Гипсовый трубач. Однажды в России

Глава 16
Пан Казимир и его сыновья

По пути к пище соавторы встретили доктора Владимира Борисовича, настолько подавленного, что даже его казачьи усы поникли. На осторожный вопрос про обстановку над Понырями он безнадежно махнул рукой и ушел скорбной поступью пораженца.

Проходя мимо стола, за которым сидела Ласунская, соавторы задержались. Великая актриса, одетая в бархатное платье вишневого цвета и розовый тюрбан, величественно ела. Перед ней на китайской тарелочке лежал аккуратно нарезанный на кусочки шоколадный батончик с беловатой начинкой.

– Марципаны любит страстно, до безумия! С детства. Ради этой миндальной дряни готова буквально на все! Генерал Батюков, ее любовник, истребитель гонял в Берлин за свежими марципанами! – успел нашептать Жарынин, дожидаясь, пока Вера Витольдовна наконец их заметит.

Дождавшись внимания, режиссер и писатель раскланялись и представились, в ответ она, приветливо поморщившись, едва кивнула. Однако ее неудовольствие было адресовано не им, а скандальным ветеранам за соседним столиком. Два старичка громко и непримиримо спорили об останках Ильича.

– Заберите из мавзолея эти исторические консервы! – басил крупный бородатый дед в бежевой вельветовой куртке с замшевыми заплатами на локтях.

– Это не консервы, а материалистические мощи, рожденные мощью человеческого разума! – отвечал сухонький лысый старик, одетый в ветхий концертный пиджак.

– Объяснитесь, милостивый государь! С каких это пор мумия стала мощами?

– Вы все равно не поймете. Ленин – пророк позитивизма. Он лежит там, где ему положено, в храме безбожия, и не смейте трогать его! Он принадлежит истории.

Отвечая на изумленный взгляд Кокотова, Жарынин тихо объяснил, что за вождя мирового пролетариата заступается известный виолончелист Бренч, погубленный интригами Ростроповича, а выноса тела требует герой «бульдозерной выставки» живописец Чернов-Квадратов.

Болтянский, увидав соавторов, от нетерпеливой радости даже выскочил из-за стола и призывно замахал руками, как измученный пленник необитаемого острова. Он явно боялся, что долгожданные соседи по столу увлекутся спором о позитивистских мощах и забудут о нем – скучающем в одиночестве.

– Ну что же вы опаздываете?! Садитесь скорее! Капустки? – щедро предложил он.

– Не откажусь! – отозвался режиссер, критически осматривая рыбную закуску.

На тарелке были выложены в ряд три шпротинки малькового возраста. Изогнувшихся в копченой муке рыбешек окаймляло несколько фигурно рассыпанных консервированных горошин. Это блокадное изобилие дополнялось долькой бледного помидора, явно страдающего овощным малокровием.

– И давно вас так кормят? – поинтересовался Жарынин.

– Давно, – вздохнул Болтянский.

– Жаловались?

– Писали Огуревичу коллективный протест.

– А он?

– Сказал, что все средства идут на борьбу с Ибрагимбыковым! – Лилипутское личико старика сморщилось в мудрую улыбку.

– Ладно. Поговорим! – сурово пообещал заступник.

Тем временем Татьяна привезла горячее – сосиски с тушеной капустой. Сосиски тоже оказались какими-то укороченными.

– Так на чем я остановился? – спросил Болтянский.

– Да вы ведь все нам уже рассказали! – удивился Жарынин и незаметно подмигнул Кокотову.

– Разве… А… ну, тогда ладно…

– Нет, еще не все! – объявил Андрей Львович, словно не поняв предупредительного знака. – Вы остановились на том, как ваш батюшка призвал к себе сыновей…

Режиссер молча загрустил, а Ян Казимирович с наслаждением завел свою родовую сагу:

