Якудза, или Когда и крабы плачут

– Пусть будет так, но мне от этого не легче. Мало того, что я терплю нечеловеческие унижения, так ко всему прочему страдает и моя фирма, неся колоссальные убытки от вынужденного простоя. И я продолжаю настаивать на том, чтобы из Москвы вызвали адвоката, которому я мог бы полностью доверять.

Голосом уставшего до чертиков человека он вел свой монолог, искоса наблюдая за следователем, но по его реакции, вернее отсутствии таковой, видел, что все слова вместе с праведным гневом попросту падают в пустоту. Наконец Брылю все это надоело, а возможно, что и время подпирало, но он вдруг хлопнул по столу папочкой с протоколами допросов, и его лицо перекосила гримаса, которую только воспаленный мозг мог бы назвать улыбкой.

– Ну что же, Крымов! Если раньше ты еще мог отрицать свою причастность к попытке убийства Чернявского, то теперь, после установления твоей судимости… Короче, так. Ты у меня все равно расколешься, причем до самой жопы, и заказчика Чернявского назовешь. И не потому чистуху напишешь, что раскаялся в содеянном, а потому, что тебя кинут в пресс-камеру, где паханит Сиська, самый гнусный человек на свете.

В тот момент Седой вдруг почувствовал, как его спина покрывается жарким потом. Он прекрасно знал, что такое пресс-камера, где суд вершит поставленный на это дело пахан. Причем поставленный с ведома администрации тюрьмы или того же СИЗО. А Брыль продолжал издеваться:

– Поди, в своей Москве не слыхал про Сиську? Но ничего, познакомишься еще. Он и не у таких козлов признанки выбивал. – И заржал радостно. – А знаешь, почему у него кликуха такая? Щас расскажу.

Уже не в состоянии скрывать свои чувства, Антон с ненавистью смотрел на глумящегося следователя, а тот продолжал заливаться, словно майский соловей.

– Сиська на ту пору еще Сиськой не был и только-только начал завоевывать авторитет. И вот в один из арестов его бросили в камеру, где такие отбросы общества собрались, что не приведи господь. Причем трое особым садизмом отличались. Всех первоходок они тут же на хор ставили, а потом уже отдавали другим попользоваться. Сиська, конечно, был про всё это наслышан, и когда его в ту камеру кинули, он вдруг вместо того, чтобы сказать положенное «Привет, братва», выдал нечто непонятное: «Ну что, детишки, дождались свою мамку?» Камера, естественно, онемела от подобной наглости, а он продолжал: «Вижу, что дождались. И молочка, поди, хотите? Но предупреждаю: сиська у меня одна, так что сосать ее будете по очереди».

– Ну, конечно, кто-то попытался прыгнуть на него, – продолжал изгаляться явно довольный Брыль, – но Сиська не был бы Сиськой, если бы не выбил кому-то зубы, кому-то ручонку попутно сломал. В общем, камера от него отступилась и признала своим паханом. Но с тех пор это погоняло словно приклеилось к нему. Сиська – и все тут.

Вороша в памяти весь этот кошмар, Антон вспомнил, как в глазах следака засветилось что-то садистское.

– Ну что, Крымов, убедил я тебя? Колись же, колись, тебе же лучше будет, а то ведь калекой после пресс-камеры останешься. – Однако, видимо поняв, что словами он ничего не добьется, оборвал свои увещевания и нажал истертую кнопочку вызова конвоя…

Что было после, даже вспоминать страшно. И лишь через кровавое марево пробивалась узколобая рожа капитана Брыля и его шипение, когда он совал в руку листок бумаги: «Пиши, сука, признанку! Пиши, а то ведь потом поздно будет». Что наступит потом, Седой мог только догадываться. Судя по всему, своим выстрелом в Чернявского он всполошил Мессера, которому необходимо было знать, кто конкретно в Москве стоит за этим покушением. Главное сейчас для следователя и тех, кто давил на него сверху, заставить назвать имя заказчика, ну а дальше… Так что надо было кончать игру в поддавки и навязывать капитану и его беспредельщикам уже свою игру.

