Тригг и Командор

10. Философская пауза и небрежный поворот головы

Живучесть кентавровых идей. Подвиг генерала Огородова и верблюды

Курбаши-ака, Жанна д’Арк, Агуэн Слепой, «Илиада», «Одиссея» и Елена Прекрасная. Любовь Луизы к Арману и фехтование на алебардах.

— Знаете, Тригг, что я понял в своих занятиях философией? Главное в любой деятельности — это результат.

Иногда, конечно, бывает очень важен и сам процесс, как, например, в любви, но это как раз тот случай, когда процесс сам по себе является наградой.

В лекарском искусстве важно выздоровление больного, а не научное название диагноза или оригинальность лечения.

В искусстве войны важна победа над врагом, а не толщина докторской диссертации по стратегии или тактике.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я говорю о том, что обсуждение загадки атлантической, как вы говорите, «эмансипации» должно иметь целью победу над противником. А для этого надо как минимум знать, кто этот противник.

— Дорогой барон, противник, о котором я говорил, был побежден нами несколько тысяч лет назад. Более того, остатки выживших растворились в изгнании. Побеждать больше некого… Воевать просто не с кем…

— Конечно, те, кого вы называете кентаврами, давным-давно переправились на другую сторону Стикса, то есть попросту померли и теперь уже физически не могут никому докучать…

Но вы сами говорите, что остались живы их идеи. Нам осталось только выяснить, какие именно идеи и где конкретно они проповедуются в данный момент. Нужно провести что-то вроде рекогносцировки на местности.

— Вы предлагаете провести такую рекогносцировку на площадке между Северным и Южным полюсом? На всей территории земного шара?

— Насчет всего большого глобуса я не знаю, но найти что-либо на земле, населенной людьми, мне кажется, будет вполне посильной задачей.

— Вы предлагаете отправиться в кругосветное путешествие?

— Возможно, именно это и придется сделать… Хотя главную часть загадки можно решить и не отплывая от нашего волнореза. Для этого достаточно протянуть хотя бы одну логическую нить, а по ней уже выйти на источник мракобесия, то есть этой, как вы говорите, «эмансипации».

— Поясните.

— Помнится, в Туркестане, во время преследования летучих отрядов Курбаши-хана, наша армия столкнулась с одной серьезной проблемой. Передвигались эти басурмане на дромадерах — быстрых одногорбых верблюдах, которые питались саксаулами и сушеным конским навозом.

Я служил тогда под началом генерала Огородова — великий был стратег и умнейший человек. Он быстро сообразил, что в пустыне конский навоз сам по себе нигде не произрастает — его оставляют наши собственные лошади.

Противник, постоянно ускользая от наступающей русской армии, делал большой крюк и возвращался на покинутые нами позиции, где и откармливал своих верблюдов досыта, используя навозные лепешки, оставленные доблестной имперской конницей.

Такая война могла тянуться бесконечно.

Генерал Огородов приказал всем своим кавалеристам — казакам, драгунам, уланам и гусарам — аккуратно собирать весь конский помет в лагере и вокруг него. Также им было дано указание вырубить саксаулы и похожие на него кустарники. В центре лагеря был разведен костер, на котором все это здоровое питание для вражеских верблюдов было сожжено дотла.

Когда Курбаши-ака увидел сей огонь, он сразу понял, что надежды на спасение больше нет. Уже на следующие сутки часть его нукеров перебежали к нам вместе со своими голодными дромадерами.

Для полного вразумления самого Курбаши понадобилось подождать еще несколько дней: сердце старого башибузука не выдержало страданий невинных верблюдов, и он сдался на милость победителя.

Само собой, Огородов тут же издал новый приказ — не жалеть конского навоза для тех, кто добровольно сложил оружие перед русской армией.

Курбаши-ака был настолько поражен щедростью генерала, что в дальнейшем взял на себя роль миротворца в конфликте с другими туркестанскими ханами, эмирами и шахиншахами.

Кстати, сейчас его сын Ибрагим-хан учится на штурмана в морском кадетском корпусе Кронштадта.