– Верно! Призвал и сказал: «Сыны мои, пришла революция! Ничего доброго это нам не сулит. Революцию начинают от хорошей жизни и заканчивают от плохой. Прольются моря крови, погибнут миллионы, но наш род должен уцелеть. Любой ценой. Мудрецы не советуют держать все яйца в одной корзине. Посему ты, Бронислав, езжай в Варшаву к генералу Пилсудскому. Будь поляком, как славные наши дзяды! Служи ему верой и правдой и отомсти проклятым москалям за все разделы Польши, но особенно за Третий. Когда все уляжется, женись! Но варшавянку или краковянку не бери – намучаешься с их гонором. Подыщи себе скромную девушку из местечка поближе к Беларуси. А теперь не мешкай, возьми пенендзы на дорогу и мою шляхетскую грамоту, они в шкапу, под отрезом сукна, – и в путь! Обними же, старший сын, меня на прощание! Мы больше никогда не увидимся!» Бронислав крепко обнял отца, вытер слезы и вышел вон… Отец от слабости тут же потерял сознание. Мать зарыдала, думала: преставился… Но нет: поднесли к лицу зеркальце, и оно слегка запотело…

– И что, добрался Бронислав до Пилсудского?

– Не торопитесь! Всему свое время. А сейчас, пока батюшка без сознания, вы, мои молодые друзья, можете поесть!

– Спасибо! – желчно поблагодарил Жарынин и попытался поддеть вилкой шпротинку, но она проскользнула между зубьями.

– Тут отец очнулся, – продолжил Ян Казимирович. – «Мечислав, – позвал он слабым голосом. – Ты будешь русским! Езжай на Дон к генералу Корнилову, храбро бейся за единую и неделимую Россию, мсти всем, кто разваливал великую нашу империю, но особенно полякам, евреям и латышам. Не лютуй, но и спуску не давай: поляков расстреливай, остальных вешай! Если Белое дело победит, женись на дочке смоленского помещика из уезда, поближе к Беларуси. После Гражданской войны мужчин останется мало, а ты – офицер, спаситель Отечества. Выберешь кого захочешь! Не мешкай, возьми в шкапу, под сукном, пенендзы на дорогу и бумаги, подтверждающие, что ты сын служилого российского дворянина. Обними мать – и в путь! Чем раньше доберешься до Корнилова, тем ближе будешь к нему. Держись при штабе. Штабные первыми получают награды и первыми эвакуируются…» Сказав это, отец снова потерял сознание…

– Мудрый у вас был батюшка… – покачал головой режиссер.

– Вы даже не представляете, какой мудрый! Кушайте, кушайте!

Едва соавторы принялись за сосиски альтернативного, как выразились бы на толерантном Западе, размера, как сын пана Казимира снова очнулся и продолжил:

– Станислав!

– Я здесь, отец!

– Ты, Стась, будешь интернационалистом! Езжай срочно в Питер, к Троцкому! Преданно служи делу революции, а в графе «национальность» всегда пиши «коммунист»…

– Я ж поляк! – вскипел мой брат.

– Ты пиши! – повторил с усилием батюшка. – Господь потом своих отсортирует. Если будет возможность, поступай на службу в ЧК – там власть, кровь, а значит, и деньги. Экспроприация, сынок, это всего лишь перекладывание денег из одного кармана в другой. Карай усердно, но без жестокости. Жестокие увлекаются и гибнут. Когда борьба утихнет, женись на дочке непьющего пролетария или еврейке из белорусского местечка. Понял? А теперь возьми в шкапу под сукном пенендзы на дорогу и справку о том, что твой дед был сослан в Сибирь за восстание против царя. Другого рекомендательного письма Троцкому и не надо! Обними мать – и в путь!»

– И ваш батюшка снова потерял сознание? – ехидно спросил Жарынин, явно изнывавший от рассказа, который слышал не в первый раз.

– А вот и нет! Отец, чувствуя приближение конца, собрал последние силы… – вполне серьезно начал Болтянский и осекся. – Дмитрий Антонович, зачем вы спрашиваете? Неинтересно – не слушайте…

– Я только не могу понять, какое это имеет отношение к вашему серебру? – режиссер кивнул на дорожный набор в сафьяновом складне.

– Самое прямое отношение! Наберитесь терпения! А если вам скучно, зачем вы мешаете Андрею Львовичу? Андрей Львович, вам ведь интересно?

– Безумно! Я ощущаю живое дыхание Клио – музы истории! – сказал Кокотов, исподтишка глянув на соавтора.

