Браки богов: Астропсихология любви. Астрология: Алгоритм тайного знания. Астрология Каббалы и Таро

Водолей-Лев: Любви указка не нужна (чех.). Насильно мил не будешь (рус.).

Водолей-Дева: «Мечта и действительность сливаются в любви» (Набоков).

Водолей-Весы: Во сне и любви нет ничего невозможного (венгр.).

Водолей-Скорпион: «Брак не рай и не ад, это просто чистилище» (Линкольн).

Водолей-Стрелец: С любовью везде простор (рус.). Ум истиною просветляется, сердце любовью согревается (рус.).

Водолей-Козерог: Жениться никогда не поздно (нем.). «Любовь не признает ни прошлого, ни будущего» (Бальзак).

Водолей-Водолей: Любовь и дружба вырастают друг из друга (фр.).

Водолей-Рыбы: «Брак – это лавина, которую юноша и девушка обрушивают себе на голову, потянувшись за цветком» (Шоу).

Рыбы: «Руки доброй женщины, обвившиеся вокруг шеи мужчины, – это спасательный круг, брошенный ему судьбой с неба» (Джером).

Рыбы-Овен: Если в сердце огонь, то в голове – дым/ дурман (швед).

Рыбы-Телец: Жена – душа мужа (вост.). Кто любит, живет дважды (венг.).

Рыбы-Близнецы: Муж на дудочке играет, жена с голодухи помирает (эст.).

Рыбы-Рак: В сети любви попадает всякий, плавающий в реке жизни (афоризм).

Рыбы-Лев: Кого полюбил, тому и в пасть угодил (яп.).

Рыбы-Дева: «Одни созданы для того, чтобы любить, другие – для того, чтобы жить» (Камю).

Рыбы-Весы: У любви две дочери: доброта и терпение (нем.).

Рыбы-Скорпион: Боль любви неизлечима (абхаз.).

Рыбы-Стрелец: «Любовь – это единственный священник» (Ингерсолл).

Рыбы-Козерог: Любовь слепа, но не глуха (швед.).

Рыбы-Водолей: Для влюбленных один день как тысяча лет (япон.).

Рыбы-Рыбы: Спящий спящего не разбудит (нем.).

V
Философия об опыте любви

Любовь как изменение сознания

Любовь – выход из прозы быта в иную реальность души Другого. И это естественный путь к изменению взгляда на жизнь и самого сознания.

Интерес к измененным состояниям сознания (ИСС) возник как экспериментальный, ради изучения того, что есть сознание, – а также ради того, чтобы раздвинуть его границы. На нынешнем фоне достаточно беспросветной общественной перспективы и идейно-мировоззренческой парадигмы необходимость вырвать сознание из тисков социальных форматов, зауженно-прагматичных и далеко не всем подходящих, стало уже потребностью – и интерес к ИСС все более усиливается. Однако удручает то, какие он порой принимает формы. Ведь кроме традиционной религиозности, которая зачастую не притягивает – тем, что ведет к заранее известному результату (хотя это не совсем так), и западных психотехник, которые не возвышают мышление над социальным стандартом, нередко практически единственным путем видится достижение измененных состояний сознания при помощи стимулирующих веществ, чему способствует популярность книг С. Грофа и К. Кастанеды, в которых описан более доступный современному пониманию и более индивидуализированный опыт ИСС, чем тот, что предлагается религиями. Поэтому актуально задаться вопросом: а есть ли какой-либо еще путь к изменению сознания? Традиционные религии и даже Кастанеда здесь будут единодушны: сознание любого человека самым радикальным образом изменяет любовь. Она способна вызвать к жизни скрытые силы, дремлющие в человеке, преобразить все его видение мира и изменить химический состав его крови без всяких дополнительных веществ. Она заслуживает философского внимания как наиболее «экологически чистый» путь к изменению сознания.

Теме любви много внимания уделяли русские философы.

Любовь – путь к Всеединству, преображающему человека и его сознание, а через это – и сам мир.

Видение Всеединства можно считать главным духовным опытом, к которому устремляет русская философия (начиная с «великого все» П. Я. Чаадаева и кончая В. С. Соловьевым и его последователями, а также космизмом^[7]). «Все сущее должно быть соединено, всякое мгновение пронизано Любовью, разрушающей в созидании, созидающей в разрушении»^[8]. Л. П. Карсавин подчеркивает, что абстрактной, одинокой любви к Богу здесь недостаточно. Именно земная, эротическая любовь, силой чувства возвышающаяся до метафизического акта соединения человека со своим «иным», восстанавливает цельность всеединого Человека: андрогина или Адама Кадмона средневековой эзотерической традиции, который «в каждом из нас целиком и целостен во всех нас сразу».