— Я восхищен прозорливостью генерала Огородова, но, к сожалению, пока не уловил связи между его ратным подвигом в Туркестане и решением загадки эмансипации атлантических дам.

— Мне кажется, что никакой загадки и нет. Если большая часть неприятностей обрушилась на страну уже после исхода злых кентавров, значит, дело совсем не в них…

— Хотите сказать, что во всем виноваты сами женщины?

— Слово «виноваты» тут не совсем подходит. Вы много говорили о достоинствах атлантической цивилизации, о ее культуре, науке и образовании. Возможно, вас это удивит, но мне кажется, что многие беды вашей страны проистекали именно из всех этих цивилизационных успехов.

— Поясните, пожалуйста, а то я боюсь потерять нить ваших рассуждений.

— Извольте! Я просто представил, что произойдет, если женщины империи Российской вдруг напрямую получат все блага цивилизации уровня вашей страны. Даже без всякой этой вздорной эмансипации. Просто получат общественные возможности, равные мужским.

— И что же?

— Насколько я знаю, европейская цивилизация, в основе своей, является цивилизацией патриархальной, то есть мужской. Так уж сложилось. Все исторические события, согласно даже гимназическому учебнику истории, состоят из цепочки войн.

Во главе любой победоносной армии, как и во главе армии проигравшей, мы всегда видим только мужские имена.

Мужеподобные дамы вроде Жанны д’Арк являются редчайшими исключениями, лишь подтверждающими правило. Даже на саму эту Жанну ее современники смотрели как на сумасшедшую.

Все города мира утыканы памятниками мужчинам — полководцам и героям. Королевы и царицы если и были у власти, то стали известны только тем, что во время их правления генералами их свиты были одержаны победы и присоединены новые земли…

Такова история…

Если говорить об искусстве, то и здесь мы видим подавляющее численное превосходство мужчин. Причем как авторов, так и персонажей литературных произведений. Я никогда не читал книг Великой Атлантиды, но догадываюсь, что в этих книгах, так же как и в книгах европейских, главными действующими лицами были мужчины. Уверен, что женские образы и там играли лишь вспомогательную роль.

— Вынужден признать вашу правоту в этом вопросе. Начиная с основоположника атлантической литературы Агуэна Слепого и заканчивая писаниями Падого Карвадо, везде женские образы сияют лишь отраженным светом — это возлюбленные героев или их матери. Иногда встречаются коварные изменщицы.

— В нашей литературе то же самое. Начнем с истоков.

Если вспомнить «Илиаду» с «Одиссеей», то кажется, что Гомером как будто составлен план для беллетристов на все будущие века.

Большинство мужских образов представлены как образцы для подражания, хотя, конечно, есть и мерзавцы.

Но, в любом случае, это активные личности. Они совершают поступки.

Отроку, обдумывающему житье, есть о чем задуматься. Выбор огромен. Иди ты хоть по статской линии, хоть по военной — всегда перед глазами будут сотни благородных примеров для подражания.

Какой гимназист не представлял себя хитроумным Одиссеем, могучим Ахиллесом, благородным Гектором, красавцем Парисом, верным Патроклом….

А вот женщины там предстают в виде вздорных и склочных богинь, а также волоокой Елены Прекрасной, из-за красоты и тупости которой и началась та война между греками и троянцами. Есть еще, правда, жутко терпеливая Пенелопа.

Во всей классической литературе «слабая половина» человечества является либо объектом поклонения и обожания, как идеально-кукольная Лаура Петрарки или совсем фантастическая Прекрасная Дама из средневековых рыцарских романов.

Если говорить о положительных героинях, то возьми хоть Фукидида, хоть древнего, хоть современного автора — здесь просто зубы заноют от скуки. Хочется заснуть еще до того, как раскрыл книгу.

Какая-нибудь благородная Лукреция, протыкающая себя кинжалом после визита злого Тарквиния в ее спальню, на удивление плаксивая Ярославна или выданная замуж за пенсионера и век ему верная Татьяна.

Вот и весь выбор.