Тот покорился, снова занявшись укороченными сосисками, а вдохновленный старик продолжил сагу:

– «Янек! – позвал меня отец слабым голосом. – Подойди, сынок! Ты самый младший, и ты никуда не поедешь, оставайся с маткой, береги ее, помогай и жди!» – «Чего ждать?» – воскликнул я. – «Жди своего часа! Тебе сейчас без малого восемь. Думаю, вся эта неразбериха закончится лет через десять. Придет новый царь, и наступит покой. Ты присоединишься к победителям. Кто это будет, не знаю. Сам разберешься. Учись и востри ум, младший сын! Вот, возьми мой нательный крест…» Отец попытался снять с шеи шнурок с крошечным серебряным Распятием, и это усилие стоило ему жизни. Мать, рыдая, упала на грудь покойного, а я…

– А ты, пся крев, стал думать, как вместе с евреями извести Русскую державу и ее незлобивый народ!

Это был Жуков-Хаит. К своей льняной косоворотке он добавил еще кожаный ремешок, обхватывавший голову и делавший его похожим на мастерового, как их рисуют в школьных учебниках. Сев за стол, он заорал:

– Татьяна! Жрать вези!

– А нельзя ли потише?! – строго спросил Жарынин, хотя Ян Казимирович умолял его глазами не вступать в опасные словопрения.

– Что, не нравится? – ухмыльнулся Жуков-Хаит.

– Да, мне очень не нравится, когда орут! – угрожающе подтвердил режиссер.

– Ясное дело, привыкли по ложам шептаться!

– По каким ложам? – не понял Кокотов.

– По масонским, по каким же еще!

– Ну где вы здесь масонов видели, голубчик! – мягко возразил старый фельетонист.

– Где-е! А это что-о?! – он ткнул корявым желтым ногтем в сторону «Пылесоса».

Некоторое время все четверо молча разглядывали лукавый глаз, заключенный в треугольник.

– Но ведь это же просто аллегория! – примирительно молвил Болтянский. – Возьмите капустки!

– Не хочу! С аллегорий все и начинается! – объявил тот с погромной усмешкой, и его глаза стали наливаться страшной болотной чернотой. – Гуаноиды без аллегорий не могут.

– Кто-о?

– Гуаноиды – это те, кто в жизни только дерьмо ищет. Ваш Гузкин, например…

– Выбирайте выражения! – возмущенно вставил Кокотов.

– Это он еще выбирает… – успокоил Жарынин.

Чем бы закончился весь этот застольный конфликт – неизвестно, но к ним, переваливаясь по-утиному, приблизилась Евгения Ивановна.

– Дмитрий Антонович, – сказала она, глядя на Аннабель Ли с тихим восторгом обладательницы тайны. – Аркадий Петрович просил вас к нему заглянуть!

– Как срочно?

– Прямо сейчас.

– Ну что ж, мы уже поели. Пойдемте, коллега!

Соавторы резко и одновременно встали из-за стола.

Боком, чтобы не терять из виду противника (как это делают в фильмах не нашедшие консенсуса мафиози), они проследовали к выходу, посылая успокаивающие улыбки ветеранам, испуганным назревавшим скандалом. Болтянский, стремглав перенеся тарелку с сосисками и морскую капусту за столик, где сидел Ящик, принялся взволнованно делиться воспоминаниями о пережитом. Лишившийся супостатов, Жуков-Хаит сразу сник, размяк, и на лице его возникло выражение послезапойной безысходности.

– Татьяна, ну где ты? Кушать хочу… – жалобно позвал он.

В оранжерейном переходе в плетеном кресле неподвижно сидела Ласунская, перебравшаяся сюда после ужина, и безотрывно глядела на цветущий кактус, который, наверное, напоминал ей прожитую жизнь. Черепаха Тортилла наполовину вылезла из лягушатника и, вытянув из панциря старушечью головку, неотрывно смотрела на великую актрису своими раскосыми черными глазками. Заметив приближение соавторов, рептилия тут же спряталась. Режиссер и писатель, почтительно поклонившись Вере Витольдовне, двинулись дальше.

– Вы обещали мне рассказать о Жукове-Хаите, – напомнил Кокотов.

– Это грустная история. Какая-то еще не изученная специалистами нравственная мутация…

– Мутация? Очень интересно! А почему он так взъелся на Гришу Гузкина?