…Крымов оторвал от бетонного пола окровавленную голову, чуть приподнялся, опираясь на руки, и с тупой бессмысленностью уставился на сидящих за грубо сколоченным столом сокамерников. Вспоминая уроки спецшколы КГБ СССР, когда его учили держать боль, он сконцентрировался, собрав в единый кулак всю свою волю, и вдруг понял, что в камере наступила гробовая тишина. Эти отморозки, руками и ногами которых следаки выбивали из своих подопечных чистухи и нужные им показания, смотрели на него, как на ожившее привидение, место которому уже заказано на кладбище. Нет, они не боялись крови и распухших от побоев рож. Они боялись живых и непокорных, вернее их мести, случись непредвиденное, и именно на этом он решил сыграть.

Неожиданно это безмолвие прорезал истеричный вопль молодого баклана:

– Живой, с-сука! Блядь буду, живой!! – И тут же: – Пахан, я замочу его! Бля буду, рука чешется.

Уже по-настоящему опасаясь, что он не успеет и рта открыть, Антон шевельнул было разбитыми губами, но его опередил Сиська:

– Заткнись! – И уставился на бунтаря, будто видел его впервые. А может, и удивление нашло вместе с невольным уважением, что не поддается пыткам мужик.

Дождавшись, когда баклан уберется в дальний угол, Седой с трудом разлепил запекшиеся в кровавых струпьях губы:

– Р-раз-разговор имею.

Вновь образовавшееся затишье разорвал возглас все того же баклана:

– Во, бля, оклемался! Щас я его, с-с-суку…

– Заткнись! – снова оборвал не в меру разошедшегося парня властный голос Сиськи и тут же, но уже обращаясь к Крымову: – Ну? Если есть что сказать, говори.

Седой помолчал какое-то время, словно обдумывая, стоит ли посвящать в свои дела насторожившихся соседей, и вдруг страшно застонал, схватившись руками за живот. Такого с ним еще не случалось с тех самых пор, как его бросили в пресс-камеру, и это, видимо, произвело должное впечатление.

– Ты чего, мужик? – свистящим шепотом спросил кто-то.

Закрыв глаза, словно приступ страшенной боли отобрал у него последние силы, он почти выдавил из себя:

– Подойди сюда, Сиська.

Сокамерники как один повернулись в сторону пахана, но тот уже поднимался из-за стола, с тревогой присматриваясь к «клиенту».

– Ну же, телись, – прогудел он, – чего сказать хочешь?

С трудом шевеля губами, Крымов скривился в мучительно-болезненной гримасе.

– Я бы… я бы к тебе не пошел на поклон, но… к-кажется, я у-уми-раю…

– Ты… ты чего, с-сука?!

– Аппендицит у меня. Операцию должны были делать, но, видать… видать, гной в кровь пошел. Короче, просьба к тебе великая.

– Ну? – насторожился Сиська.

– Слышал, будто у вас теперь Мессер паханит. Так вот… передай маляву на волю, чтобы он похоронил меня по-человечески. Мол, Седой просил, Антон Крымов.

Кто-то негромко хихикнул, но Сиська зыркнул глазом на весельчака, и тот сразу же оборвал смешок. Все что угодно мог ожидать смотрящий, кроме подобных слов. Он обвел вопросительным взглядом своих сокамерников, но тут же пришел в себя, и в его голосе зазвучали прежние угрожающие нотки:

– Мессеру, говоришь? Маляву скинуть? Да ты хоть врубаешься, бельмондо московское, о чем ты сейчас гнус порешь? Кто такой Мессер и кто ты!

– Это… это корефан мой старый… еще по первой ходке… Ромка Камышев… и он… он все сделает для меня. Ты только… только маляву передай.

Теперь он выдавливал слова хоть и тягуче медленно, но четко, и каждое камнем оседало в воздухе.

– Врет! Врет, сука! – осмелев, неожиданно опять заорал неуемный баклан.

– Да заткните ему пасть! – проревел камерный пахан и склонился над Антоном. – Слушай, Седой, или как тебя там, ты… ты что… действительно?..