И это за несколько тысяч лет человеческой истории, а другой истории и другой литературы у нас нет.

Возьмите наугад любую книгу и просто пересчитайте количество героев мужского и женского пола. Сразу бросится в глаза явное несоответствие реальности. И это даже в книгах, авторами которых являются сами женщины.

Попробуйте теперь встать на место современной гимназистки, которой предложили воспользоваться еще и мужскими правами.

Вслед за правами и жизненные цели должны поменяться, а вместе с ними — и девичьи идеалы.

С этими идеалами и раньше-то было очень грустно, но к безмозглым литературным и историческим дурам барышни за многие столетия уже хоть как-то привыкли, а тут им на голову еще и мужские фантазии свалились…

Хоть Геркулесом мечтай быть, хоть Ахиллесом.

Боюсь, что тут самая здоровая и умная девочка за очень короткий срок превратится в душевнобольного пациента ближайшей психиатрической клиники. Думаю, что даже наш полковой доктор не справился бы с такой задачей. Лекарства от последствий взрыва мозга вряд ли существуют на свете.

Слава богу, что наши юные дамы из всей мировой литературы предпочитают только безвредные романы о любви каких-нибудь Луизы и Армана.

— То есть все зло от избытка образования?

— От его бессмысленных целей… Зачем существам, созданным для управления мужчинами, изучать такие низкие науки, как юриспруденция или какое-нибудь инженерное дело?

— А чем плоха юриспруденция?

— Вы бы их еще фехтованию на алебардах обучили или сабельной атаке в конном строю!

Нормальная женщина не должна заниматься такими глупостями. Зачем ей это нужно, если она может взять мужчину в плен одним лишь небрежным поворотом головы?

А уж этот мужчина пусть и завоевывает весь мир…

11. Прогресс, свобода и запреты

Природные особенности Батарейной бухты. Новая партия «Секешфехервара». Кафедра вольтерьянства в университете Сорбонны. Тараканы и прогресс. Черные каннибалы долины Меконга. Коллективная мысль толпы и аптекарский гран.

Вечера в Батарейной бухте всегда располагают к возвышенным размышлениям о радости бытия.

Как только человек с грустным самосознанием внутри, да еще и оскорбленный снаружи каким-нибудь общественным безобразием, попадает на этот песчаный берег, мир для него совершенно преображается.

Известный триггервильский ученый и естествоиспытатель Пахом Никонов довольно подробно описал этот процесс в своем труде «О природе солнечного заката в Южной Ингерманландии»:

«Уже в первые минуты захода солнца в Батарейной бухте типичный пессимист переходит в стадию осторожного оптимизма.

На третьей и четвертой минутах радость бытия приобретает спокойно-уверенные черты, да так, что уже к шестой и седьмой минуте человека не могут узнать даже ближайшие родственники — перед ними восторженный и безоглядный оптимист!

Аристотель утверждал, что температура поверхности Солнца над Древней Грецией составляет пятьсот квадрильярдов градусов. Над Южной Ингерманландией в летнее время эта температура доходит до тысячи пятисот квадрильярдов. Согласно последним данным, во время белых ночей цифра может доходить и до квадратичных величин.

При погружении столь раскаленного объекта в ласково-прохладные воды Финского залива разница температур столь велика, что столб выбрасываемого шипящего пара, похожего на объемный смерч, вздымается аж до самой рукояти ковша Большой Медведицы.

Это зрелище способно воодушевить на поиск радостной истины самого закостенелого скептика…»

Есть еще мнение, что на философскую направленность размышлений аборигенов влияет особый тип триггервильского ультрафиолета и мерный плеск южно-балтийских волн.

Но, как бы то ни было, факт остается фактом — послезакатная Батарейная бухта всегда являлась местом чудесных озарений поэтов, мыслителей и благородных разбойников.

* * *

— Я искренне признателен вам, барон, за столь интересные наблюдения. Я, правда, не знаю, сможет ли понимание причин женской эмансипации что-либо исправить. Так или иначе, все, что могло случиться, уже случилось.