– Сейчас не время, потом расскажу.

– Ну да, так же, как про Пат Сэлендж!

– Расскажу, расскажу и про Жукова-Хаита, и про Пат Сэлендж. А Гриша Гузкин – и в самом деле гуаноид. Неплохое словечко! Надо запомнить. Я этого жука хорошо знаю. Сначала он доил советскую власть как холмогорскую корову, а теперь всему Западу жалуется, что при коммунистах голодал. Вы хоть знаете, сколько Гришка получил за этот «Пылесос», сиречь «Симфонию созидания»?

– Сколько?

– Тысяч десять. В восьмидесятом году!

– Это ж кооперативная квартира! – вспотел писатель, когда-то серьезно травмированный жилищным вопросом.

– Или! А сколько он таких «пылесосов» по всей стране налудил! Я-то знаю. Я же эту монументалку и втюхивал честным людям.

– В каком смысле?

– В прямом. Когда я смыл позор и меня выпустили…

– Откуда? – насторожился опасливый Кокотов.

– Не важно. Выпустили. Семью надо было кормить, и я пошел работать в Художественный фонд разъездным, так сказать, искусствоведом. Заберешься, бывало, в забытую богом Куролепшу, пойдешь в местный клуб на разведку, а заодно – кино посмотреть и с аборигенкой познакомиться. Ах, какие женщины попадаются в русской глубинке – так бы и остался с ней навсегда в стогу. Но семья, коллега, семья… Словом, заходишь в клуб, а там уже на стене розово-голубая фреска с плечистой нордической девой, которая одной мускулистой рукой, каких и у штангистов не бывает, отодвигает в сторону батарею ракетных установок, а другой выпускает в небо голубя мира, похожего на жирного рождественского гуся.

– Эх, – думаю, – опередили. Ну, ничего, в Тьфуславле повезет. И везло! О великий и могучий соцкультбыт! Нынче это слово подзабыли, а при Советской власти ни один даже малейший руководитель не мог спать спокойно, пока не догадается, куда бы засунуть проклятую безналичку, определенную исключительно на культуру и досуг. Сидит, скажем, директор крупного совхоза и горюет: новый рояль взамен порубленного комбайнером, приревновавшим жену к руководителю музыкального кружка, купил? Купил. Лучших доярок в Константиново к Есенину свозил? Свозил. Новых книжек в библиотеку полгрузовика привез? Привез. А вон еще одиннадцать тысяч пятьсот двадцать семь рубликов восемнадцать копеек на балансе болтаются – тоже, суки, в культуру просятся! Вот купить бы на них новую сеялку – а ить нельзя: финансовая дисциплина – посадят… Остается взять с областной базы восемнадцать баянов «Волна» и ксилофон «Апрель» с палочками – как раз в сумму. Но ведь их, сволочей, потом списывать замучаешься! Проще всего, конечно, махнуть рукой: мол, хрен с ними – остались деньги и остались! Пропадайте! Да ведь власть-то – она мстительная: на будущий год ровно на эти одиннадцать тысяч пятьсот двадцать семь рублей восемнадцать копеек соцкультбыт совхозу и срежут. Обидно!

И тут, как нарочно, открывается дверь и на пороге появляюсь я – в кожаной куртке, ботинках на толстой подошве и в кепке цвета, какого в Тьфуславле сроду не видывали. С сочувствием глянув на измаявшегося руководителя, я тут же, с порога, предлагаю ему подписать договор с МОСХом на создание панно «Утро на пашне». Стоимость художественных работ с расходным материалом – одиннадцать тысяч пятьсот рублей.

Деньги нужно перечислить в течение двух недель. Директор от свалившегося счастья теряет дар речи. Я же тем временем интимно подсаживаюсь к нему, снимаю с горлышка пожелтевшего графина стакан, задумчиво рассматриваю запылившееся донышко и спрашиваю:

– Может, у вас есть особые условия? – Тонкий намек на то, что в девяностые стало называться «откатом».

– Нет. Согласен! – мотает головой счастливый начальник.

– Это хорошо. А вы знаете, что граненый стакан изобрела Вера Мухина?

– Какая Мухина?

– Рабочего и колхозницу возле ВДНХ знаете?