«Любовь должна воссоединить и явить подлинную личность любящего, подлинную личность любимой, искаженные жизнью в разорванности мира, а в них – и весь объединенный ею мир»^[9].

Лишь такое, укорененное в интимной конкретности чувств и тела, воссоздание Всеединства человечества через двуединство любящих способно вобрать в себя многоединство мира во всех его аспектах, проникнув в глубины материи и преобразовав жизнь до ее основ.

Н. А. Бердяев, как и Карсавин, видит высший мистический смысл любви в слиянии мужской и женской природы в андрогине, как образе и подобии Божьем. Это означает преображение природы: «В андрогинизме есть взаимопроникновение всех клеток мужской и женской природы, т. е. слиянность конечная, предельная. Каждая клетка человеческого существа андрогинична, несет в себе отблеск природы божественной»^[10]. Но прежде всего это преображение сознания. Окончательная тайна такого бытия не будет вполне разгадана в пределах этого мира, как считает Бердяев, – но опыт эротической любви приобщает к этой тайне.

Смысл такой любви в том, что она позволяет увидеть во всем творении скрытую в нем изначальную божественность, и тогда творение уподобляется Творцу.

При этом философ широко понимает пол – как стихию, разлитую во всем существе человека. Нынешняя расшатанность «норм» любви, всевозможные уклоны от «естественного» пола, по Бердяеву, говорят лишь о том, что человек рвется к новому пониманию пола, вне только его роли в продолжении рода^[11]. Стихия рода безлична, любовь же является источником творческого восхождения личности. Можно процитировать и западных авторов: «Высшее значение половой любви не может быть сведено к продолжению рода – оно в том, чтобы помочь мужчине и женщине восстановить полный человеческий образ, так сказать, изначально божественный… Двое не только воспроизводят себя в третьем, в ребенке, оставаясь сами по себе еще не возрожденными, но оба вместе внутренне рождаются заново как сыны Божии»^[12].

Такой взгляд меняет и отношение к браку: по Бердяеву, таинство брака не есть семья как несение тяготы и бремени «мира», а творческое дерзновение. Предельный смысл страсти – жажда истинного бытия, и любовь есть трансцендирование. Она означает прорыв за объективированный мир и проникновение во внутреннее существование. Поэтому в подлинной любви приходит Царство Божье, то есть иной порядок бытия, отличный от «выброшенного наружу», объективированного мира. Опять же такой подход – не только закономерное развитие православной философии, он универсален. Например, его можно усмотреть у мистика Сен-Мартена:

«Если бы род человеческий знал, в чем смысл брака, он воспылал бы его жаждой, ибо благодаря браку человек становится подобным Богу и может покончить со вмененной человечеству гибелью»^[13].

Доктрина об андрогине, к которой обращаются Бердяев и Карсавин, в философии впервые изложена в «Пире» Платона. Но ее подоплека, которую мы находим в мировой мифологии, еще более древняя – это архетип божественной пары близнецов, вместе способных на то, чего не может один, нарушающих традиционные запреты, покидающих реальность прежних богов и основывающих свой новый мир на пустой земле. В образе андрогина у Платона подчеркнута его мифическая сила, внушающая страх богам, отчего они и разделяют первых людей на половинки^[14]. Это говорит о мистическом могуществе эротического союза двоих, и средневековая алхимия акцентирует этот аспект магии любви. Но лишь такая концепция, как у Бердяева: суть любви – в творении (творческой реализации личности в любви, которая оборачивается совместным творением людей – радикальным творением нового мира), добирается до главной идеи этого архетипа, выраженной уже в древнейшей мифологии^[15].

Смысл любви – в совместном творческом прорыве в мир иной.

Образ близнецов может иллюстрировать идею, которую высказал в философии уже Плотин: каждый из любящих видит свое собственное отражение в другом, и так рождается их совместное духовное бытие. Движение сознания одного человека может угаснуть – но когда два зеркала поставлены друг напротив друга, отражение в каждом становится бесконечным. Глубина внутреннего мира каждого становится видимой. И таким образом происходит объективизация их духовного мира: их идеи предстают реальными – зримо воплощенными в реальности их союза.

