Шестая брамфатура. Или Сфирот Турхельшнауба

Дальнейшее стекание

В ночь на понедельник выпал обильный снег. Машины во дворе едва угадывались, погребенные в толстых слоях сошедшей с небес стихии. Дороги, конечно же, никто не почистил. В последнее время дворники таинственно испарились из московских ЖЭКов. Дело было то ли в новом вирусе, то ли в кризисе экономики. Автомобиль Вени так остался на офисной парковке. Надо было ехать на метро. При нормальной погоде пробежка до метро заняла бы у Вени минут десять. Но сейчас ноги по щиколотку застревали в сугробах, ботинки зачерпывали холодную мокроту и с трудом выдергивались. В нескольких метрах от дверей метро Турхельшнаубу преградил путь тощий волосатый бомж. Он был одет в грязную хламиду, пропахшую мочой и помойкой.

– Командир, постой, у тебя не б-будет… это, как его… – поначалу робко замычал бомж.

Он протянул вперед грязную руку. Все его тело тряслось, а ноги были словно деревянные: они не гнулись, и он волочил их одну за другой, как протезы.

– Не будет, не будет, – буркнул Турхельшнауб, брезгливо поморщившись.

– Мужчина, погоди! Постой, пожалуйста, минутку! Я тебя не отпускал! Ты в курсе, что наша Земля была задумана Богом как рай? – этот бомж, видимо, учуял в лице Вени легкую добычу.

– Ну что вам от меня надо? Мне некогда! Я на работу опаздываю.

– Знаешь, какой грех наказуется превыше всего? Самый тяжкий грех – беспокоиться по поводу б-будущего.

В этом месте бомж икнул, распространяя тяжелый пряный запах перегара.

– Ты меня хорошо понял, командир? Беспокойство – есть путь уныния, а этого мы, брат, не можем себе п-позволить.

– Понял, понял. Дайте пройти, я опаздываю.

Веня стеснялся взглянуть в глаза собеседника.

– Не, я тебя не отпускал, командир, – сникнув на последнем слове, продолжал бомж.

Дальнейшая речь его сделалась бессвязной и произносилась шепотом, напоминавшим бульканье жидкости в стояке канализации.

– Понимаешь, командир, под нашими с тобой ногами, – он показал пальцем в землю и его зашатало, – есть целый город. И в нем полно счастья. Понял?

– Не понял.

– Слушай, командир, не будь гнидой, дай, ради Христа, рублей пиздисят. Видишь, я, пока не опохмелюсь, не смогу мыслить ясно. Я тебе кто? А! – бомж грозно взглянул на Веню.

Турхельшнауб вспомнил, что в кармане пальто как раз завалялся мятый полтинник. Нервной рукой он нащупал бумажку, сунул бомжу и только тут в первый раз внимательно взглянул в его лицо. Боже мой! Борода, слившаяся с усами и бакенбардами, грязные пакли черных волос. Черты лица трудно было разглядеть. Но глаза, эти огромные умные и добрые глаза – их он помнил прекрасно. Первый курс Московского инженерно-физического института, друг и верный помощник по трудным экзаменам Алексей Припрыжкин. Да, это он, такой же худой, как тогда, в жутком облике бомжа, но глаза такие же умные.

– Леша, ты ли это?

Бомж задумался, потом, бережно засунув полтинник в карман джинсов, долго всматривался в лицо Вениамина. В конце концов он узнал бывшего товарища и смущенно кивнул. Сказать было нечего, оба молчали. Турхельшнаубу стало стыдно, и он, перепрыгнув через последний сугроб, вошел в двери станции метро и побежал вниз по лестнице. Краем глаза он увидел, как Припрыжкин идет за ним. В вагон бывшие сокурсники вошли вместе.

Припрыжкин, не стесняясь, плюхнулся на свободное место. Исходящий от него едкий запах сразу спугнул двух девушек в приличных светлых пуховках. Сиденье вмиг освободилось, и ослабший от похмелья бродяга разлегся как дома на диване. Он тихо рыгнул, пошевелился и испустил новую волну страшного смрада. Вокруг него образовалось пустое пространство, а дальше по вагону людская масса невольно уплотнялась. Турхельшнауб терпеливо стоял рядом. На каждой станции в вагон входили новые пассажиры, и Веню все ближе прижимало к Припрыжкину. Оставалось только терпеть и вдыхать амбре. «Вот угораздило!» – подумал Веня.

После двадцати минут позора и зубовного скрежета Веня прибыл на станцию «Библиотека им. Ленина». Он с облегчением выбрался из метро, пробежался по склизкой плиточке, щедро политой серой липкой солью. Затем, на переходе, вдохнул выхлоп стоящих в нескончаемой пробке автомобилей. И вот уже показались двери родного офиса. Банк, где он работал, назывался «Торговый банк инвестиционного кредитования», сокращенно «Тобик». Веня прикинул, что опоздал не сильно, до заседания кредитного комитет оставалось целых пять минут. Можно было успеть распечатать аналитические записки. Пробежаться глазами по цифрам. Он быстренько сбросил пальто, включил компьютер, ввел пароль.

Но кредитному комитету не суждено было состояться. В комнату, запыхавшись, вбежала энергичная и раскрепощенная Янина Сцапис, начальница административного отдела. Она с порога загудела как пароход:

– Витопластунского посадили!

– Как? Не может быть!

Веня удивился. Витопластунский возглавлял правление банка. Конечно, как и подобает всякому начальнику, он был законченным придурком. Однако, на фоне иных экземпляров из трудового прошлого Вени, казался паинькой. Веня вспомнил свой дайджест новостей и подумал: «Ну вот, добрались и до нас!»