– Зна-аем, как же… В Москве два раза был.

– Вот она-то и придумала это орудие мужской солидарности!

– Колхозница?

– Мухина.

– По-онял! – улыбается во весь свой железный рот директор и посылает долговязую секретаршу за водкой. Вот как это, друг мой, делалось. А они: «Тоталитаризм!» Гуаноиды! Какой же это, к черту, тоталитаризм? Но что-то я разговорился. Давайте-ка дуйте срочно к Огуревичу!

– А вы?

– Я приду попозже. У меня есть дела.

– Какие?

– Личные.

– Без вас я не пойду! – закапризничал Кокотов.

– Идите! Не волнуйтесь, первое отделение будет развлекательное, почти цирк. Я это уже много раз видел и слышал. А вам на новенького, думаю, понравится. Давайте-давайте! – подтолкнул Жарынин. – А к серьезному разговору я как раз и подтянусь.

Глава 17
В торсионных полях

В приемной директора было пусто: секретарша ушла, убрав все со стола. На чистой поверхности лежал лишь одинокий листок бумаги с записью: «1. Утром соединить с судом». А сбоку был пририсован милый цветочек с лепестками, похожими на капли слез. Два лепестка-слезинки оторвались и упали.

Кокотов постучал в директорскую дверь, долго ждал отзыва, потом все-таки вошел и огляделся: просторный кабинет располагался, кажется, в бывшей хозяйской спальне, обшитой дубовыми панелями. Во всяком случае, ниша, где на львиных лапах стоял старинный письменный стол, чрезвычайно напоминала альков. Над столом висела большая фотография, изображавшая Огуревича в обществе президента России, что-то вручавшего Аркадию Петровичу. Андрей Львович повидал немало таких вот парадных снимков и давно заметил одну странную особенность: наградовручатель всегда почему-то выглядит немного смущенным, а наградополучатель, напротив, гордым и значительным. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот.

Кокотов продолжил осмотр. Стена над камином была сплошь увешана заключенными в рамочки дипломами и грамотами. Размещенные в хронологической последовательности, они наглядно показывали, как колосистый советский герб сменился двуглавым орлом. Тот поначалу выглядел мило, по-цыплячьи добродушно, но потом – от диплома к диплому – приобретал все более суровые черты могучей имперской птицы. Противоположная стена скрывалась за книжными полками с сочинениями Блаватской, Штайнера, Брезант, всевозможных Рерихов и бесконечной «Эзотерической энциклопедией». Сбоку расположился большой фотографический портрет Блаватской, удивительно похожей на Крупскую, уже захворавшую базедовой болезнью. Кроме того, повсюду, где только можно, висели торопливые тибетские пейзажи, сработанные под Рериха-старшего. Наверное, именно такие и писал бы в больших количествах сам великий шамбаловед, если бы копил после развода деньги на квартиру для новой семьи и торговал своим живописным продуктом на Крымской набережной.

Посредине кабинета, на журнальном столике, все было приготовлено к приему гостей: большой зеленый фарфоровый чайник, украшенный раскосым ликом акына Джамбула и надписью «Первый съезд советских писателей», чашки, выпущенные к 25-летию Союза кинематографистов, рюмки с вензелем ресторана Дома архитектора. Закуска же оказалась вегетарианской: мед, пророщенные злаки, орехи и сухофрукты. Зато бутылка хорошего коньяка обилием медалей напоминала героя тыла, собравшегося на встречу со школьниками. Кокотов ощутил во рту унизительный вкус общепитовского ужина, не удержался, цапнул янтарную лепешечку кураги и отправил в рот.

Именно в этот момент открылась замаскированная портьерой боковая дверь, и оттуда, мученически улыбаясь, появился Огуревич. Писатель испуганно проглотил недожеванный сухофрукт и ответно осклабился. Аркадий Петрович подошел и подарил ему свое засасывающее рукопожатие.

– Спасибо, что заглянули! А где Дмитрий Антонович?

– Попозже подойдет.

– А-а… Ну конечно… – со скорбным пониманием кивнул директор. – Я знаю, он не верит. Напрасно.

– Во что не верит? – осторожно уточнил Кокотов.

