Нервные государства

Бегство от войны

Пока в Англии на протяжении 1642–1651 годов бушевала гражданская война, философ Томас Гоббс жил во Франции, где работал над серией философских сочинений. Кульминацией этой работы в 1651 году стал шедевр Гоббса – «Левиафан». Эта книга навсегда определила ландшафт современной политической философии. К моменту ее написания Гоббс уже разменял седьмой десяток и вел весьма насыщенную жизнь. Он давно служил репетитором у графа Девонширского, что давало ему возможность наблюдать английскую политику тех дней с недоступной простому обывателю перспективы. Благодаря этим связям Гоббс еще юношей объездил всю Европу, познакомившись в ходе своих путешествий с несколькими первопроходцами современной науки, в том числе с Фрэнсисом Бэконом (у которого позже служил секретарем). В 1630-х годах Гоббс познакомился с анатомом Уильямом Гарвеем, первооткрывателем системы кровообращения. Не исключено, что философ впоследствии даже пользовался услугами великого доктора.

Гоббсу довелось жить во времена самых долгих и кровавых религиозных войн, когда-либо бушевавших в Европе. Начавшаяся в 1618 году Тридцатилетняя война разгорелась на почве разногласий между католическими и протестантскими германскими княжествами, но втянула в свою орбиту также Швецию, Данию, итальянские государства и Польшу. Сошедшиеся на полях сражений армии вели себя жестоко и непредсказуемо, не упуская случая ограбить и подвергнуть насилию попавшихся под руку мирных граждан. Религиозная рознь послужила триггером войны, но ее сутью быстро стали вопросы территориального и династического доминирования. На момент заключения знаменитого Вестфальского мира в 1648 году, заложившего основы современного нам понимания национального суверенитета, война унесла жизни восьми миллионов человек.

Во Францию Гоббса привела простая и универсальная эмоция: страх. Благодаря своим политическим связям и положению он имел возможность наблюдать вблизи, как в Англии на протяжении 1630-х годов нарастали противоречия между парламентом и королем. И хотя Гоббс пытался придерживаться нейтралитета в этом конфликте, одна из его работ, опубликованная в 1640 году, была истолкована как выступление в защиту короля. Гоббс действительно имел тесные связи с королевской семьей, что позволит ему стать учителем математики принца Уэльского, будущего короля Карла II, когда оба они окажутся в изгнании во Франции. Кроме того, Гоббс все больше подозревал, что его труды могут быть истолкованы как атеистические, и это послужит поводом для его ареста. В 1640 году Гоббс покинул Англию.

Политическая и религиозная обстановка в Европе середины XVII века была такова, что ряд интеллектуальных и философских направлений были весьма рискованными. Поставить под сомнение политический авторитет церкви (что и делал Гоббс) означало навлечь на себя обвинения в атеизме. Доминирующие философские школы того времени, унаследовавшие идеи еще у Аристотеля, сами раздирались жестокими теологическими противостояниями, касавшимися природы морали и базовых представлений о сущем. Под знаменем одной истины против другой бушевали настоящие битвы. Гоббс не испытывал ничего, кроме неприязни, к «школярам», разжигавшим эти начетнические диспуты. В конце концов он был убежден, что философия и наука призваны создавать основу для мирного сосуществования, а не для жестокого конфликта. Уже по этой причине его идеи сегодня стоит воспринимать всерьез.

Гоббс был глубоко впечатлен открытиями анатомов, вроде Гарвея, и астрономов, таких как Иоганн Кеплер и Галилей. Главным залогом научного прогресса, как ему казалось, было принятие математики и геометрии в качестве основы для всякого утверждения. Идет ли речь о вращении планет или циркуляции крови (или, как мы увидим позже, обращении денег), в основе всегда одно и то же: не абстрактные моралистические спекуляции, а законы математики, управляющие движущимися телами. Геометрия раскрывает базовые правила физической реальности.