— Думаю, что все не так безнадежно, дорогой Тригг. У вас еще есть время и возможности вписать свое имя в новую историю Атлантиды. Кроме того, собственно, до причин мы еще и не добрались. Видны только мутные очертания… Но мне кажется, что курляндские цыганки смогут вам помочь в этой трудной работе.

Эти дамы ничего и не слыхивали ни об эмансипации, ни об ее проповедниках. Так что, думаю, они легко вас вдохновят на подвиг любого уровня сложности, включая и такой, как восстановление древней атлантической цивилизации.

— Я это сразу понял, но, пожалуйста, барон, дайте мне время. Вы же сами видели — несколько тысяч лет, прожитых без женского магнетизма, дают о себе знать — и сердце начинает выпрыгивать из груди, и голова кружится, как у юноши. Давайте лучше вернемся к нашим историко-философским будням — поговорим о значении традиционных запретов в развитии свобод.

— С удовольствием. Этот вопрос меня всегда живо интересовал. Тем более что новая партия «Секешфехервара» уже прибыла из Вены.

— Великолепно! Я так сроднился с этим напитком, что уже и не представляю себе без него ни высокого полета мысли, ни глубокого проникновения в суть вещей…

— Похоже, придется в следующем году расширить плантацию черных груш… Слава богу, увеличение грушевого запаса у нас не табуировано ни законом, ни традицией.

— Ваша ирония, барон, мне понятна — трудно представить себе более противоположные друг другу понятия, чем запрет и свобода. У вас просто не было возможности на практике убедиться в их тождественности.

— Отчего же. Я прекрасно помню, как французская свобода уничтожила сначала пол-Франции, а потом и пол-Европы. Никакого позитива я в этом не разглядел.

Ну если, конечно, не считать таковым изобретение гильотины и превращение Сорбоннского университета в главный бордель страны.

Помнится, после взятия Парижа наш первый его комендант генерал Димитрий Евграфыч Остен-Сакен грозился разжаловать в рядовые каждого, кто будет пойман с поличным в этой самой Сорбонне, и особенно на кафедре вольтерьянства.

Были арестованы даже несколько бомбардиров, но, правда, им дали только трое суток гауптвахты: оказалось, они просто не расслышали комендантского приказа по причине своей профессиональной тугоухости.

Окончательно же все были прощены после того, как Димитрий Евграфыч понял, что бедняги просто перепутали сей парижский университет с ординарным публичным домом.

Тем более что и пробыли офицеры в нем совсем недолго, поскольку, не найдя там ни одной приватной комнаты, они были вынуждены отправиться на поиски более приличного места для отдыха.

Мы, слава богу, стояли тогда в Фонтенбло в двадцати верстах от Парижа, а тамошние заведения имели незапятнанную репутацию.

— Ваши истории, барон, всегда поражают меткостью выстрела и точностью определений. Тем не менее, я попробую прояснить мою позицию по этому вопросу. То, о чем вы сейчас рассказали, вполне укладывается в мою концепцию понятия о прогрессе.

— По поводу вот этого озвученного термина. Не могли бы вы его пореже произносить вслух?

Или хотя бы видоизменить, например, убрав какую-нибудь букву: получится вполне прилично — «рогрес». Или в середине и в конце, чтоб совсем никто не догадался. Например так: «пр-гре». Мне кажется, так будет значительно лучше.

— Вам неприятно слышать его исконное звучание?

— Тут дело не в высокой эстетике. Я не знаю почему, но, когда кто-нибудь поблизости, даже случайно, произносит этот эвфемизм вслух, мне даже под новый китель невесть откуда наползают вши, блохи и даже тараканы. Сегодня утром, кстати, обнаружил в сапоге одного черного таракана-прусака с большими выразительными усами. А потом и еще одного, но уже раздавленного. Вероятно, давеча вы как-то неосторожно обронили это слово, а бедные насекомые услышали и прибежали на зов. Пришлось сменить и сапоги, да и камзол, на всякий случай.