– В генетически запрограммированный трансморфизм человечества, – с глубокой обидой объявил Огуревич. – Ведь каждый человек сам для себя решает, остаться ему мыслящей бабочкой-однодневкой или стать субъектом Вечности! И мне сердечно жаль, что такой выдающийся человек, как Дмитрий Антонович… Жаль…

Наблюдательный писатель отметил про себя, что вкрадчивый, психотерапевтический голос директора совершенно не соответствует его мускулистым, как у саксофониста, щекам.

– Жаль, очень жаль!.. – повторил Огуревич.

– Жаль… – как эхо отозвался Андрей Львович, не понимая, почему, собственно, он должен жалеть своего соавтора.

– А вы-то верите?

– Конечно, хотя, впрочем… – не тотчас отозвался Кокотов, соображая, о чем идет речь.

– Я не осуждаю вашу неуверенность. Нет! Это естественно. Наш мозг приучен к линейному восприятию бытия, мы не берем в расчет энергоинформационную структуру мироздания. Другими словами – биополе. И напрасно, напрасно – ведь потенциально наш мозг способен декодировать квантово-волновые голограммы прошлого, настоящего и будущего, хранящиеся в торсионных полях. Понимаете?

– Еще бы! – важно кивнул писатель, где-то читавший про торсионные поля. – Но ведь это только гипотеза…

– Вселенная тоже только гипотеза, – горько усмехнулся Огуревич. – Хомо сапиенс исчерпал свои возможности как биологический вид и пребывает в кризисе. Однако на каждом витке планетарной истории включаются некие заложенные Высшим Разумом механизмы, и происходит расконсервация той части генетического кода, которая отвечает за трансморфизм рода людского. Совсем скоро, Андрей Львович, вы не узнаете человечество! Да-да! Не узнаете! Пойдемте, я вам кое- что покажу! – Директор поманил его к той двери, откуда только что вышел сам. – Загляните в щелку!

– А удобно?

– Удобно!

Кокотов заглянул. За дверью располагалась большая комната, даже зала, которая, судя по шведской стенке, предназначалась прежде для лечебной физкультуры. Теперь к перекладинам были прикреплены большие листы ватмана со схемами, нарисованными цветными маркерами. Одна из схем выглядела чуть понятнее других: в верхней правой части листа виднелся силуэт мозга с надписью «Высший Разум», а в левом нижнем углу прозябала жалкая неказистая фигурка – «Современный человек». От него к Высшему Разуму вверх вели пять ступеней, образованных словами, а именно:

5. Слияние

            4. Самопреображение

       3. Саморегенерация

    2. Самобиокомпьютеризация

1. Саморегулирование

Но гораздо интереснее сухих схем оказались люди, обитавшие в зале. Прежде всех в глаза бросалась рослая, плечистая женщина с тяжелым лицом. Она совершала растопыренными пальцами пассы над старухой, дремлющей в кресле. Движения рук напоминали те, с помощью которых утрамбовывают тесто, поднимающееся из кастрюли.

– Моя жена, Зинаида Афанасьевна, – нежным шепотом пояснил Огуревич. – А в кресле, – добавил он суше, – моя теща, Ольга Платоновна. А вон, вон – взгляните-ка туда!

Кокотов взглянул: там за шахматами сидели два подростка. Ничего особенного, если бы на глазах у них не было плотных черных повязок, наподобие тех, что раздают на дальних авиарейсах пассажирам для безмятежного сна. Один из мальчиков как раз поднял руку с фигурой и задумался, куда бы ее поместить.

– Мой сын Прохор! – гордо разъяснил Огуревич. – И племянник Эдик.

В этот миг Прохор уверенным движением определил фигуру на доску. А незрячий Эдуард, обнаружив угрозу своему королю, мгновенно рокировался.

– Как же это они так… вслепую? – засомневался Кокотов.

– А как летучие мыши в полной темноте мошек ловят?

– Так то же мыши!

– Но разве человек хуже мышки? – загадочно улыбнулся директор. – А теперь поглядите вон туда!