Было бы неверно говорить, что изучение математики или геометрии противоречит религии. Пионеры науки, в том числе сэр Исаак Ньютон и Бэкон, верили, что постижение физической механики природы есть путь приближения к Богу. Для множества протестантов, в особенности для кальвинистов, изучение математики было примером «благих трудов», достойных божественного одобрения^[32]. Согласно этому философскому подходу, созданный Богом мир есть машина, предназначенная для использования людьми, и понять ее устройство – наша моральная обязанность. Гоббс в какой-то степени соглашался с этим, утверждая, что геометрия «единственная наука, которую до сих пор Богу угодно было пожаловать человеческому роду». Однако он не собирался привлекать для объяснения математики и геометрии теологию^[33]. Разум должен оперировать только светскими понятиями.

Обращаясь к разуму, Гоббс верил, что философия могла бы направлять научный интерес. Наука же, как мы теперь знаем, в те времена называлась «натурфилософией», поскольку еще не исключила из своего ведения чисто философские проблемы – вроде вопросов о природе причинно-следственных связей или свободы. Философы сумеют раскрыть законы природы в том лишь случае, утверждал Гоббс, если будут придерживаться строго рационального мышления. Его он понимал как нечто подобное математическим вычислениям, но необязательно именно в цифровой форме, а в том смысле, что в ходе этих «вычислений» одно утверждение аккуратно выводится из другого^[34]. Такой способ мышления неизбежно был медленным и мучительным. «Рассуждать» означало мыслить строго определенным образом, подобно возведению здания из строительных блоков, и каждое предположение должно было быть достаточно прочным, чтобы послужить основой для другого. Цепочка математических заключений рвется, если хотя бы одно звено оказалось неверным. Нельзя понять ни движение планет, ни работу человеческого тела, если при этом не будет уделено пристальное внимание причинам и следствиям, связующим каждое физическое движение со следующим. Вселенная представала необъятным бильярдным столом, по которому тела двигались, временами отскакивая рикошетом друг от друга в заранее предсказанных направлениях. Гоббс был оптимистично убежден, что его квазиматематический метод работает, и считал, что на вопросы натурфилософии могут быть получены ответы, с которыми каждый сможет (и должен будет) согласиться. Если консенсуса удастся достичь в базовых вопросах истины, конфликты исчезнут.

Отображая мир

Если реальность есть лишь совокупность геометрических, механических движений, которые могут быть поняты путем рациональных вычислений, то чему нас учит физическое восприятие мира? Что наши чувства (senses) – зрение, слух, обоняние – могут сделать для научного прогресса? В 1630-е годы этот вопрос вызвал один из самых сложных экзистенциальных кризисов в истории западной мысли. Французский философ Рене Декарт драматически поставил под сомнение картину, которую рисовали ему его глаза. Откуда мне знать, вопрошал Декарт, что наблюдаемое мной есть реальность, а не просто иллюзия, подобная снам? Если прут, погруженный в воду, кажется искривленным, так должен ли я доверять информации, что я получаю через глаза? В конце концов, как мне понять, существую ли я вообще?

Знаменитый способ, который Декарт избрал для того, чтобы разорвать этот порочный круг сомнений, свелся к предположению, что самого наличия этих сомнений достаточно, дабы доказать свое существование – если не как физического объекта, то, во всяком случае, как мыслящего существа: «Я мыслю, следовательно, существую». Однако в этом случае, объяснял Декарт, реальность мыслящего, метафизического разума (в которой я убежден) и реальность ощущающего, физического тела (в которой я не уверен) предстают как бы двумя параллельными планами бытия. Мое «я», понимаемое как разум или как личность, существует абсолютно независимо от тела, в котором этому «я» пришлось оказаться физически. И ровно в такой же степени это «я» могло бы существовать и вовсе без тела – отсюда проистекает вера Декарта в бессмертие души. С его точки зрения, рациональная мысль может постичь истину, однако ко всему, что доходит до нас посредством физических ощущений – будь то зрительные образы, звуки или боль, – следует относиться с подозрением. «Для разума нет знания более доступного, чем он сам», но все остальное сомнительно^[35].