Но тот продолжал почти бессознательно бормотать:

– Передай маляву… доброе дело сделаешь… да и перед Мессером чист будешь.

Он замолчал, и его голова откинулась в лужу крови. Прошла секунда, другая, и в камере словно что-то изменилось – все смотрели на Сиську. И вдруг вновь завизжал баклан:

– Все! Пиздец!! Чего ж ты раньше, с-с-сука, про Мессера-то… – И заскулил, получив от кого-то хлесткий удар по морде: – За что? Падла!

Но на парня уже никто не обращал внимания. Все знали, что такое аппендицит, тем более лопнувший, когда гной пошел в кровь, отчего окочурился не один зэк, как знали и то, кто таков Мессер, и если он выяснит, что его кореша по первоходке замочили в пресс-камере, приговор будет коротким: заточка в печень или удавка на шею, дабы другие мозгами шевелили. И опять заскулил оклемавшийся баклан:

– Пахан… Слушай сюда, пахан. Ведь из-за него же нас всех…

– Это уж точно, – подтвердил кто-то из-за стола, – Мессер подобное никогда не простит. – И вдруг завопил голосисто: – Брыль-блядина! Это ж надо так подставить!

И тут вдруг все взорвались единым криком, а явно струхнувший Сиська был схвачен за отворот рубашки.

– Слухай сюда, пахан! Надо что-то делать, иначе нам всем пиздец! А я на деревянный бушлат не подписывался.

Отбросив руки вцепившегося в него сокамерника, пахан угрожающе процедил:

– Тихо! Щас разберемся. – И вдруг рванулся к двери, громыхнул по железу тяжелыми кулаками: – Человек умирает!

По бетонному полу гулкого коридора загрохотали ботинки контролеров, металлическим звоном стукнула щеколда, и в раздаточном оконце нарисовалось встревоженное лицо коридорного.

– Ша! – заорал он, и уже на тон ниже: – Чего случилось?

– Брылю звони, – рявкнул Сиська, – Седой помирает!

– Что, замочили?

– Ты чего, козел поганый! – завопил кто-то. – Да за такие слова…

Страх, дикий нечеловеческий страх давил на этих отморозков, и они готовы были даже коридорного сожрать с говном, лишь бы не оказаться под тяжелым прессом Мессера. Здесь-то охрана отметелит да отпустит, а Мессер, узнай он вдруг о смерти своего корефана… Голова в кустах и яйца на телеграфном проводе.

– Ша, козлы! – заорал пахан и вновь повернулся лицом к коридорному. – Аппендицит у мужика. Видать, гной в кровь пошел… уже ногами сучит. А капитан приказал, что он живой ему нужен. Соображаешь? И я не хочу, штоб меня, как петуха последнего, раком из-за него поставили.

Он замолчал было, как вдруг опять взорвался бешеным ревом:

– Врача зови, с-с-сука!..

Догола раздетый, с опущенными до колен трусами, которые фельдшер то ли забыл, то ли побрезговал натянуть обратно, Крымов лежал на кушетке в спецсанчасти и, закрыв глаза, слушал приговор тюремного эскулапа, чьи жесткие пальцы он все еще ощущал на своем животе. Этот садист в грязном халате, от которого за версту несло застарелым перегаром, заправленным «свежачком», пожалуй, не менее получаса мял и крутил его живот, пах и ребра, будто не человек был перед ним, а слепок из глины, и стонущий симулянт с ужасом думал, что бы с ним сейчас сталось от боли, если бы у него действительно случился аппендицит. Этот костолом боялся ошибиться в своем диагнозе, и когда он распрямился наконец-то, на его носу висела капелька пота. Сам же Седой был мокрым от того непомерного напряжения, в котором находился все это время. А фельдшер между тем бубнил напористо:

– Повторяю еще раз! У арестованного перитонит, и я, как врач, обязан принять соответствующие меры. – Этот алкаш в халате, видимо, не хотел, чтобы его уличили в пьянстве во время дежурства, и от этого его речь была хоть и напористой, но в то же время витиевато-напыщенной.

