Баймер

Когда я был совсем маленьким, я помню, отец с гордостью называл себя алармистом, затем – антисайентистом, всегда с одобрением говорил о «зеленых», и, сколько я себя помню, я слышу о гнетущей роли науки и техники, о падении нравов, о бездуховности прогресса, о нивелировке культуры…

Любую техническую новинку, будь то электрогриль или компьютер, отец воспринимает враждебно. Инстинктивно враждебно, даже не вникая в ее работу. Думаю, что и телевизор он купил в числе последних, если телевизор не был куплен его отцом, а моим дедом.

В дверь позвонили. Отец пошел открывать, а я поспешно скользнул на кухню. Была мысля вообще приспособить кофейник прямо в комнате, но тогда со старшим поколением связь оборвется, нехорошо. Кухня у нас место для брифингов.

Я торопливо угощал кофе Мадженту, она ахала и вскрикивала от восторга, я успел показать ей, как включается электроплита, но тут в прихожей раздались голоса: преувеличенно радостный и приветливый отцовский и благодушный рокот Валериана Васильевича, они с отцом давние друзья. Потом оба вдвинулись на кухню, я вежливо поинтересовался, не сварить ли и для них, Валериан Васильевич великодушно согласился.

– Что-то вы похудели, – сказал мне благожелательно. – И такая интеллигентская бледность… В такое время остаться все еще незагорелым?

Отец сказал осуждающе:

– Похудел!.. Если бы только похудел. Он пристрастился к этой наркоте, к этому последнему созданию сил тьмы… Вот глаза красные, как у ангорского кролика.

Валериан Васильевич кивал, соглашался, большой и благодушный, как огромный медведь. Он расположился в единственном кресле, кухня у нас полногабаритная, кроме кресла, еще и так называемый уголок, так что тусовочка может быть еще та.

– Да, не та молодежь пошла, – согласился он. – Худшие вовсе колются, гомосекничают, а лучшие – за этими ящиками, где на экранах что-то бегает, мелькает!.. И не могут оторваться от этого мелькания. Аддикция.

Отец сказал мечтательно:

– А помните, Валериан Васильевич, наше время? Помню, даже за обеденным столом читал! Поставлю книгу посреди стола, подопру ее чем-нибудь и хлебаю из тарелки. А глаза все время бегают по строчкам… Да какие там строчки! Это сейчас так говорю, а тогда я был в другом, неведомом мире. Спасал принцесс, побивал магов и драконов, вершил справедливость на всей земле. Потом узнал, что мать тайком мне подкладывала котлет, которые я не любил, а за книгой я все, оказывается, сжирал. Думаю, что, положи она на тарелку грязные отцовские носки, съел бы! И не заметил.

Валериан Васильевич кивнул, его глаза так же мечтательно закатились под надбровные дуги.

– Это все знакомо. А я вот, когда гнали спать, тайком брал книгу и фонарик. Под одеялом укроюсь с головой, фонарик зажгу и читаю. Родители видят: нет света из-под двери. Значит, ребенок спит. А этот ребенок читает, пока батарейка не сядет, а наутро идет в школу с красными глазами!

Отец хохотнул:

– У меня было то же самое. Родители даже к врачу водили, представляете?

– Не представляю, – ответил Валериан Васильевич вкусным голосом, и я вспомнил, что многие из их поколения произносят это «представляете» или «я не представляю» с подобными интонациями. Наверное, в их годы это было как щас «круто», «клево», «тащусь», «отпад». – И что сказал врач?

– Нашел нервное истощение и прописал рыбий жир!

– Фу, гадость, – скривился Валериан Васильевич.

– Еще какая, – подтвердил отец, – но пришлось, пришлось… Не выдавать же тайну, что вместо сна читаю ночи напролет!

– И много жира пришлось?

– Если сложить все, то ведра два наберется, – сообщил отец. – Я был упорный. Ради того, чтобы читать больше, чем разрешалось, я бы даже уксус пил.