Кокотов поглядел: в дальнем углу, у мольберта, стояли две рыженькие девушки, очень похожие друг на друга и различавшиеся только ростом да еще количеством прыщей на лице. Этим они напоминали двух подружек из телевизионной рекламы целебного мыла «Скинфренд». Та, что была повыше и явно уже воспользовалась антипрыщевой панацеей, хаотично рыскала по холсту длинной кистью, изображая что-то бордово-сизое. Ее глаза закрывала такая же повязка, как и у мальчиков. Вторая девушка, не открывшая еще для себя чудодейственное мыло, держала первую за свободную руку, а сама при этом вглядывалась в большой художественный альбом, раскрытый на странице с чем-то нефигуративным.

– Дочки мои, Ксения и Корнелия, – с тихой теплотой пояснил Огуревич. – Копируют Поллока. Отрабатывают тактильный канал передачи художественных мыслеобразов.

– Потрясающе! – совершенно искренне выдохнул Кокотов.

– Ну, не будем им мешать! – Аркадий Петрович закрыл дверь и, взяв писателя под локоток, отвел к столу. – Им надо готовиться…

– К чему?

– К взыскующим. У нас тут в «Ипокренине» работает школа «Путь к Сверхразуму». Набираем в Москве группу, привозим сюда, размещаем в свободных номерах. Все они, – Огуревич кивнул на дверь, – инструкторы: за неделю превращают обывателя в сверхчеловека… Честное слово! Скоро заедет новая партия – сами увидите!

– Дорого, наверное? – поинтересовался Кокотов.

– Да уж не дороже, чем уродовать себя в салонах красоты! Многие не понимают. А кто понимает, думает, будто трансморфизм произойдет сам собой. Нет! Нужны усилия. Нужна методика. Нужен образец. А где ж его взять? – спросите вы… Коньячку?

– Немного. Нам еще работать.

– А брать его нужно там же, где и все остальное! В Священном Писании. – Директор налил только Кокотову.

– Спасибо, достаточно… – кивнул Андрей Львович. – В Ветхом или Новом Завете?

– Лучше, конечно, в Новом. Зададим себе, к примеру, простой вопрос: а зачем приходил Христос на землю? Обличать саддукеев и фарисеев? Мелко! Смешно! Что такое саддукеи и фарисеи в масштабах Бесконечности? Тьфу! Ничто! Нет, не затем Он приходил! А зачем? Не догадываетесь?!

– Смертию смерть попрать… – предположительно ляпнул Кокотов и застеснялся.

– Да, конечно. Но это для профанов. Мы же, посвященные, знаем: Он был послан Отцом, сиречь Высшим Разумом, чтобы показать людям образец того, какими они должны стать в будущем. Помните, Он исцелял людей?

– Конечно!

– А чем занимается Зинаида Афанасьевна?

– Чем?

– Она с помощью своего сконцентрированного биополя ликвидирует у тещи склеротические бляшки. Результаты блестящие. Скоро, скоро Ольга Платоновна от нас уедет… – В глазах директора возникла грустная надежда. – Кстати, моя жена изумительно выгоняет энергетических глистов.

– Кого? – обалдел автор «Полыньи счастья».

– Не слышали? Ну как же! Это враждебные человеческому организму энергетические сущности. Очень вредные. Вам дадим скидку.

– Да я вроде не жалуюсь…

– Жаловаться начинают, когда уже поздно! – наставительно заметил Огуревич. – Вообще возможности наших методик безграничны. Я сам, например, по вечерам усилием воли дроблю Зинаиде Афанасьевне камни в желчном пузыре. Человеческие способности удивительны! Вот посмотрите! – Он наклонил голову, словно хотел дружески боднуть Кокотова. – Видите?

– Что?

– Волосы.

– Вижу…

На розовой лысине можно было, приглядевшись, различить легкие признаки оволосения, будто весенний ветерок скупо обронил на нее тополиный пух.

– А ведь еще полгода назад там ничего не было! – доложил Аркадий Петрович. – Ни-че-го!! И вот пожалуйста: исключительно с помощью концентрации воли. А есть и вообще удивительные вещи. Регенерация. Это полный переворот в медицине! Пенсионерка из прошлой партии усилием воли восстановила себе девственность.

– Зачем? – оторопел писатель.