Декарт тем не менее был в некотором роде одержим состоянием своего тела. Разум и тело, может, и сделаны из разного теста, но первый зависит от последнего. Он тревожился о своем физическом здоровье и близости смерти, не мог перестать думать о вопросах долголетия. Трагедия человечества заключалась в наличии бессмертной субстанции (разума), заключенной в смертной (теле). Хотя сам он и не верил в моральную самостоятельность животных, Декарт был убежденным вегетарианцем и питался растительной пищей с собственного огорода, – он полагал, что это добавит ему здоровья и долголетия. Прожить до ста лет казалось ему достижимой целью, хотя со временем пришлось от нее с досадой отказаться ввиду того, как медленно развивалась медицина. Пневмония отняла жизнь у Декарта в пятьдесят три года.

Хотя Декарт и не изобрел полностью современный идеал рационального научного разума, он дал ему важнейшее философское определение. Разум становится обсерваторией, через которую физический мир – отдельный от разума и отличный от него – можно подвергнуть наблюдению, критике и наконец воссозданию в виде научных моделей, которые можно записать на бумаге и распространить. Научный идеал объективности, нейтральный взгляд на природу происходит из утверждения, что люди способны обозревать вещи с высоты отдельной, непричастной позиции и взаимодействовать с тем, что они видят, посредством фактов и форм. Разум, подобно фотоаппарату, создает зрительные отражения явлений, которые (в форме графиков, статистических данных и тому подобное) смогут впоследствии сыграть роль доказательств. Как видно из данной метафоры, философия Декарта тяготела к взаимодействию с миром через зрение, ставя вопросы о том, каким образом изображения свечи или трости можно сопоставить с реальностью. Еще менее ясно, насколько способны быть источником достоверного знания прочие человеческие ощущения – такие как осязание, обоняние или интуиция.

Данная философия сыграла критическую роль в развитии современной науки и экспертизы. Она открыла возможность управляемого, рационального взгляда на явления. Но за это приходится платить. «Я», каким его рисует Декарт, воспринимается как обособленная, бескровная сущность, удаленная от физического мира и превращенная в чистого наблюдателя. Чувства есть лишь оформление реальных вещей и не играют принципиальной роли в том, кто мы есть. (Один из соблазнов, которые предлагает толпа, в понимании Гюстава Лебона – то, что она обещает избавить нас от этой одинокой, внешней по отношению к миру позиции и сулит нам воссоединение нашего телесного и эмоционального «я».) Философия Декарта есть удаление от повседневного бытия и снижение значимости ощущений и ощущаемого.

Что касается этого разделения разума и тела, то Гоббс взял многое у Декарта. Пережить ощущение (например, изменение температуры или цвета) не значит в самом деле обрести знание в той же степени. Наши ощущения окружающего мира суть лишь напоминание о том, что человеческое тело само по себе является физическим объектом, подчиненным законам геометрии, как и вся остальная природа. На мой глаз попадает свет, отчего в глазу происходят изменения, создающие ощущение, называемое нами зрением. Удовольствие и боль относятся к нервной системе и позволяют телу механически реагировать на различные раздражители. Мы вольны изучать эти законы, – как Гарвей анализировал кровообращение, – но не должны относиться к ощущениям как к чему-то достоверному и однозначному. Хорошее понимание математики и рационализм на основе причинно-следственной связи позволят ученым пролить свет на фундаментальные законы природы. Но Гоббс думал, что они это смогут лишь в том случае, если приложат максимум усилий к интеллектуальному суждению, а не к тому, как явления выглядят. Разум как бы отталкивает ощущения в сторону.

Но что, если бы люди не внимали рассудку? Что, если бы они предпочитали верить глазам и внутреннему чутью? Этот самый страх подтолкнул Гоббса к тому, чтобы покинуть пределы философии природы и перейти в поле политики. Найденные им ответы окажутся среди наиболее убедительных в истории политической мысли и послужат напоминанием нам, что проблема истины всегда была неотделима от политических вопросов. Они проливают свет на самые базовые функции государства как такового: почему, к примеру, правительства посчитали, что не было никакой альтернативы спасению банков? Чего им было бояться? Ответ на этот вопрос, если опираться на суждения Гоббса, крайне важен.