Я молчал, как рыба об лед. Этим монстрам на зуб лучше не попадаться. Для них я вообще враг, от меня эти проклятые компьютерные игры, что развращают молодое поколение. Пусть я не создаю, но все же распространяю. От книг ребенков отрываю! От мудрого и неспешного чтения!

Коричневая пена поползла вверх, я поспешно отставил джезву. Сейчас только разлить по чашкам, я ж вежлив, и можно смываться.

Валериан Васильевич спросил тем же благожелательным голосом владетельного лорда:

– Андрий, а вы когда в последний раз читали книгу?

– Сегодня, – ответил я.

– Да ну? А мне показалось, что у вас совсем мало книг…

– Триста тысяч томов, – ответил я.

Он не поверил, сделал большие глаза.

– Как это? У меня около десяти тысяч, но это занимает две комнаты…

– А у меня все на одном диске, – ответил я. – Очень удобно.

Они врубились не сразу, а как будто оттаявшие после ледникового периода мамонты, потом Валериан Васильевич протянул разочарованно:

– Но это же… Это ж не библиотеки! Библиотека – это когда книгу берешь в руки, чувствуешь ее аромат, запах типографской краски, когда слышишь шелест страниц…

Я помешал ложечкой, чтобы гуща поскорее села на дно, сказал мирно:

– Вообще-то книги создавались как переносчики информации… но если так важен запах и шелест, то все это можно устроить и с помощью компа. Вообще-то книги в классическом виде уже начинают уступать экранным…

Валериан Васильевич возразил очень корректно, но брови взлетели в сильнейшем удивлении и даже негодовании на середину лба:

– Да что за рениксу вы, простите, порете?.. Да кто же предпочтет читать с экрана монитора, когда с книжечкой можно полежать на диванчике, взять с собой на пляж, даже, уж простите…

Я подумал, что с экрана уже сейчас предпочитают читать все, у кого нет денег на покупку дорогих бумажных, но тут с гадким смешком сказал отец:

– Да что уж там, говорите! Моя жена свои любовные романы берет с собой даже в туалет.

– Вот-вот! Это я и хотел сказать, но язык прикусил некстати.

– Да уж извините, что я такое за столом. Пастернак бы такого не позволил. Помните, как у Мандельштама… Нет, это у Бродского, там очень хорошо сказано, не находите?

– Да-да, – сказал отец и посмотрел на меня укоризненно. – Но это поколение из великого Булгакова помнит разве что «Мастера и Маргариту», но и то… тинейджеры уже и Булгакова не помнят! А попробуй им сказать о Зинаиде Гиппиус, Набокове, Платонове… А стихи гениального Хлебникова? Разве их можно читать с экранов?

Я пробормотал тоскливо:

– Да я уж и не знаю, что сказать… Это ж все равно что сравнивать первые автомобили с каретами! За каретами – технология тысячелетий, опыт всех народов, работающие фабрики по производству рессор, колес, подвесок, кнутов, хомутов… а авто тогда клепали в сарайчиках. Я посмотрю на соответствие между бумажными и электронными лет через пятьдесят.

– То же самое и будет, – сказал, как припечатал, Валериан Васильевич. – А то и вовсе от вашей электроники останется только пыль. А вот книги – вечные!

Он сказал с таким апломбом и убеждением, что я сразу умолк, тем более что кофе разлил, не пролив ни капли, теперь со своей чашкой могу убраться в свою берлогу. А то получается, что я нападаю именно на книги, на книги вообще. А они эти книги защищают от меня, варвара нового технологического века.

ГЛАВА 3

Я просматривал, что же за мое отсутствие в компе появилось нового, а из комнаты отца раздались странные для современного мира, но для меня уже привычные звуки. В древности это считалось музыкой. По инерции и сейчас еще так называют, а когда исполняют подобную «музыку», то для ее дудения и даже выслушивания одеваются в ритуальные масонские костюмы, собираются в особых храмах.