– Так принимай! – огрызнулся дежурный офицер.

– Легко сказать, принимай. Я-то приму, но сегодня суббота, к тому же уже вечер. В санчасти кроме меня ни одной собаки больше нет, хирург только в понедельник будет. А этому, – кивок на обнаженного арестанта, – срочно нужна операция.

На какое-то время в приемной воцарилась тишина, наконец корпусной прохрипел:

– А ты того… случаем, ошибиться не мог?

– Не мог! – огрызнулся медик. – Так просимулировать приступ аппендицита просто невозможно. Понимаешь, сапог, невозможно!

Он сделал ударение на слове «так», и Крымов невольно сжался, прося милости у Бога и вспоминая уроки двадцатилетней давности, когда опытнейшие врачи с погонами на плечах натаскивали курсантов на профессиональной симуляции аппендицита и еще нескольких заболеваний, что могло бы пригодиться, случись непредвиденное. Тонкости, конечно, подзабылись, но главное…

– Ну и? – обозленно протянул обиженный «сапогом».

– Операция нужна. А у нас, как я тебе уже говорил…

– Короче, лепило, – оборвал оправдания корпусной, – чего предлагаешь?

Обдавая больного парами застарелого амбре, фельдшер огласил свой приговор:

– Госпитализировать! Причем срочно.

– Ты что… хочешь сказать, что…

– Да, именно это я и хочу сказать, – не терпящим возражения тоном произнес явно обозленный врач. – Надо вызывать конвой и везти этого чудика, который уже завтра может оказаться жмуриком, в горбольницу. А иначе…

Он явно сбрасывал с себя ответственность за жизнь подследственного, которому вскоре, возможно, придется сколачивать деревянный бушлат.

– Так куда ж его везти такого? – смирившись с этим решением, уныло произнес корпусной, и его состояние можно было понять. Привези он сейчас в больницу измордованного подследственного, на котором нет живого места, об этом тут же будет знать весь город, а пресса поднимет такой вой, что мало не покажется. И в то же время… случись вдруг во время дежурства смерть арестованного, тем более москвича, за которым неизвестно кто стоит, и начни прокуратура раскручивать это дело… Это уже попахивало служебным расследованием со всеми вытекающими последствиями.

– Раньше надо было думать, – хмуро пробубнил фельдшер, накрывая Антона простыней. – А сейчас вызывай своих контролеров, чтобы помогли привести в божеский вид этого жмурика. В больницу повезем.

…Теперь Крымова мяли пальцы дежурного врача хирургического отделения городской больницы. Несмотря на субботний вечер, этот мужик оказался на удивление трезвым, и после прощупывания брюшной полости пришел к заключению, что больного придется оперировать.

– Когда? – хмуро спросил старший конвоя.

– Что когда? – не понял хирург, ополаскивая под краном руки.

– Оперировать когда будете?

– Ну-у, во-первых, придется все анализы сделать, так что не раньше чем в понедельник, – пожал плечами врач, и Седой увидел, с какой неприязнью он покосился на прапорщика. Потом спросил, кивнув на синюшного от побоев пациента (а ведь старался, очень старался тюремный лепила, прибирая своего клиента в горбольницу, даже кровяные подтеки спиртом протер и голову от спекшейся крови отмыл): – Что, клиент, поди, с нар ненароком упал?

– Не, – ощерился старший конвоя. – Это его опера приложили, когда с риском для собственной жизни брали. Опасен, с-сука, весьма опасен.

– Убийца, что ль? – подыграл ему хирург.

– Угу, – подтвердил прапор и, видимо считая вечер вопросов законченным, перешел на доверительный тон: – И поэтому его необходимо определить в отдельную палату.

– Знаю, не впервой, – буркнул врач, однако тут же поинтересовался: – А если вдруг убийца этот сбежать надумает?

Конвоир снисходительно хмыкнул:

– Да куда он на хер денется? Я же с ним охрану оставлю.