Угрозой, нависающей над всяким человеческим социумом, осознал он, является то, что люди не всегда используют язык общения стабильным и надежным образом. Сам человек может мыслить рационально и достоверно, но его слова подвержены неверному толкованию. Отдельные носители разума способны достичь научной и философской однозначности (как сказал Декарт), но они не могут делиться такими мыслями телепатически. Если вы спросите меня, какого цвета небо, я могу стремиться ответить честно, но в результате все равно выдам описание, отличное от вашего. Особенно проблематичны чувства, утверждал Гоббс, так как нам не дано знать, используем ли все мы язык эмоций одинаковым образом. Математика обладает преимуществом, поскольку ее язык однозначен, что избавляет от недоразумений, а естественные науки (такие как астрономия), основанные на математике, более способны к тому, чтобы развиваться стабильно и осознанно. Вот факт, который давно признан в качестве одного из величайших достоинств монетарной рыночной экономики, предполагающей социальное взаимодействие без недопонимания: 5$ – это универсальный и однозначный символ. Однако считать всякое человеческое изречение полностью надежным рискованно.

«Ибо для мудрых людей слова суть лишь марки, которыми они пользуются для счета, – писал Гоббс в «Левиафане», – для глупцов же они полноценные монеты»^[36].

Далее он продолжает несколько более пессимистично:

«Никакое рассуждение не может закончиться абсолютным знанием прошлого или будущего факта»^[37].

В своих размышлениях о человеческой психологии Гоббс столкнулся с еще большей опасностью: заносчивостью. Поскольку люди могут знать наверняка лишь собственные мысли и то, как те к ним приходят, они склонны неизбежно предпочитать свое собственное представление об истине какому-либо другому. «Но с трудом поверят, что имеется много людей столь же умных, как они сами. И это потому, что свой ум они наблюдают вблизи, а ум других – на расстоянии», – утверждал Гоббс^[38]. Человеческие создания страдают от врожденной проблемы избыточной самоуверенности, что усложняет построение доверия и мирного обмена. Угроза, которую мы представляем друг для друга, как видел Гоббс, не в том, что кто-то из нас кого-то сильнее, а потому будет тех притеснять, а в том, что всякий способен уверовать, что именно он лучше, умнее или достойнее прочих. Сложность для нас, людей, состоит в том, что все мы – по крайней мере в части наших природных способностей и талантов – слишком похожи. Стоит добавить сюда оружие, и любой сможет стать как агрессором, так и жертвой. Сильные так же уязвимы, как и слабые.

Моральные кодексы бессильны перед лицом данной проблемы. Это утверждение было особенно провокационно для религиозных «школяров» времен Гоббса. Такие слова, как «хорошо» и «плохо», развились в качестве обозначений для ощущений удовольствия или боли, но в словах языка морали (таких как «долг» или «обещание») нет ничего, что действительно бы принуждало нас подтверждать слова делом. В конце концов, я могу заслуживать доверия, но если я заподозрю вас в обратном, для меня будет логичным разорвать всякое соглашение, заключенное между нами. Когда я даю вам слово в чем-то, мои намерения серьезны, но как мне знать то же самое о вас? Суть проблемы в том, что нам не дано знать, будут ли обещания исполнены. С этим напрямую боролись власти, когда представляли себе обрушение банковской системы в 2008 году: если не будет денег, откуда возьмется доверие?

Неизбежность насилия, рассуждал Гоббс, обеспечивается не столько тем, что кто-то из людей силен и агрессивен, а тем, что большинство людей слабы и трусливы. Если мы с вами боимся друг друга, в моих интересах атаковать вас, в ином случае рискуя самому быть атакованным. Слабые опасны не менее, чем сильные, и, наверное, даже более, так как у них изначально больше причин бояться. Эта подноготная порой всплывает в цивилизованном обществе, воплощаясь насилием от рук верующих в заговор конспирологов, террористов и троллей, считающих, что их жизни или образ жизни под угрозой. Простой урок в том, что насилие очень часто является продуктом страха. Первым шагом на пути предотвращения конфликта является побороть эти чувства.