Отцовская деревянная штука с множеством натянутых внутри металлических струн называется пианиной. Эта механическая штуковина досталась отцу от его отца, а тому от его, то есть от моего прадеда. Тот тоже не купил, а не то экспроприировал в революцию, не то сам сумел как-то сберечь собственную, так как где-то и в чем-то каким-то боком принадлежал к «бывшим». Может, и не принадлежал, но моему отцу так хочется быть причисленным к одухотворенным личностям, что теперь и сам готов поверить то ли в унаследованное дворянство, то ли в гильдиевство.

Во всяком случае, дед, помню, скрипел на этой штуке очень хреново. Из отца, говорят, изо всех сил тесали великого пианиста, но батя прирожденный инженер, интегралы как семечки щелкает, несущую балку рассчитывает в уме, так что жизнь взяла свое, а пианино таскается за нами «как память» и как смутная надежда, что у кого-то из потомства прорежутся великие способности одного из диких волосатых предков.

На всякий случай отец время от времени садится за этот тамтам, что-то потихоньку барабанит, все в надежде на то, что во мне что-то откликнется и я как безумный брошусь к этим гуслям, отпихну его и в исступленном вдохновении создам Великое Посконное Нечто…

Хотя это я так, ерничаю. На самом деле он сам начинает искренне тянуться к музыке. И вообще искусству. Видать, несущие балки осточертели. Жаль только, не понимает, что это уже не музыка, а так… Играть можно и на расческе. Я видел мужика, что играет на бутылках. Поставил штук двадцать в ряд, налил воды по-разному: от полной до пустой и колотит двумя ложками.

Как будто тот Вольфганг Амадей Гёте, или как его там, не предпочел бы мой звуковой синтезатор на компе, если бы имел! А так бедолаге приходилось стучать на том, что было в его веке. На бутылках так на бутылках, на лютне так на лютне. Тогда самым крутейшим считалось пианино… вот и доставали себе пианины, как вот сейчас все добывают GeForce, а желательно и вовсе находящийся на испытаниях GeForce-2. Тогда из пианины выжимали точно так же все, как сейчас жмем масло из видеоакселераторов, плат, разгоняя их так, что возле компа можно сидеть только голым, как возле плавильной печи алхимика.

Когда-то и мой комп станет антиквариатом, как вот этот… отцовский барабан. Может быть, ценители через сто лет за мой комп дадут даже больше, чем за свой сверхнавороченный Пентиум-100 с терабайтом оперативки. Ведь антиквариат ценен не потому, что «хорошо», а потому, что либо древнее, либо просто уж очень редкое. С этой нелепой точки зрения кирпич из могилы Хеопса ценнее, чем мой «Аттила» или навороченный ноутбук, несмотря на то, что мой комп может показывать фильмы, ловить все телепередачи, в нем две сотни крутейших игр, он сам быстро выходит в Интернет и держит в памяти пару сот ссылок, адресов сайтов, не считая получения новостей из газет и прочей массмедии прямо на хард, а также следит за моим распорядком дня, вовремя будит меня и напоминает мне, когда что сделать, а то и сам отправляет за меня письма!

Но для придурка дороже кирпич Хеопса или раскрашенная доска, именуемая иконой какого-то века. Нет, я точно с ними не найду общего языка.

Мои пальцы коснулись модема, но включить не успел, зазвонил телефон. Чертыхнувшись, я поднял трубку.

– Алло?

Из мембраны раздался злой плач. Разъяренный голос прорыдал в трубку:

– Этот гад… этот гад!.. Ненавижу! Он мне все провода изгрыз! Я теперь без Интернета!!! А тебе по сотовому.

– Щас выхожу, – сказал я торопливо и как можно быстрее положил трубку на рычажки.

У Нинель есть сотовый, но пользоваться им родители не разрешают. Только для экстренных случаев, как они сказали, но мы понимаем, что сотовый исключительно для шика. Девочка с мобильником, а это значит, что из небедной семьи. Рейтинг девицы на выданье выше. Как в том анекдоте: товарищ сержант, можно я пойду в каптерку посмотрю телевизор? Можно, но только не включайте.