И опять Седого везли на каталке, но теперь по больничному коридору, где пахло йодом, лекарствами и еще чем-то необыкновенно знакомым, что сопровождало его порой по жизни. Потом в небольшой одиночной палате санитары перегрузили пациента на кровать с белой простынью, что уже казалось счастьем, и его избитое, ноющее от побоев тело словно растворилось в этом медицинском комфорте.

Врач, добрая душа, чтобы облегчить страдания больного, вкатил ему какой-то укол, после которого не только отступила разлившаяся по телу боль, но и сами собой стали закрываться глаза, мозги заволокла подступающая дремота и он словно проваливался в состояние невесомости, вздрагивая каждый раз, когда воспаленное сознание возвращало его в пресс-камеру СИЗО. Перед тем, как его забрали в санчасть, над ним склонился Сиська и почти в самое ухо прошептал доверительно:

– Ты того, Седой… только не вздумай в ящик сыграть. А насчет малявы не волнуйся. Считай, что она уже в кармане Мессера.

Проснулся Крымов от прикосновения к плечу и даже удивился тому, что сразу же открыл глаза. Палата была наполнена длинными, с багряной подсветкой лучами заходящего солнца, и он не понял даже, сколько же проспал после укола. Привыкнув к этому солнечному свету, которого он был лишен в камере, уже более осмысленно всмотрелся в лица трех мужиков, которые прервали его сон. Тот, который тронул его за плечо, оказался врачом, сменившим дежурного по отделению, второй – спортивного телосложения брюнет, истинные корни которого выдавал корейский разрез глаз, и третий – уже чистой воды кореец, видимо потомок оставшихся в СССР после того, как закончилась война в Корее.

Седой покосился на прикрытую дверь, и в его мозгах стало кое-что проясняться.

Предназначенный для охранника стул был пустой, а это значило, что появившиеся в палате незнакомцы не желали иметь лишних свидетелей при разговоре с пациентом. Он перевел взгляд сначала на врача, затем на одного брюнета, потом на другого, и тут же подвел итог своему экспресс-исследованию. Если этот приятной наружности посетитель в дорогом, прекрасного покроя сером костюме и имел какое-то отношение к силовым структурам, то не иначе как к офицерскому корпусу, причем в звании не ниже майора. Теперь надо было ждать дальнейшего развития действий, причем первый ход должен был сделать именно владелец корейского разреза глаз.

Врач, между тем, присел на стул, взял левую кисть пациента в свою ладонь, отсчитав положенные секунды, проверил пульс и, явно довольный результатом, повернулся лицом к Корейцу, как мысленно окрестил шеголеватого брюнета Антон.

– Ну что ж, теперь, пожалуй, могу оставить вас одних. Если вчера этот больной находился в критическом состоянии, то сейчас… Я, конечно, не дам гарантии, что он здоров, но побеседовать с ним можно. – Он поднялся со стула и, уже стоя в дверном проеме, с просящей интонацией в голосе произнес: – Только убедительно прошу вас: не напирайте сильно. Этот больной еще весьма плох, так что будьте благоразумны.

– Буду, – пообещал Кореец, – и вот что еще, доктор… Я весьма вам благодарен и был бы рад быть полезным для вас. Как говорится, долг платежем красен. – Он сел на освободившийся стул и, когда за врачом закрылась дверь, уперся профессионально отработанным взглядом в лицо Крымова: – Седой?

Этот вопрос-утверждение прозвучал как хлесткий пистолетный выстрел, и Антон почувствовал, как у него нервным тиком дернулось веко. Надо было брать себя в руки, и он откровенно пристально всмотрелся в слегка раскосые глаза Корейца, темные зрачки которого, словно рентген, прощупывали каждый сантиметр опухшего лица.

– Ну, положим, кое для кого и Седой, а для всех остальных – Антон Крымов.

– Остряк! – усмехнулся Кореец и тут же: – Откуда Мессера знаешь?

Он догадывался, что последует этот вопрос, но не знал, кого здесь представляет брюнет со зрачками-буравчиками, и оттого решил и далее вести свою игру.