В связи с мифологемой близнецов можно обратить внимание и на то, что любовь – выше уже существующей реальности и традиционных запретов. Любовь содержит свою ценность в себе, утверждая свою онтологическую абсолютность, она сама по себе является истиной, а потому творение в любви – чего бы то ни было – этически разрешено. Платон говорит: и боги, и люди представляют влюбленному любые права. Присутствие в любви чего-то абсолютного ставит ее по ту сторону добра и зла – что не мог не заметить Ницше:

«Все, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла»^[16].

Оно разрешает и узаконивает изменение сознания, которому дано трансформировать любящих и их сознательное отношение к реальности. Чувство преображает их мир, побуждая жить в этой реальности и закрепляя трансформацию – которая может быть достаточно радикальной.

Несоблюдение запретов божественными близнецами архетипически соотносится с экспериментаторством интеллекта человека (еще ярче проявленного в мифологическом образе трикстера как нарочистого нарушителя самых священных законов). А также с игрой ума (в ее онтологической форме, как у Хейзинги: игра, а не труд создает человека). Здесь можно вновь процитировать Ницше: «В настоящем мужчине сокрыто дитя, которое хочет играть. Ну-ка, женщины, найдите дитя в мужчине! Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями еще не существующего мира»^[17].

Тема творения в любви у Ницше звучит как создание сверхчеловека: «Любовь – это факел, который должен светить вам на высших путях. Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Горечь содержится даже в чаше лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, жажду в тебе, созидающем!»^[18] Если концепцию сверхчеловека рассматривать в том философско-эволюционном ракурсе, как имел ее в виду Ницше, его идеи смыкаются с идеей «обожения» человека у русских философов и его телесном преображении. Интеллектуальная трансформации здесь подразумевается сама собой. «Всякая великая любовь выше своего сострадания. Ибо то, что она любит, она еще хочет – создать!»^[19]

«Глубокое уважение друг перед другом, как перед хотящими одной и той же воли называю я браком» (Ницше).

По недавней статистике, прозвучавшей в СМИ, на первом месте среди факторов, закрепляющих брак, стоит общее мировоззрение супругов (секс занимает лишь третье место). Это подтверждает, что творение своего мира и является сутью любви – в дополнение к биологическому акту зачатия и рождения ребенка, который не отличается от аналогичного акта у животных. У последних есть и инстинкт сохранения семьи, порой более развитый, чем у людей («лебединая верность»), – но любовь, изменяющая сознание, человечески-специфична.

Любовный инстинкт человека – это страсть, поддержанная разумом, даже если он проявляется в форме поэтического «безумия» или романтического «бреда».

Именно разум создает инерцию и память чувству, которое становится все более интенсивным по мере развития осознанности.

Понятие о любви возникает в человеческой культуре не сразу: образ богини любви в мифологии достаточно поздний – это последний женский образ. И сама история его складывания показывает развитие понятия любви: от могущества природы до красоты и изящества Утренней звезды и Зари, от дикой и коварной амазонки, которая доказывает власть страсти и заведует также войной (стрелы Эрота – рудимент такого образа), до преданной супруги, сила любви которой воскрешает ее возлюбленного (см. например, трансформацию образа Изиды^[20]). Оргии, посвященные богине любви, не только идеологизируют инстинкт, но и пропагандируют развитие чувств для их культурно-творческой роли.

Итак, чувство не доходит до любви (а является лишь симпатией, привязанностью и т. д.), если ощутимо не затрагивает сознание. Ю. Эвола подробно рассматривает эротический опыт как опыт «смещения» индивидуального бодрствующего сознания:

«Эрос – всегда захватывающий поток, открывающий иные миры.

Это знали все и всегда – пусть смутно, но знали. Чтобы знать яснее, недоставало какого-то особого, тонкого чувства, превыше простой чувственности, вектора перемещения среди перемещающихся уровней бытия»^[21].

Эвола ставит себе цель понять, как любовно-сексуальный опыт ведет к прорыву обыденного сознания: к перемене личного на сверхличное, к «выходу в иные измерения». Он обращает внимание на то, что мечтания и грезы – обычное состояние влюбленных: не случайно говорят «грезить тобой», «ты мне снишься» и т. п. Их объективное содержание – предчувствие изменения сознания. В подлинной любви мысли одного становятся мыслями другого, по определению Шамфора:

«Любовь – это контакт двух эпидерм (= тел) и обмен фантазиями»^[22].