Нинель живет через два дома, мы даже в одну школу ходили, только она на четыре класса моложе. К ее дому добрался за пять минут, влетел в лифт, погнал его наверх.

Когда створки раздвинулись, Нинель с заплаканным лицом ждала на площадке. Сейчас она уже не грузинская царица, какой казалась мне всегда, а разъяренно-обиженная фурия с распатланной копной иссиня-черных волос. Дверь в квартиру распахнута настежь, я только сделал шаг, как уже все понял.

Когда-то Нинель купила у станции метро карликового крольчонка. Особой экзотической породы. Самый писк. Как однажды в нашу страну завезли джунгарских хомячков, удивительно крохотных, а теперь все так привыкли, что их считают нормой, а обыкновенного хомяка – уродом-переростком. Потом завезли карликовых колли, шелти зовутся. Еще завозили каких-то канное-корсо, самых модных собак, очень дорогих, помню, как на всех рынках лохам продавали морских свинок, уверяя, что это щенки бультерьеров. Так вот теперь везут этих карликовых кроликов. Так ей сказали. Но вырос обыкновенный гигантский кроль вульгарис, толстый, наглый. В отведенном ему домике, понятно, не помещается, пришлось разрешить гулять по всей квартире, а квартира у них немаленькая… Все истоптал, испортил, телефонные шнуры постоянно грызет, доступа к Интернету лишает, толстый, гад…

Я остановился посреди комнаты. За диваном трещало и рвалось, будто бульдозер взламывал стену. Из-за стола торчат обрывки проводов, а исправить надо все к возвращению родителей Нинель со службы.

Кроль выпрыгнул как кенгуру, сел на задние лапы и посмотрел на меня с неприязнью.

– Давай я его отлуплю, – предложил я.

– Отлупи, – согласилась Нинель с надеждой. – Отлупи его, гада!

Я пошел к кролю боком, делая вид, что совсем не пытаюсь его поймать, а сам заискивающе приговаривал, какой он хороший, сюсюкал, тетекал, а кроль смотрел с насмешкой, все понимает, гад. Все же я схватил его с удивительной легкостью, даже сам удивился своей ловкости, и тут этот гад с ушами показал, ради чего он позволил себя ухватить. Я согнулся от сильнейшего удара в солнечное сплетение, словно чугунный Долгорукий влупил обоими копытами.

Кроль брякнулся на пол, отошел на пару шагов, сел и посмотрел на меня с наглым интересом, словно новый русский в театральной ложе на билетера. Я хватал ртом воздух. Наверное, побелел, Нинель спросила сквозь слезы:

– Тебе плохо?.. Этот гад и тебя обидел?

– Да нет, – прохрипел я. – Мы с этим кенгуру играем…

– Нашел когда играть!

– Ты права, – ответил я вымученно, – игры на потом… Сперва наладим связь…

Электрику и телефонный шнур я наладил в два счета, не первый раз, особенно не старался: кроль уже присматривается, а как уйду, тут же все попробует на зуб, ибо в его доме никто и ничто не осмеливается менять без его ведома. А зубы у него как у динозавра.

Нинель смотрела с надеждой, глаза то и дело прыгали в сторону больших декоративных часов на стене.

Пятясь, я вылез из-под стола, хлопнул себя по лбу:

– Знаю!

Быстро набрал номер, телефон работает, отец взял трубку, сказал «я слушаю», он никогда не говорит это привычное «алло», я сказал торопливо:

– Привет, это я. Валериан Васильевич еще не ушел?

– Пока здесь, – ответил отец заинтересованно. – Но уже выходит. А что?

– Дай ему трубку, пожалуйста!

Я быстро сунул трубку в ладонь Нинель. Нинель пропищала «алло», прислушалась, повторила, потом выпалила счастливо:

– Ой, как хорошо, что вас застали! А то у меня нет вашего телефона… У меня проблема. Только вы можете меня спасти!