– Вы бы, мужики, хотя бы что-нибудь более толковое придумали. А то поначалу шьете попытку убийства вашего бизнесмена, потом бросаете в пресс-камеру, а теперь вот дело до какого-то Мессера дошло. Его что, тоже пытались замочить? Или уже замочили? Так уж в таком случае повесьте на меня весь список нераскрытых мокрух – и обратно в пресс-камеру. Глядишь, и выбьете что-нибудь.

Слушая этот монолог, Кореец дождался-таки, когда больной выдохнется, и с кривой ухмылкой на лице произнес:

– Как же, выбьешь из тебя чистуху, скорее сам напишешь. – Замолчал было и уже совершенно иным, доверительным тоном произнес: – Ладно, Седой, поваляли ваньку – и будя. Привет тебе от Камышева, велел кланяться и просил передать, что в ближайшее время сможет самолично обнять тебя.

Крымов не смог сдержаться, чтобы не вздохнуть облегченно, но надо было продолжать игру, и он спросил с ноткой обиженного ребенка в голосе:

– А чего же сам не пришел?

– Не смог. Как на духу говорю, не смог, – прижав руку к сердцу, покаялся за Мессера Кореец. – Сейчас он в отъезде, но как только я зачитал ему по мобильнику твою маляву… Короче, он верил и не верил, что ты – это ты. Однако было приказано провентилировать твой вопрос и держать ситуацию под контролем.

– Ну и как, провентилировали? – поинтересовался Седой, покосившись на второго корейца, который за все время и рта не раскрыл.

– Как говорят в Париже, все тип-топ, – успокоил его посетитель в сером костюме. – Так что СИЗО и прочие неприятности я беру на себя. Врубаешься, надеюсь?

Он врубался.

– Ну, вы и даете, ребята! Считайте, что Москва снимает перед вами шляпу. – И тут же: – Ты бы хоть представился, мил человек. А то неловко как-то получается. Ты обо мне знаешь, считай, все, а я о тебе…

– Понял и каюсь, – сотворив виноватую мину на лице, хмыкнул Кореец. – Зенон Гамазин, друг Романа Михайловича, а это… Впрочем, просто Владимир Ли.

Седой сотворил на лице положенную в данном случае мину.

– Что ж, весьма приятно, что у Романа такие кадры, но давайте перейдем к делу. Отсюда как выбраться? К тому же на стол могут в любой день положить. А это мне, как сам догадываешься…

– Так ты что… – удивленно протянул Владимир Ли, – не того, не при делах?

– Какие на хер дела! – приподнялся на подушке больной. – Весь этот цирк мне нужен был лишь для того, чтобы от Брыля на денек-другой оторваться. Да и ноги отсюда легче сделать. Считай, что уже во вторник меня бы здесь не было.

– М-да, – с невольным уважением в голосе протянул Гамазин, – много чего я повидал, когда в ментовке пахал, но чтобы вот так просимулировать перитонит… Считай, что я тоже перед тобой снимаю шляпу, но это несколько осложняет твое освобождение. И все-таки, – чуть погодя произнес он, – может, остановимся все-таки на операции? Подумай.

Когда Кореец ушел, предварительно выставив из палаты стул, на котором до этого восседал охранник, Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Все вроде бы складывалось как надо, но операция… Надо было на что-то решаться.

Первое, что услышал Крымов, когда к нему возвратилось сознание и он открыл глаза, так это слова медсестры, которая ставила капельницу:

– Считайте, что заново на свет родились. Пал Палыч сказал, еще бы денек-другой, и резать вас уже было бы поздно.

– Это почему же? – шевельнув все еще непослушным языком, улыбнулся ей больной. – Думаю, что человечка резать никогда не поздно.

– Может, оно и так, но одно дело, когда режет такой хирург, как Пал Палыч, и совсем другой коленкор, когда режет патологоанатом.

С подобным утверждением трудно было спорить, и Антон посчитал за лучшее помолчать, тем более что силы оставили его окончательно, и он закрыл глаза, понимая, что главное для него – это как можно скорее подняться на ноги и вернуться в прежнюю форму.