Любовь дает сильную концентрацию на своем объекте, и влюбленные всегда желают, чтобы эта концентрация не только длилась, но и усиливалась. В этом основа магии пола, которую описывают религиозные и герметическая традиции. Серьезность и концентрация внимания – «глубочайшие черты любовного действа, способного превратить его из просто физиологического акта в подлинную мистерию. Невозможность внятно рассказать о пережитом… говорит о том, что происходит хотя бы частичная, но трансценденция, внезапный выход за пределы конечного, эмпирического „Я“. Обыденное сознание порой превращается как бы в сияющее сновидение, имеющее продолжение за гранью условной реальности»^[23]. Так в Упанишадах упоминается состояние озарения и исчезновение мировой иллюзии в моменты экстаза любви и объятий: дух, погружаясь в атман, более не различает внешних и внутренних вещей.

Эротическая любовь в принципе не сводится к телесным ощущениям – как говорят французы, «в истинной любви душа всегда охватывает тело»^[24], что и становится началом более глубоких духовных измерений. Приведем несколько цитат из книги Эволы, которых множество в художественной литературе. Обычно они воспринимаются как поэтическая метафора, но за ними стоит явь духовного процесса: при осознанности пламя страсти воспринимается духовным огнем, а тело ощущается как пронизанное, наполненное духом, порой до нематериальности – «как будто душа проникла во все мои нервы» (И. Гёте «Вертер»).

«Когда затерянная в бесконечности супружества душа, отделившись от тела, летит над землей, ее наслаждения кажутся средством преодоления тяжести материи и способом отпустить дух на свободу» (О. де Бальзак).

«Она верила, что превращается в иное существо, прозрачное, воздушное, частицу чистой нематериальной стихии» (Д’Аннуцио «Наслаждение»). «Он был словно перенесен куда-то, где отсутствуют протяженности и длительности. Никаким языком не мог он выразить происходившее с ним, но почему-то при этом он видел всю свою жизнь и понимал ее… А потом они снова спустились вниз» (Лиам о’Флаэрти)^[25].

Чем объяснить такие ощущения? Прежде всего тем, что слияние с любимым – как на психофизическом, так и на уровне чувств и ума – не только метафора, но реальный выход за рамки себя, преодоление ограниченности собственного тела, распахивание иного интеллектуального горизонта. Это понимание другого в его инаковости (так, М. Шелер определяет любовь как участие в жизни другого, не нарушающее его истинной экзистенции). А другой человек настолько иной, что глубоко понять и полюбить его – значит выйти на уровень всеобщего, за случайным увидеть безусловное: только через это можно принять его таким, как он есть. Это и подводит к восприятию Всеединства жизни. А также к другой черте истинной любви – восхождение любящих на некий «героический» план: поскольку он отрывается от обыденного сознания. Отождествление с другим предполагает открытость, распахнутость (можно обратиться к хайдеггеровскому определению понимания и общения Я и Ты как размыкающего бытие^[26] и к философии диалога), экзистенциальный прорыв скорлупы своего бытия (возможный, конечно, лишь настолько, насколько человек способен интегрировать свою целостность и целостность союза).

Затрагивая изнутри, любовь прокладывает канал связи между людьми, глубины которого добираются до всеобщих аспектов коллективного бытия. Поэтому любовь заставляет задуматься об общечеловеческих проблемах (как многократно показано в русской литературе), и как чувство, направляемое разумом, дает увидеть пути их решения, смыкая эротическую любовь с духовной. Если Фрейд говорил о сублимации инстинктов человека в культуре, то, согласно Юнгу, они уже преобразованы настолько, что радикально отличаются от инстинктов животных.

Сегодня секс скорее решает экзистенциальные проблемы человека (преодолевая «пустоту» жизни, «бездомность», «заброшенность»), чем побуждает к продолжению рода.

Если же фокусироваться на единении энергий двоих, делающем возможным интенсивность чувств и трансцендентный переход сознания, мистик Э. Леви объясняет любовь слиянием магнетических полей, которое провоцирует опьянение «астральным светом» (как кислородом на природе у городских жителей, если попытаться понять и продолжить этот образ). «Астральный свет» – синоним lux naturae Парацельса: скрытого в природе света жизни. Аог Каббалы или эфир орфических гимнов имеют тот же смысл обозначения метафизической подоплеки жизни: «Эфир есть душа мира, исток любой жизненной силы»^[27]. В любви открывает себя изначальный принцип жизни.