— Интересная взаимосвязь. Еще Карл Линней и Жан-Батист Ламарк много спорили по поводу природы сего феномена. Первый во главу угла ставил идейную составляющую, а второй отдавал первенство психологическим особенностям насекомых, точнее их легковерию и тяге к прекрасному.

— Простите, Тригг, я не очень разбираюсь в энтомологии.

Я лишь констатирую факт: как только речь заходит о каких-нибудь человеческих пакостях, так сразу образованнейшие люди начинают искать себе оправдания в этом самом термине.

И наоборот — стоит начать обсуждать сей «пр-гре», так сразу и пакость тут как тут. Сразу все в гости — и вши, и блохи, и тараканы. А ведь в запущенном состоянии дело может дойти и до нарушения воинской дисциплины.

В нашем корпусе такого, конечно, не бывало, но я слышал, что недавно у англичан в Индии дело даже дошло до эпидемии дизентерии. Они это слово выдумали, вот и пожинают плоды. Слава богу, что в русском языке нет ничего подобного, а то замаялись бы по докторам ходить… Так что, если говорить о запретах, я бы этот «пр-гре» запретил бы в первую очередь.

— Согласен с вами. Слово определенно лукавое и двусмысленное. И не только его надо бы запретить…

Тем не менее, первая реакция на любой запрет вызывает чувство раздражения. Особенно если речь идет о каком-либо новом запрете. Как это так? Вчера было можно, а сегодня уже нельзя.

Чем сложнее становится общество, тем больше становится этих запретов: религиозные догмы, гражданские кодексы, военные уставы и даже правила пользования ножом и вилкой на званом обеде.

— А в чем вы видите тождественность этих понятий — я про свободу и запреты?

— На первый взгляд кажется, что они противоположны. Однако если убрать запреты — свобода даже и не родится на свет. Никто о ней и не узнает никогда. Просто потому, что не будет точки отсчета.

Появление понятия «табу» является сигналом к пробуждению всех мыслительных процессов.

— Это точно. Во время дрейфа «Неустрашимого» по Меконгу мы как-то наткнулись на племя черных каннибалов племени мосога. Они спали прямо на земле, ели друг друга, гадили в реку и портили аппетит всей нашей экспедиции. Помнится, поручик Леопольдов потребовал от туземного вождя соблюдать гигиенические нормы и ввести запрет на все эти непотребства.

В качестве закрепляющего аргумента ему пришлось шарахнуть по персональной помойной куче вождя пару залпов из кормовых мортир. Его Величество Пармандекай Второй тут же издал указ о запрете всех безобразий. С тех пор жизнь дикарей кардинально переменилась — они научились читать, писать и беседовать на отвлеченные темы.

— Очень яркая иллюстрация, барон. Серьезный и аргументированный запрет привел к новому витку развития цивилизации в долине Меконга.

Насколько мне известно, европейские исследователи Индокитая, которые сплавлялись по этой реке через несколько лет после вас, отмечали необычайную чистоплотность аборигенов тех мест, а также их глубокое уважение к тяжелой артиллерии.

Всем лингвистам-востоковедам известно, что слова: «Мортира, мортира!» — это самое восторженное женское восклицание во всей дельте Меконга. Обозначает оно предельную степень восхищения культурным собеседником и преклонения перед его ученостью.

— Я и не подозревал, что кормовые мортиры моего «Неустрашимого» внесут столь весомый вклад в словарный запас индокитайских каннибалов. А что это за европейские исследователи и лингвисты?

— Вы наверняка знакомы с ними — Александр Гумбольдт, Чарльз Дарвин и Давид Ливингстон.

— С Гумбольдтом я, кажется, пересекался в прихожей у старины Лейбница. Правда, там было довольно темно и я мог его легко перепутать с Дарвином, а может, и с Ливингстоном.

Как я понял, они тоже разглядели великую взаимосвязь запретов и свободы?

— Да, правда, каждый из них пришел к пониманию этого только после серии продолжительных путешествий, что не говорит об остроте их ума.

Зачем ездить за истиной куда-то далеко, если она всегда лежит на расстоянии вытянутой руки?