– Зачем! Типичный вопрос непробужденного, – горько усмехнулся директор. – Хорошо, взглянем на проблему практически. Я, например, отрастил себе новый желчный пузырь, удаленный десять лет назад, когда я злоупотреблял вот этим. – Он с грустью указал на рюмку. – К сожалению, не могу вам предъявить его, как новые волосы. Но вы мне уж поверьте! Академики ультразвуком трижды проверяли и сертификат мне выдали! Вон он, на стенке висит! Принести?

– Не надо… – замахал руками Кокотов. – Но ведь это ж сенсация! Переворот! Об этом надо кричать на каждом углу! В мире миллионы людей без желчного пузыря!

– Вот поэтому-то и не кричат, – скорбно качнул головой Огуревич. – Если эти миллионы отрастят себе по нашей методике желчный пузырь, что же тогда будет? Куда фармакологические монстры денут свои таблетки, микстуры и прочие гадости? Они делают все для того, чтобы никто не узнал. Идут на чудовищные провокации. Представляете, трижды ультразвук подтверждал наличие вот тут, – он ткнул пальцем себе под ребра, – нового желчного пузыря. А на четвертый, в присутствии телекамер, – не подтвердил. Вы понимаете?

– Понимаю…

– И они, монстры, тоже понимают, что это только начало. Со временем человек научится выращивать себе новую печень, почки, утраченную конечность. Мозг, наконец! И где окажутся производители протезов и торговцы донорскими органами? На свалке мировой экономики. А от регенерации рукой подать и до практического бессмертия, до воскрешения мертвых. Лазаря помните?

– Которого?

– Которого Иисус воскресил.

– Разумеется.

– Следовательно, за фармакологическими монстрами на свалку экономики последует и похоронный бизнес. Хоронить-то будет некого! Ха-ха-ха! А сколько стоит место на кладбище? Мы тут одного народного художника пытались на Новодевичьем пристроить. Знаете, сколько запросили? «Лексус» дешевле купить. Вы хоть представляете себе мировые обороты заправил ритуальных услуг вкупе с ценой кладбищенской земли?

– Смутно.

– Триллионы. Я вообще удивляюсь, что меня до сих пор не убили! Давайте выпьем!

– Давайте! – Писатель долгожданным движением взялся за холодный стебель рюмки. – А вы?

– Я? – Огуревич загадочно усмехнулся. – Вы, конечно, знаете, что в микроскопических дозах любой здоровый организм вырабатывает алкоголь?

– Разве?

– Вообразите! До оледенения, когда люди ели исключительно растительную пищу – фрукты, овощи и злаки, этот механизм работал исправно. И человечество было постоянно слегка подшофе, как после фужера хорошего шампанского. Именно эти беззаботные времена в нашем коллективном мифологическом сознании остались в виде воспоминаний об Эдеме, райской жизни. А потом земля покрылась льдом, и люди стали есть мясо. – Директор содрогнулся, а Кокотов вспомнил почему-то укороченные сосиски. – Вот тогда-то механизм и разладился. Люди перестали вырабатывать в себе алкоголь. Но я… мы… с помощью особых методик научились управлять этим химическим процессом в организме. Так что пятьдесят граммов коньячку я себе и воздам! Пейте!

Андрей Львович опрокинул рюмку и почувствовал, как внутри распускается теплый цветок алкогольной радости. Директор же замер взором, засопел, набряк, краснея, и вдруг блаженно расслабился:

– Ну вот. Порядок. Пошла по жилкам чарочка. Жаль, что эта радость скоро человечеству не понадобится!

– Почему? – огорчился автор «Полыньи счастья».

– Священное Писание надо читать, господин писатель! Христос ведь четко объяснил, что будет с нами дальше! Но люди не поняли, не захотели понять, что со временем наше биологическое тело перейдет в корпускулярно-волновое качество. Что такое аура, вы, конечно, знаете?

– Обижаете!

– Так вот, предельно упрощая физическую сторону процесса, скажу вам прямо: все наше тело станет аурой, а сам человек станет светом. Именно это и хотел объяснить Сын Божий своим ученикам, преобразившись на горе Фавор. Помните: «одежды его сделались блистающими, как снег»? Не поняли ученики. Тогда Он пошел на крайность, чтобы достучаться до глупых людей, одолеваемых похотью, самонадеянностью и жадностью. Он воскрес после смерти. Но как воскрес? Как воскрес! Вспыхнул, оставив на саване свой негатив.