Закрепив капельницу на штативе и проткнув на левой руке вену, в которую тут же стал вливаться живительный раствор, медсестра жалостливо вздохнула, дотронувшись рукой до седого завитка волос сорокалетнего мужика, и ушла, оставив прооперированного наедине со своими мыслями. Господи милостивый, да кто же его так гладил в последний раз? И когда? Пожалуй, и не припомнить. Выросший в интернате на берегу Охотского моря, он не знал ни отца, ни матери, сгинувших на колымских приисках, а когда началась совсем уж суровая жизнь в спецшколе, куда его рекомендовали магаданские комитетчики, там уж и вовсе было не до телячьих нежностей. Анализируя время, проведенное в спецшколе, Крымов уже давно пришел к мысли, что обыкновенному человеку оно бы показалось чистилищем. Ну а после окончания учебы – звание лейтенанта, и началась для него служба, которую тоже сладкой не назовешь.

В свое время приказом Юрия Владимировича Андропова в КГБ СССР были созданы подразделения В и С, основная цель которых – организация целенаправленной ликвидации главарей организованной преступности. Секретные сотрудники проходили стажировку по особой программе во Втором управлении КГБ, а дальше… дальше им давали «путевку» в жизнь. Составляли мобильные группы и внедряли в преступную среду. Поддержка осуществлялась со стороны криминальных авторитетов, которых удавалось завербовать на зоне или же на воле. Ну а с распадом СССР… О том времени даже вспоминать было страшно. Брошенные на произвол судьбы, группы разваливались, и элита некогда сверхсекретных подразделений как могла выбиралась из того дерьма, в котором оказалась после известных событий девяносто первого года. Их просто предали.

Крымова, который в девяностом году был внедрен на зону и раскручивал двух авторитетов карагандинской группировки, вытащил нынешний генерал Панков, на то время майор, и Антон смог подняться выше своих личных обид, оставшись работать в госбезопасности. Панков убедил новое руководство «конторы» законсервировать до поры до времени Седого, который уже наработал весомый авторитет в криминальных кругах, и попытаться использовать его уже по новой программе, оставив при этом проверенную временем легенду. О том, что Седой и подполковник СВР Крымов – одно и то же лицо, на Лубянке знали всего лишь несколько человек.

Задание, с которым он сейчас прилетел на Сахалин, по своей сложности превышало все предыдущие и было тринадцатым по счету с тех пор, как он дал согласие вернуться в строй. Он не очень-то верил в приметы, но даже здесь, в больничной палате на душе скребли кошки, и он заснул, почти физически ощущая, как через шприц, капля за каплей, в вену стекает целительный раствор. Он не мог сказать, сколько проспал, однако когда открыл глаза, за окном уже расцветал новый день, и он позволил себе улыбнуться. Но что более всего обрадовало его, так это чувство голода, которое пропало с тех самых пор, как он попал под пресс капитана Брыля и его костолома Сиськи. И еще страшно захотелось в туалет – переполненный раствором организм нуждался в освобождении. Можно было бы, конечно, воспользоваться и уткой, но требование сводить его давало возможность провериться относительно охраны, и он нажал кнопочку звонка в изголовье больничной койки. В ожидании персонала принял вертикальное положение и осторожно, опасаясь потревожить свежий шов, спустил ноги на пол.

Сделал шаг, другой, и в этот момент в дверном проеме появилась все та же медсестра, что нянчилась с ним после операции.

– Больной! – попыталась возвать она к чувству разума. – Вам еще не менее суток лежать, а вы… Я понимаю, что вы своей жизнью не дорожите, но я-то здесь при чем? Не дай-то бог упадете, и шов разойдется… с меня же десять шкур снимут.

– Сестричка, дорогая, – заканючил Крымов, – вы же меня тоже поймите: в горле булькает, так в туалет охота.

– Так вон же она, утка-то, ими все больные пользуются.

– А я вот не могу, я уж лучше до туалета дойду. Тем более что после ваших капельниц чувствую себя распрекрасно.