Достаточно только остановиться, сделать глубокий вдох и всерьез подумать о своем месте во Вселенной.

— Это точно. Какой-то древний грек, кажется, говорил — в путешествиях по городам и странам нет никакого смысла, если ты таскаешь на подошвах своих сапог одного и того же зануду.

— Похоже на Сократа. Это в его духе.

Я вот путешествую уже несколько тысяч лет и все эти годы лишь убеждаюсь в благости запретов для всех разумных созданий.

В музыке и в живописи эти запреты называют канонами. В жизни государства — законами.

В военном деле — уставами и так далее.

Запреты невозможно отменить, разве что только поменять на какой-то другой, новый запрет.

Я ведь, кажется, уже говорил вам, что являюсь дипломированным магистром естествознания?

— Кажется, да.

— Тогда поверьте мне на слово. В случае массовой замены одних табу на другие из окрестных болот всегда выползает вонюче-ядовитый туман.

И, хотя потом отдельным героям-подвижникам удается на время загнать его обратно под землю, он не исчезает навсегда — сидит в нижних слоях земной мантии и ждет следующей отмены табу на поверхности земной коры. Вижу это все от столетия к столетию. От континента к континенту.

Поверьте, профессия тысячелетнего туриста самая неблагодарная на свете.

От угрюмого однообразия голова постоянно кружится — что восьмой век, что восемнадцатый, что персы с греками, что инки с ацтеками…

— А кто, на ваш взгляд, может одним махом отменить множество запретов? Государь император?

— Нет, конечно. Это всегда делает толпа. Под толпой я понимаю любое собрание, нерегулируемое культурной традицией или воинской дисциплиной.

Если взять каждого отдельного участника любого протестного марша, то, вероятнее всего, он окажется разумным и добропорядочным обывателем.

А вот тут и появляется явный математический парадокс: у каждого надувающего щеки активиста на митинге «За все хорошее, против всего плохого» в голове наверняка имеется минимальный интеллектуальный набор из двух-трех мыслей весом в четверть аптекарской унции.

Следуя простой логике, можно предположить, что если собрать в одном месте пару сотен счастливых обладателей этого набора, то общее количество мыслей должно увеличиться, соответственно, в пару сотен раз, а их общий вес должен возрасти до десятков фунтов.

Но… исторический и научный опыт говорят о совершенно другом процессе. Коллективная мысль любой толпы всегда и неумолимо съеживается до одного аптекарского грана — причем одного на всех собравшихся. Вероятно, дальнейшее уменьшение практически невозможно.

Один аптекарский гран — это постоянная величина количества разума на любом массовом собрании, вне зависимости от его целей и уровня развития отдельных участников.

Она неизменна так же, как в физике величина ускорения свободного падения, в математике — константа Пи, а в биологии — число ног у сороконожки.

Когда-то в университете я проводил студенческое исследование над лабораторными баранами.

Каждый из них в отдельности прекрасно знал таблицу умножения и правило деления дробей. Собранные же вместе на центральной площади, они совместными усилиями уже с трудом вспоминали, что дважды два равно четырем.

В голове у каждого барана всегда остается только одна-единственная мысль — спрессовано-примитивная и агрессивно-декларативная.

Весом ровно в один аптекарский гран, которого и хватает только для того, чтобы всем вместе что-нибудь грозно прокричать и до краев наполниться иллюзорным смыслом.

— Вы сообщили мне столько интересного, что я не могу не предложить тост за храбрецов, усмирявших целые стада этих баранов, то есть я имел в виду, конечно, не слишком добрых обывателей… Давайте выпьем за князя Барятинского, князя Суворова-Рымникского и графа Милорадовича! Не чокаясь! Земля им пухом…

— Давайте…

— А теперь, сразу и не прерываясь, поднимем бокалы за здоровье шефа наших честных жандармов — Его Превосходительство Александра Христофорыча Бенкендорфа. Сегодня у него день ангела. Я уже послал ему на Фонтанку дюжину бутылок «Фельдъегерской». Прекрасный человек и верный рыцарь Империи.