До моего слуха донесся красивый баритон Валериана Васильевича:

– Спасти? Это по моей части. Я люблю спасать мир. Особенно в выходные. А еще лучше, если не какой-нибудь там мир, а красивую женщину, что, безусловно, ценнее. Что случилось, Нинель? Насколько срочно?

– Уже не так срочно, – ответила Нинель, – но я готова хоть…

– Тогда иду, – ответил Валериан Васильевич. – Нет-нет, не благодарите, а то у меня рубашка покраснеет от неловкости. Я как раз выходил, вот Михаил Русланович не даст соврать, а мне к вам по дороге.

Минут через десять в дверь позвонили. Валериан Васильевич бодро переступил порог, я заметил, как Нинель сразу ощутила облегчение и успокоенность. С Валерианом Васильевичем вошло то, что женщины отчаянно ищут в мужчинах: уверенность и надежность. Аура надежности струилась от него, как сухой жар, вытесняла воздух отчаяния и упадка, и вот уже даже от стен отражаются эти волны надежности, властности над жизнью.

– Что стряслось? – спросил он. Мы наперебой объяснили, он посмотрел удивленно, что за лузеры, сказал: – А зачем, вообще, терпеть? Кроль толстый, жирный. Шкура отличная, мех густой, плотный. Можно хоть продать, хоть самому кроличью шапку сделать. А мяса сколько!.. Хорошее нежное мясо, тут одного жира можно натопить целый тазик! Жир кролей целебный, помогает при подагре, ревматизме, остеохондрозе и выпадении коленной чашечки, а также еще при сотне болезней. У меня есть справочник, могу дать выписать…

Кроль делал отчаянные прыжки, с Валерианом он не рискнул играть, как со мной, но сильная рука ухватила за длинные уши, подняла. И хотя я знал, что так всегда берут зайцев и кроликов, но мне стало жалко, будто меня самого подняли за уши. Кроль отчаянно задергался, а когда понял, что вхолостую, повис с самым жалобным видом, как вытащенный из воды бобер.

– Да, – определил Валериан Васильевич, – жирный.

Нинель слушала, слушала, смотрела на пушистого гада, что лишил ее сегодняшнего доступа в Интернет, соглашалась, искренне желала, чтобы этот гад закончил жизнь под ножом этого… мужественного и сильного человека, потом, я это видел, начала представлять, как тот его зарежет… нет, это лучше не представлять, а вот как она будет есть это нежное мясо…

Она содрогнулась всем телом, словно ее скрутила судорога.

– Нет, – вырвалось у нее непроизвольно, – нет! Есть я его не смогу.

Валериан Васильевич пожал плечами. На красивом интеллигентном лице было презрение к таким мерехлюндиям.

– Хорошо, – согласился он. – Уже встречал такое, хотя никогда не понимал этой блажи… Хорошо, можно не есть. Можно продать мясо и шкуру, на вырученные деньги купить другое мясо и шкуру. Или купить новые шнуры и полкомпьютера в добавку!

Он захохотал, сильный и уверенный человек, настоящий мужчина, хозяин жизни. К таким любят прислоняться женщины: к надежным, как они говорят. Добротным. Которые по ночам не гоняют по экранам игрушечные самолетики, а все в семью, все в семью…

Я пытался встать на его точку зрения, твердил себе, что съел бобра – спас дерево, но все равно было так гадко, словно я вместо бобра съел само дерево.

Нинель вдруг, неожиданно для себя, выхватила из его рук толстого гада, прижала к груди. В отместку кроль сильно двинул задними лапами по лобковой кости. Нинель закусила губу, побледнела, глаза стали совсем отчаянными.

– Нет, – выговорила она с трудом. – Нет… Я тогда вообще не смогу есть мяса… Никогда.

Валериан Васильевич удивился:

– Почему?

– Мне будет казаться… что это мой Васька.