Невидимое метафизическое бытие проступает здесь само сквозь формы физического. И этим оно рушит и трансформирует устоявшиеся формы видимого. Любовь показывает бренность и хрупкость физического и одновременно ту основу единой связи жизни, или мировой души, благодаря которой физический план может существовать и быть видимым для нас. Истинная любовь – «навсегда», она неотделима от вечности: от полноты реализации жизни «здесь и теперь», рождающей ощущение вечного возрождения (как в мифах богиня любви воскрешает своего возлюбленного). Поэтому любовь выше смерти – как в современном восприятии, так и в древних мифах. В этом смысле можно трактовать и платоновскую концепцию Эрота в «Пире» как сына Пороса-богатства (метафизически – полноты бытия) и Пении-бедности (метафизически – материи): жизни, смешавшейся с недо-жизнью: любовь-Эрот носит в груди утрату, истощение, недобытие (meon), свойственное Пении, потому он не бессмертен, но многократно умирает и воскресает^[28]. Если продолжить мысль Платона, еще-не-жизнь именно так становится жизнью.

Именно из-за сдвига восприятия состояние любви часто художественно оценивается как болезнь, как и восторг, вдохновение, вдыхание «божественного энтузиазма».

Платон называет любовь «манией», наряду с другими тремя видами божественного «неистовства», пророческим, поэтическим и связанным с посвящениями: «неистовство бывает двух видов: одно – следствие человеческих заболеваний, другое же – божественного отклонения от того, что принято». «Поэтому не стоит его бояться… подобное неистовство боги даруют для величайшего счастья»^[29]. Все четыре вида «мании» выводят нас из обыденного состояния сознания и тесно переплетаются между собой, даруя видение, которое превышает ограниченность времени и самого субъекта. Продолжая мысль Платона, Фиччино писал, что это «те образы неистовства, на которые вдохновил нас Бог, возвышают человека над его человеческим, земным содержанием; и они же обращают человека в Бога»^[30].

Любовь пробуждает ощущение полноты бытия, которая может оборачиваться избытком энергии, переживаемым как страдание и тяга к смерти, если импульс эротической энергии не находит выход в расширении сознания через направленность чувства. Здесь можно отметить не только общее родство любви духовным процессам, но и близость Эроса и Танатоса. Духовные процессы часто характеризуются как процессы сознательного умирания – хотя одновременно и регенерации. Также и любовь, как экзистенциальное переживание, есть влечение к смерти – и его преодоление, как чувство возрождения жизни. И символическое «убийство» Дамы в организации «Адептов любви», к которой принадлежал Данте и в которой любовь играет роль мистически-духовного пути, не только раскрывает алхимический символизм^[31], она приближает к экзистенциальному переживанию данного архетипа.

У. Джеймс обратил внимание на сходство душевных состояний в любви и религиозных откровениях: «Ощущение новизны озаряет каждый предмет – в противовес нереальности и отчужденности мира, в котором каждая вещь теряет одна другую»^[32]. Аналогично Стендаль писал, что страсть обнажает перед глазами человека всю природу, как будто она только вчера сотворена. Религиозный опыт «открытия сердца», как православный, так и герметический, сопровождается тем же переживанием опыта свежести, новизны и преображения мира. И наоборот, ощущение уныния, тяжести жизни, обездушенности мира, безразличия ко всему связано с нехваткой любви.

Любовь архетипически соответствует весне, утру года, а не ночи и сну зимы, и она не ведет к погружению в транс или полусон, то есть состоянию ночному.

В мировой мифологии богиня любви архетипически соотносится с утренней звездой и зарей нового дня.

Эту эмоциональную параллель отмечает и Эвола: «Конечно, связь между любовью и ночью хорошо знакома романтической поэзии, но если мы проведем мысленный опыт, заменив выражение „ночь любви“ на „зарю любви“, мы сразу же услышим в первом сочетании некий неверный звук»^[33]. И изменение сознания в любви не есть безмыслие: оно предполагает не худшую, а лучшую осознанность – не погружение во тьму, в «ночь» сознания (куда может повергать зависимость от химических веществ), но выход к «утренней», обновленной ясности и свежести представлений, к тому, что и называется открытостью восприятия.