Несмотря на человеческое благородство, Гоббс видел это состояние взаимного подозрения как постоянную уязвимость к скатыванию в насилие. Он пришел к выводу, что насилие является состоянием души (в основном паранойей) в той же степени, что и физическим действием: «понятие войны состоит не в происходящих боях, а в явной устремленности к ним»^[39]. Нехватка безопасности столь же ощутима, сколь осознаваема. Это «природное состояние», где правят взаимное недоверие, ложные обещания и постоянная возможность насилия, Гоббс описывал мрачным красками: здесь «каждый является врагом каждого», а жизнь «беспросветна, тупа и кратковременна». Предложения Гоббса о том, как избежать этого кошмара, стали поворотным моментом в истории политической философии.

Мир любой ценой

Гоббс заявлял, что есть лишь один возможный способ избежать жизни в постоянном страхе: необходимо, чтобы «люди назначили одного человека или собрание людей, которые явились бы их представителями; чтобы каждый подчинил свою волю и суждение воле и суждению носителя общего лица»^[40]. Проще говоря, требуется создать некий институт, которому все будут подчиняться, исходя из того, что он будет добиваться единственного исхода, несомненно желаемого всеми, а именно мира. Не важно, что эта личность или собрание делают помимо этого, покуда они предлагают нам защиту друг от друга, мы должны повиноваться. Нам необходимо взять эти колючие, спорные вопросы на тему «хорошо» и «плохо» и передать их на решение третьему лицу. Это самое лицо Гоббс называл «суверен», а мы теперь знаем как государство.

Ныне нам известно, что лишь 30 % человеческого мозга занято рациональным мышлением, в то время как прочие 70 % отведены под основные функции физической защиты и управление остальным организмом. Когда возникает чувство опасности, мы заметно сильнее фокусируемся на физической реакции и выживании, нежели на спокойном научном наблюдении. Именно так паника распространяется среди масс людей, как было в давке на Оксфорд-серкус в ноябре 2017-го или в аэропорту имени Кеннеди в августе 2016-го. Задача всякого, кто желает жить в обществе, построенном на основе разума – предотвратить активацию физической тревоги. Телесные порывы и угрозы должны оставаться вне политики. Нервы следует успокоить, так чтобы реакции были медленнее и разумнее.

Гоббс рассматривал страх смерти как чувство, которое нам всем суждено испытать и от которого мы все желаем спастись. Никому не выгодно жить в состоянии физической, эмоциональной неопределенности. Каждый страшится собственного физического уничтожения более всего и сделает все возможное, чтобы его избежать. Покуда этот страх не изжит, рассуждал Гоббс, никакие другие формы цивилизации или прогресса невозможны, будь то научные, экономические или культурные. Всякий заинтересован в том, чтобы бежать из этого порочного круга, как ради других, так и себя. Эта базовая, оголенная идея личного интереса слегка выше инстинкта самосохранения, является основой представлений Гоббса о законе, власти и правосудии.

Как же государство может спасти нас от проклятия взаимного подозрения? Станут ли наши обещания вдруг заслуживать доверия лишь в силу существования правительства? Ответ Гоббса в том, что, в отличие от неформальных соглашений наподобие рукопожатия, закон подкрепляется страхом наказания. И хотя я не могу быть полностью уверен, что вы сдержите свои обещания и обойдетесь со мной честно, я могу не сомневаться, что вас будет пугать сила закона, так как страх перед насилием универсален. Страх, эта примитивная человеческая эмоция, – та самая, что подтолкнула Гоббса к побегу во Францию, – становится единственной аксиомой, на которой возможно построить институты закона и цивилизованного общества. Наша общая смертность обеспечивает базис для общей политической системы, и как результат, становятся возможны обязывающие обещания. Вместо страха перед друг другом мы боимся общей силы. Чувство паранойи уступает чувству уважения.

Для того чтобы эти принципы работали, государство должно обладать абсолютной властью, иначе как быть уверенным, что всякий прочий член общества боится его так же, как мы? Данное утверждение создает дискомфорт, вызывая ассоциации с тоталитаризмом, но оно же отражает железную логику, пронизывающую все политические рассуждения Гоббса. После всех своих выводов об уязвимости из-за словесных обещаний и взаимного доверия он, в сущности, поставил читателя перед выбором одного из двух. Либо жить в обществе, где все право на насилие присвоено одному органу и тот направляет его на поддержание мира для всех; либо в обществе, где люди сохраняют некоторое право на насилие, но при этом всякое взаимодействие сопряжено с потенциальным риском. Третьего не дано. Все или ничего. Только организация единой, абсолютной суверенной власти спасет всех нас от куда худшей судьбы, а именно от вечной оглядки в ожидании вероятной атаки и переживаний о том, кому же мы действительно можем доверять.