Валериан Васильевич сказал покровительственно:

– Но ведь, если разобраться, все мясо, что мы едим, это мясо каких-то васек. Пусть даже безымянных кролей, кур, овец, коров. Ну и что? Мне, к примеру, аппетит не портит.

Он захохотал, сильный и уверенный. Надежный, добротный.

– Все равно, – ответила она сердито. – Это я знаю умом, но… не чувствую. А так буду и чувствовать!

– Это самообман, – констатировал он. – Компромисс с совестью.

– Да, – согласилась она. – Вот такая я. Не желаю знать, из чего котлета на моей тарелке! Закрываю глаза. Трусливая я, трусливая!.. Но моего Васеньку не отдам.

Она поцеловала кроля в толстую морду. Тот фыркнул и чисто по-мужски попытался вырваться.

На прощанье Валериан Васильевич сказал сочувствующе:

– Я понимаю вас, но… учтите, кроли долго не живут. Сейчас можно полакомиться хорошим молодым мясом, а через пару лет он подохнет… извиняюсь, преставится от старости. Не сомневаюсь, будете лечить, ухлопаете кучу денег, но все равно околеет. Пропадет и мясо, и шкура. Да еще и хоронить придется! С таким слюнтяйским отношением не в мусорный же бак на улице?

Нинель видела в его глазах презрение и глубокую жалость, какую здоровые сильные люди испытывают к увечным, смертельно больным или умалишенным.

Я сказал:

– А может быть, мы в самом деле… лузеры?

– Похоже, – ответила она сердито. – Вон даже кроль меня обижает!

Возвращаясь от Нинель, я чувствовал себя таким лузером, что понесся на горячем рыцарском коне, повергая гадов в дорогих доспехах направо и налево. А потом ударил со всего маху в крепостные ворота, те рухнули с грохотом, и я ворвался во внутренний двор замка Темного Принца.

Народ разбегался в диком страхе, они еще не видели такого ужасающего всадника: огромного, с развевающимися волосами, со злым решительным лицом, стремительного и яростного. Со стен защелкали тугие арбалеты, но короткие железные стрелы отскакивали от моих доспехов, как сосновые иглы.

Я вскинул длинный блистающий меч в мускулистой руке, грянул страшным голосом, от которого даже у самых отважных мечи посыпались из рук:

– Выходи, подлый похититель!.. Пришел твой смертный час!

Ключ наконец повернулся в скважине, я вошел в прихожую, навстречу отец с газетой в руке, в глаза бросился крупный заголовок «Культура в беде!».

– Что-то случилось? – спросил он встревоженно.

– Да пустяки, – буркнул я.

В ушах еще звучали, быстро затихая, крики раненых, ржание коней, грохот падающих камней.

– У тебя глаза горят… Да и дыхание учащенное, будто бежал. В самом деле, ничего? А то полно хулиганья…

Я отмахнулся, в комнате ко мне побежал, виляя хвостом, диван, щас я добью наконец насильника, затем можно к Темным Властелинам, которые и есть истинные гады… можно для такого боя захватить бластер… а также мнемокристалл, позволяющий читать мысли врага… А так как они по тысяче лет тренировались в рукопашных схватках, а нападут все на одного, то неплохо бы взять и замедлитель времени… чтобы я мог двигаться в десятки или сотни раз быстрее…

Комп мигнул зеленым огоньком, жалобно пискнул.

– Ну, чо те надо? – спросил я недружелюбно.

Комп просигналил, что он за это время скачал ряд прог, но пропатчить их надо мне, он бы и сам, но не велено сюзереном, то есть мною, потому он, как верный и преданный оруженосец…

Ворча, я раззиповал эти проги и пропатчил, такое компу не доверю, а сейчас качалка по новой пашет вовсю, пять с половиной килобайтов в секунду, это ж рай в сравнении с тем районом, где жил раньше: там и один казался счастьем.