Эмоции эволюционно возникают как фиксация природных состояний: закат – печаль, утро нового дня – радость, и своих настроений, связанных с ними, которые потом проецируются на результаты собственной деятельности и закрепляются в памяти как нечто предметное, поскольку сознанию человека свойственно все воспринимать как предмет. Так и любовь сначала не имеет образа и получает его от впечатления рассвета, а потом оформляется в понятие, которое ближе к нашему времени становится абстрактным и требует конкретизации через отношения людей. Хотя в мифологии любовь еще выступает как всеобщее понятие, и религиям присуще именно такое понятие любви.

Спиноза логически доказывал, что истинная человеческая любовь – это любовь к Богу: часть бесконечной любви, которой Бог любит самого себя.

На Востоке Вивекананда, а на Западе П. Тейяр де Шарден утверждают, что основа всех видов любви – это любовь к Богу, к абсолютному. При этом Тейяр де Шарден определяет ее так: «Любовь во всех своих нюансах – след, оставленный в сердце элемента психической конвергенцией к себе универсума»^[34]. С. Моэм сравнивал любовь с тоской по Богу, о которой говорили святые.

Для Л. Фейербаха сама религия есть открытое исповедание тайн любви. Любовь обнаруживает ее сокровенную суть, раскрывая совершенство человека: «Человек отличается от животного не одним только мышлением. <…> Человек отличается от животных тем, что он – живая превосходная степень сенсуализма, всечувственнейшее существо в мире… в нем чувственное ощущение из относительной, низшим жизненным целям подчиненной сущности становится сущностью абсолютной, самоцелью, самонаслаждением»^[35].

Человек достигает внутренней полноты в контакте Я и Ты, и поскольку каждый человек бесконечно глубок, он может неограниченно открывать в себе и другом глубину и высоту. Если считать разум мужским свойством и эмоции – женским, взаимообмен любви делает женщину более разумной, а мужчину – более эмоциональным (по Юнгу, таковы характеристики Анимы для мужчины и Анимуса для женщины). Хотя Бергсон, напротив, утверждает, что у мужчины эмоции сильнее, что и дает ему творческий потенциал более сильный, чем у женщины. Женщина же более рассудительна: она хранит память, которая служит основой разума. В любом случае это не означает, что мужчина теряет свою сознательность (как и женщина – свою эмоциональность) при таком взаимообмене. Скорее, внутреннее становится внешним, и в Каббале различие мужского и женского выражается так:

«Сущность мужчины есть Любовь, облик его есть Премудрость. Сущность женщины есть Премудрость, облик ее есть Любовь»^[36].

Поэтому более логично говорить о пробуждении собственных природных свойств: «Верность собственной природе, согласие с нею и есть единственно экзистенциально верное поведение»^[37].

Любовь женщины конкретна: ее задача – союз двоих и вынашивание третьего, цементирующего и увековечивающего тот союз, хранительницей которого она является. Любовь мужчины нацелена на всеобщее: его биологическая роль – обеспечить достойную жизнь ребенка во всей широте существующего мира, а метафизически – существование идей союза во всеобщем сознании, и активная роль в изменении сознания принадлежит ему. Поэтому любовь к Богу как всеобщему сознанию – по сути мужская, женская же – любовь к конкретному человеку (как поется в песне, «она глядит на него, а он глядит в пространство»). И в этом, несколько условном противопоставлении (поскольку в каждом есть и мужская, и женская природа), при всем общечеловеческом стремлении к всеобщему единству нельзя забывать о личной направленности любви, которая дает ответственность и осознанность.

Как говорит Бердяев, «любовь к любви вместо любви к лицу – в этом психология разврата»^[38].

Неслучайно гностический образ Софии, становящейся всеобщей связью и душой мира, еще имеет черты распутницы, как у древних богинь любви. Но, как и у этих богинь, эти черты преодолеваются в любви к супругу. Здесь красив образ индийской Савитри из поэмы Шри Ауробиндо^[39]. Роль ее та же – проявить связь разрозненных вещей мира. Когда в споре с богом смерти она воскрешает супруга, Творец дает ей эту роль: любовь откликается ей из сердцевины всех вещей и через нее соединяет их между собой и с Богом. Но это – любовь конкретная, личная, осознанная, сконцентрированная на своей цели и потому лишенная развращенности, рассеянности по миру Софии – мировой души гностиков, которую еще только надо собрать из разрозненного мира вещей^[40].