Жестокое противоречие в центре рассуждений Гоббса может быть использовано для оправдания любых экстраординарных и чрезвычайных мер просто потому, что это необходимо ради поддержания мира. По мере появления новых рисков и угроз государство вынуждено изыскивать новые способы сохранить свою монополию на насилие. Выкуп банковских активов перед лицом потенциально катастрофических последствий иных решений стал образцовым тому примером. Как еще бы люди давали надежные обещания, если бы банкоматы пустовали, а банковские карты не работали? В этот век терроризма государство вынуждено расширять свой круг чрезвычайных полномочий просто для сохранения гражданского общества. Появление так называемых «несостоявшихся государств», таких как Нигерия или Судан, что находятся где-то между двух полюсов Гоббса, «цивилизованного общества» с одной стороны, и «каждый является врагом каждого» с другой, являет собой один из наиболее странных вызовов его мировоззрению. Новые, менее осязаемые формы насилия, такие как «кибератака» или «hate speech», расширяют ответственность суверена Гоббса на все новые сферы жизни. Как следствие, меры, на которые государству приходится идти ради гарантий защиты, тоже зачастую выходят за пределы законного определения его полномочий.

Одно из законных стремлений, следующих из данного политического идеала, заключается в том, что мы способны достичь четкого разделения между ситуациями войны и мира. Государства делят свои физические силы на две категории: те, что используются для поддержания мира внутри границ (полиция, тюрьмы, условные сроки и освобождения и т. п.), и те, что применяются для войны за рубежом (армия, шпионы, лагеря военнопленных и пр.). Установление подобного деления и создание параллельных правовых систем для надзора над гражданской и военной деятельностью стали одними из важнейших достижений в соглашениях, что принесли мир в Европу второй половины XVII века. Признание гражданских лиц нонкомбатантами, то есть выведение их из числа участников войны, служит поддержанию данного раздела по меньшей мере в традиционных боевых ситуациях.

Четкая грань между военным и гражданским насилием несет с собой огромную символическую силу. Тюремные голодовки 1981 года, в ходе которых умер член Ирландской республиканской армии Бобби Сэндс, начались из-за споров о том, следует ли обращаться с такими заключенными как с обычными преступниками (на чем настаивало британское правительство)? Или отнести их к «особой категории», приблизив к военнопленным (как требовала ИРА)? При обычных же обстоятельствах важнейшим и весьма символичным моментом перед началом боевых действий является объявление политическими лидерами войны прежде, чем передать ответственность в руки генералам для планирования атаки.

Однако благодаря ряду тенденций сегодня граница между гражданским и военным вмешательством размыта. Прицельные атаки дронов, к примеру, предполагают внимательную слежку за человеком в течение нескольких месяцев с целью сбора улик, как если бы это делала полиция, прежде чем уничтожить его в ходе военной операции. Они ближе скорее к покушению на убийство, нежели традиционным боевым действиям. Российское правительство практикует «полный спектр» враждебных вмешательств, сея хаос среди врагов внешних и внутренних. Может, это и незаконно, как применение нервно-паралитического яда в Великобритании в марте 2018 года, но термина «война» тут явно недостаточно. Так происходит множество так называемых «войн», на которых не ведется «традиционных» боевых действий – таких как «война против наркотиков», «кибервойна» или «информационная война». Государства становятся все более нервными по мере того, как все сложнее понять, где начинается и кончается война и как определить противника. Эта неоднозначность возможна и в обратном случае, когда военные подразделения используются за океаном в роли миротворцев и сил правопорядка, как если бы были частью гражданской власти.