Заглянул в новостные сайты, а тем временем замедлился трафик, это служащие вернулись с обеда и засели за телефоны. К тому же где-то выложили новую версию фотошопа, и мой услужливый дурак сразу же рьяно принялся скачивать ненужный мне апдейт, да еще приоритетно перед другими закачками и докачками, будто я без проапгрейденного фотошопа вот-вот склею ласты.

Сквозь закрытую дверь в мою комнату донесся негромкий звонок во входную дверь. Я не успел подняться, надо еще срочно заскринсейвить, не люблю, когда кто-то смотрит через плечо на экран, это же мое личное, мой дневник, даже больше чем дневник, а в прихожей послышались шаги, после паузы – это батя смотрел в глазок – звякнула цепочка, донесся его радостный голос:

– Здравствуйте, здравствуйте, Нинель!.. Дома он, дома! Сидит за своей лампой накаливания. Убил бы этого Лодыгина. И Яблочкова заодно. Хоть вы его как-то отвлеките…

– Лодыгина?

– Лодыгина уже отвлекли. Теперь бы моего отпрыска…

Дверь в мою комнату отворилась, Нинель вошла красивая и подчеркнуто прямая, яркий тип грузинской княжны: толстая старомодная коса, черные брови вразлет, глаза темные, загадочные, с поволокой, чувственный рот, тонкий аристократический профиль, вся из себя, хотя никогда не скрывает, что приехала из глухого украинского села.

Вообще-то на самом деле Нинель – раскованная умная технарка. Худая, гибкая, развитая в нужных местах и в нужной мере, чтобы не заботиться о фигуре или внешности, а всерьез заниматься своей учебой и компом.

Сейчас с ее плеча свисает большая плоская модная сумка. Можно подумать, что там набор косметики, нормальные женщины таскают с собой целые арсеналы. Отец наверняка тоже так думает, наивный. Ага, щас, дезодоранты и набор противозачаточных средств! Хороший у меня отец, только все еще не выберется из своего устаревшего двадцатого века, века радио Попова, карет и фрейлин.

– Понятно, – сказала она обвиняющим голосом, бросив взгляд на красные огоньки модема, – а я столько тебе звонила!

За ее спиной мелькнуло довольное лицо отца. Он подмигнул мне, отступил и тихонько закрыл дверь. Сейчас уйдет на цыпочках в свою комнату и включит своих дипеплов погромче, а то и вовсе уйдет на прогулку, «чтобы нас не стеснять».

Нинель сбросила сумку на диван, поморщилась.

– Жарко у тебя.

Она взялась за края маечки, вздернула, на миг закрыв лицо, на меня посмотрели ее маленькие крепкие груди с алыми сосками, затем майка полетела в сторону, а Нинель села на стул напротив. Глаза ее смеялись.

– Твой отец уверен, – сообщила она, будто для меня это новость, – что мы сейчас будем совокупляться. Жариться, как говорили в его время.

– А ты откуда знаешь, как говорили?

– Да они и сейчас так говорят. Их жаргон не меняется.

Я пожал плечами.

– Они на нашем месте так и делали. Даже в такую жару.

– Да? Тогда хоть постель примни.

– Зачем?

– Да не люблю старших разочаровывать. Пусть думают, что понимают нас.

Я спросил:

– А ты чего по аське не связалась? Номер забыла? Даже емэйл я получил бы сразу, у меня пикает, когда приходит.

Она копалась в сумке, ответила неразборчиво:

– Я не из дома шла. У меня ушастик сдох.

– Кроль и его сумел?

– Да нет, это я сумела…

– Ого, ты еще страшнее кроля, – согласился я. – Совсем околел?

– Прикидывается, – сказала она сердито. – Характер показывает. Избаловала я его!

Она вытащила наконец своего ушастика – ноутбук, такой я всегда хотел иметь: третий пень, сто двадцать восемь метров ОЗУ, восьмискоростной DVD, хард на шесть гигов, экран четырнадцать и одна, а разрешение тысяча двести восемьдесят на тысячу двадцать четыре.