Стрела попала в цель, и явно довольная этой похвалой медсестра заговорщицки прошептала, приложив палец к губам:

– Ладно уж тебе меня нахваливать, это Пал Палычу скажи спасибо, что операцию в одно касание провел. Пойдем уж, провожу.

Все еще сомневаясь, что с него действительно сняли охрану, Антон невольно обернулся на дверь палаты, у которой должен был сидеть охранник, но коридор был пуст, и он поверил в возможности Зенона Гамазина. Но окончательно убедился в этом, когда его перевезли в отдельную палату с телевизором и персональным холодильником, который уже был забит баночками с соками, фруктами и теми продуктами, что разрешил лечащий врач, но главный сюрприз его ждал впереди.

В среду после врачебного обхода в палате нарисовался капитан Брыль и как ни в чем не бывало справился о самочувствии. После чего пробормотал какие-то несуразные слова о том, что не ошибается только тот, кто ничего не делает, и, дав больному расписаться на какой-то бумажке, пробурчал, что он, мол, извиняется за следственную ошибку, а «господин Крымов может возвращаться в свою Москву».

Все это походило на сказку, и все-таки было правдой.

Когда Брыль покинул палату, Седой поднялся с койки, подошел к окну и с силой растер виски. Лишь сейчас он стал по-настоящему понимать, насколько сильно подмял под себя этот рыбацкий регион его давнишний корешок Рома Камышев. Тем не менее, каким бы большим ни было влияние Мессера на Сахалине, но проблем у него после убийства Сохатого прибавилось, и главная из них, насколько мог догадываться Антон, это «недокомплект» тех людей, на которых он мог бы положиться.

о. ХОККАЙДО, ВАККАНАЙ

В Вакканае Родионова встречал офицер иностранного отдела полицейского управления губернаторства Хоккайдо Акира Нуамо, прибывший сюда из Саппоро сразу же после того, как был обнаружен труп генерального директора «Дальросы» Ложникова. Примерно тех же лет, высокий, стройный и по-японски улыбчивый, он с первых же минут удивил гостя прекрасным знанием русского языка, на котором изъяснялся практически без акцента. Это было поразительно, и когда следователь спросил его об этом, Нуамо поначалу только плечами пожал.

– Как говорят у вас в России, нужда заставила. – И уловив недоуменный взгляд московича, пояснил: – Нынешние времена, что ветер в Вакканае, то в одну сторону задует, то в другую, и если десять лет назад наша молодежь отдавала предпочтение английскому языку, то теперь японцы все больше смотрят в сторону России. Так что я еще в школе стал изучать русский.

– А затем спецкурс в академии?

– Угадал, но и это еще не все. Когда я уже работал в иностранном отделе и столкнулся с теми проблемами, которые возникли на Хоккайдо сразу же, как только в России пришел к власти президент Ельцин, то уже сам Бог велел продолжить изучение русского языка, а вместе с ним и психологию тех ваших рыбаков, для которых наши порты стали вторым домом.

Родионов молча проглотил деликатный намек на криминализацию дальневосточных рыбаков, которыми такие порты, как Отару, Ханасаки и Вакканай, действительно воспринимались едва ли не как свои. Пока Нуамо вез его до гостиницы, он подивился обилию небольших магазинов, кафе и ресторанчиков, вывески которых напомнили ему Москву девяностых годов. Там, правда, преобладала уличная реклама на исковерканном английском, а здесь – на русском. Уже темнело, когда офицер помог ему разместиться в забронированном для него номере и предупредил портье, что русский не знаком с местными правилами и обычаями, но зато является его личным гостем и поэтому относиться к нему нужно подобающе, после чего пригласил его в ресторан, где им предоставили небольшой кабинет на двоих со столиком на крохотных ножках. Поинтересовался, пил ли московский следователь когда-нибудь настоящее саке, после чего сделал заказ застывшему подле них официанту.

Уставший до чертиков Родион как-то сразу расслабился от подогретого напитка, так что на разговор об убийстве Ложникова и тем более на уточнение деталей уже не было сил, и доброжелательно настроенный Акира предложил отложить все дела на следующий день, не забыв напомнить при этом пословицу, что утро вечера мудренее.