Религии, ритуализируя брак, ясно указывали на его творческую функцию, помогая понять роли мужчины и женщины как в бытовом, так и духовном взаимодействии. Все культурные народы сходились в мифологическом понимании творения через образ соединения супругов. В брачном ритуале это почти одними и теми же словами зафиксировано у шумеров и индусов:

«Я Небо, ты Земля. Я песня, а ты строфа… О Небо и Земля, соединитесь!»

Аналогия духовного с физическим, дошедшая из древней мифологии до герметизма, позволяет понять притягательность женского как того, что осуществляет в себе целостность творения. Вбирая в себя мужское, женщина рождает ребенка, а метафизически – так же творит «мир», в котором оказывается заключено мужское: новое бытие, которому служит мужчина и которое он организует, как Христос в гностической традиции, приходящий на помощь Софии, чтобы оформить порожденное ею^[41]. А затем покидающий ее, оставляя ей боль разлуки, – и это напоминает мифы о трогательном отделении Неба от Земли, необходимом для того, чтобы мир существовал (например, полинезийский миф, где Небо проливает слезы об оставленной внизу Земле, которые ложатся каплями росы на ее грудь^[42]). Или разлуку Творца и Шехины в иудаизме.

О духовной функции брака свидетельствуют слова Каббалы:

«Святой – да будет он благословен – живет только там, где все (как и Он) едино. И если мужчина и женщина соединяются, то соединяются в теле и душе, и человек становится единым, и Он обретает жилище в этом едином, и единое духовно»^[43].

Материалистически это можно понять так, что разделение на два пола делает человека нуждающимся в своем биологическом дополнении, и именно в этой неполноте – причина экзистенциальной тоски и стремления к Богу.

Цель индуизма – освобождение, и поскольку жена выступает как богиня дома (хранительница огня очага), говорится: знающий жену как форму огня достигает освобождения.

А христианство ставит акцент на преображении мира, поэтому царские венцы над супругами при венчании указывают на их миссию активного проведения в жизнь общей воли их союза. Правда, традиционное христианство теряет это активное начало преображения мира – которое более живо в гностической традиции, дополняющей официально-церковную точку зрения первых соборов. И у нас стремились восстановить его православные философы (софиология В. С. Соловьева и его последователей). А на Западе это герметизм как эзотерика христианства, получившая всплеск в Реннесансе, как увлечение гностицизмом, Каббалой и алхимией: «Если мы будем искать в Еве Софию, помогая ей осуществить свой женский архетип, стать „женой Бога“, то мы войдем в пространство, где христианство испытывает сильные гностические влияния»^[44].

Жизненно-активное, радостно-эротическое начало возрождалось и в народных формах христианства, на что обращал внимание еще один русский защитник творческой любви – В. В. Розанов, страстно любивший духовность христианства и именно поэтому упрекавший его в потере жизненности из-за пассивного ожидания иного бытия за гробом:

«Брак есть не только таинство, но величайшее из таинств:…вступая в брачную, то есть глубочайшую связь с человеком и человечеством, каждый из нас подходит к краю индивидуального бытия своего, он стоит на берегу неисследимых оснований личного своего существования»^[45].

Практический вывод, который можно сделать из этих философских изысканий, в том, что современный интерес к достижению измененных состояний сознания при помощи техник «грофианского» типа свидетельствует о неспособности достичь их естественным путем – путем любви. Если еще до перестройки и усвоения западных веяний молодым людям обычно хватало идеализма влюбленности и отклика взаимной любви для достижения необычных состояний сознания, устремляющих к абсолютному, то сегодня им нужен допинг. Причина – в прагматизме жизни, зауженности социального мировоззрения, не допускающего высокой мечты, и просто иной качественности времени – что однако не извиняет толерантности к наркотикам. Надо понимать, что стимулирующие вещества – это насильственное изменение сознания помимо воли человека^[46], именно потому человек часто не может справиться с их эффектом. Если на фоне безбедного, социально обеспеченного, существования западных стран это выглядит забавой, то в тяжелых условиях российского выживания и потери смысла жизни на фоне релятивизации ценностей неестественный прорыв психической защиты личности от нежелательных состояний делает ее беззащитной перед требованиями жизни, потому нередко заканчивается трагически. И так ли уж российские люди не способны любить, что готовы допускать насилие над личностью, даже в стремлении расширить свои горизонты?