Несмотря на склонность Гоббса к абсолютизму, остается еще одно право, от которого никто из нас не может отказаться, каких бы приказов ни получили. Хотя государство может причинять нам боль тем или иным способом, иногда справедливо, иногда не очень, никому нельзя приказать навредить себе. Причина у этого проста: государство изначально необходимо нам именно потому, что мы все боимся насилия и желаем его избежать. Шкурный интерес, в самом животном, физическом смысле, является точкой отсчета всякой идее правосудия и власти, и было парадоксальным представить себе, чтобы закон требовал от кого-то действовать себе во вред. Сегодня существует ряд юридических реализаций данного права, как то 5-я поправка к конституции США (о защите подозреваемых от самообвинения) или «право хранить молчание», предоставляемое подозреваемым при задержании под стражу.

Там, где Гоббс начинает с концепции об эгоистичном, трусливом индивиде, из которой потом продолжает свои рассуждения, зародилась грубая основа возникшей затем либеральной традиции мышления. Это касается и экономики, в части свойственного ей предположения, что каждый из нас стремится получить максимум выгоды. Однако если бы возникли свидетельства того, что индивид по природе своей не столь эгоистичен и труслив, если бы, наоборот, мы часто вредили бы себе и активно искали опасность, иногда доводя свой альтруизм до самопожертвования, то одна из главных основ философии Гоббса мгновенно бы ослабла. Толкай нас ощущение бренности не на предпочтение защиты, а напротив, на, казалось бы, нерациональные увлечения, ритуалы и желания, – что впоследствии наблюдали Зигмунд Фрейд и другие, – доводы о «суверене» действуют не так убедительно, как представлял себе Гоббс. Феномен существования самоубийц-подрывников иллюстрирует одну из подобных сложностей в гоббсовском понимании политики, демонстрируя способность человека сознательно уничтожить самого себя. Утверждение, что Брекзит есть акт коллективного членовредительства, к примеру, подразумевает, что это просто нелепо. Но что, если есть вещи, за которые кто-то находит уместным пострадать?

Ставя в приоритет защиту человеческой жизни любой ценой, суждения Гоббса оставляют философский вакуум в вопросах о смысле жизни. Определяя смерть лишь как нечто, подлежащее избеганию и отдалению, они не справляются с добавлением в общую картину глубинной человеческой потребности в том, чтобы смерть была значимой и запоминающейся. Самое важное, в них нет места героизму, который способен (к лучшему или худшему) играть в нашей психике роль не меньшую, чем нужда в защите^[41]. Пацифизм Гоббса легко понять в силу разрушений, причиненных гражданскими и религиозными конфликтами, которым он пришелся современником. Но его стремление устранить насилие из всех сфер гражданских и политических отношений, кроме как государственного правосудия, явно не учитывает тот аспект человечности, что заставляет нас искать конфликта, наивно стремясь к славе или большей безопасности. Кто сказал, что избегать смерти всегда лучше, чем бросать ей вызов?

На первый взгляд Гоббс кажется глубоко пессимистичным мыслителем. Его вера в людей, в их способность сдерживать данные друг другу обещания столь мала, что он считал необходимым наличие вселяющего ужас третьего лица, устанавливающего правила для всех. Гоббс предлагал тяжелый выбор: подчинись абсолютной власти «суверена» или готовься к резне. События гражданской войны в Англии и длительных религиозных войн на континенте наглядно показали, что моральные и духовные идеалы провоцировали насилие в той же степени, в какой и предотвращали его. Авторитеты церкви и протестантских сект больше разделяли народ, нежели объединяли его.

С другой стороны, Гоббс придерживался крайне прогрессивного и оптимистического идеала того, как, руководствуясь здравым смыслом (особенно здравым смыслом таких философов, как он сам), уйти от всего этого бесконечного насилия. Его суждения предполагают, что государство может действовать на благо нас всех, без фаворитизма, суеверий или предвзятости, покуда все мы готовы признавать его. Пусть люди и обречены на недоверие и обман, но в наших силах организовать набор общественных институтов, что спасут нас от войны. Он закончил «Левиафан» следующей фразой:

«Ибо истины, не сталкивающиеся с человеческой выгодой и с человеческими удовольствиями, приветствуются всеми людьми».

Гоббс бросал вызов всякому несогласному. Наивысшим достижением здравого смысла является консенсус.