– Сама не поверила бы, если бы не видела своими глазами!

– И что вы видели?

– С утра, пока народ не пришел, я цветочки поливала на пятом этаже, у руководства. Вижу, идут двое в штатском. Выглядят странно: черные пальто до пола, шапки меховые. Волосы такие длинные, в завитках. На ногах – синие бахилы. Ворвались в кабинет, достали красные книжечки. Охрану в угол оттеснили, надели наручники на Витопластунского и увели.

– За чтобы это его?

– Ума не приложу. Он у нас такой осмотрительный, чуткий в финансовых вопросах. А какими связями оброс? Насчет политики вообще звериный нюх имел…

– Ну что вы его зря хороните? Наверное, произошла ошибка… следствие разберется. Может быть, его потом отпустят?

– Ошибка – не ошибка, а мы вызвали два передвижных шредера на базе автомобиля МАЗ. Вот-вот приедут. Будем утилизировать документацию. Ты же знаешь, Венечка, архив давно переполнен. Отчетность по рискам – те еще авгиевы конюшни. Мы же не обязаны этот хлам хранить? Ты подумай, что у тебя накопилось. Но свежие документы трогать нельзя: очевидно, налетит проверка. Ты ведь ничего такого не позволял себе подписывать в последнее время, Венечка? – поинтересовалась Янина Самойловна.

– Вот если только та сделка с банком «ЖМУР». На шестнадцать миллиардов, помните?

– Как же ты умудрился вляпаться, родной? Что же твой анализ показывал? – воскликнула Янина Самойловна.

– Казалось, что все чисто! Обычный контрагент, в меру ненадежный. Да и Светозар Бздяк требовал, можно сказать, умолял: у них, дескать, план по инвестициям горит, – оправдывался Турхельшнауб.

– Смотри! Светозар твой выкрутится, еще и бонус получит, а ты погоришь. Готовься к худшему. По слухам, дело вовсе не в Витопластунском, он – пешка, – сказала Янина Самойловна.

– А что вообще народ болтает?

– Боговепря хотят снять. Будешь смеяться, но ему шьют какие-то хищения. Месяц за ним следили и ничего серьезного не нарыли. На самом деле это только повод, все министерство в курсе: Боговепря элементарно подставили. Слушай, а где все твои? Почему в отделе пусто? Где твой заместитель?

– Заместитель… Он это… утонул недавно.

– Как?

– В проруби купался на Крещение. Начальство приказало. Труп течением унесло…

– Жуть! Ну, хорошо, а этот ваш волосатик… старший аналитик?

– Умер. На марафоне сердце не выдержало…

– Это когда мы с другими банками соревновались?

– Да.

– Понимаю… Ну а девочки, где все?

– В декрете…

– Понятненько… и Наталья?

– Нет, Наталья отгул взяла…

– Ладно, держись, я побежала предупредить бухгалтерию и программистов, чтобы все лишнее потерли на серверах. Пока! – администраторша выбежала из кабинета.

Турхельшнауб пригорюнился. Вот они, сомнительные подписи, теперь вылезут боком. Неприятно – не то слово, острый нож в сердце. На планете гуляет вирус, начальник арестован, документы до каталажки доведут, погода дрянь, жена бросила. Он вспомнил лежащую дома повестку и совсем упал духом. Что остается делать в такой мерзопакостный понедельник? Конечно, снова накачаться в стельку.

День Святого Валентина

– Мужчина, остановитесь на минуточку!

Возглас исходил от молодого человека в ярко-голубой спортивной куртке и смешной красной шапочке с помпоном. Похожий на лыжника из семидесятых тип стоял у раскрытой дверцы шикарного «Ягуара», нагло перегородившего тротуар. Турхельшнауб сделал вид, что к нему обращение не относится, и обогнул автомобиль сзади, для чего ему пришлось выбраться на проезжую часть. Там неслись сплошным потоком озверевшие от пробок таксисты – то и жди, что собьют. Пробежав метров сто, Турхельшнауб запыхался и вспотел. От страха он остановился, а неуклюжий на вид «лыжник» без труда догнал его и схватил за рукав.

– Мужчина, стоять, блин, я к вам обращаюсь! Вы Вениамин Осипович?

Турхельшнауб обернулся с обиженным выражением лица.

– Да, это я, – придавлено пробормотал он. – А в чем, собственно, дело?

– Нехорошо по повесточкам не являться. Вам придется подскочить к нам в следственный отдел.

Перед носом Турхельшнауба возникла красная книжица, в ней было фото догнавшего его типа, причем тоже в лыжной шапочке. Стояла, как положено, синяя печать и значилось странное имя: Майкл Игоревич Бледовитый.

– Мне некогда, я тороплюсь…

– Ничего, это ненадолго, показания снимем, и все, – настаивал «лыжник».

Турхельшнауб растерялся, сник, погрустнел. Ничего не оставалось, как заползти на заднее сиденье удивительно красивой машины.

Автомобиль бежал плавно и бесшумно по Садовому кольцу. Минут через пять свернули в переулки и въехали во двор тщательно огороженного особняка. Веня прошел через рамки металлоискателя. Дежурный велел уму пройти в кабинет номер сорок восемь, на второй этаж, к старшему следователю. Следователем оказалась на удивление миловидная женщина средних лет, высокая, слегка полноватая брюнетка с короткими завитыми волосами. Одета она была в синюю форму, но немного странную, как бы ненастоящую, а сшитую на заказ для съемок сериала: уж больно игриво выглядели жакет и блузка. Казалось, костюм следователя был призван не прикрыть, а, наоборот, выставить напоказ пышную, но правильную грудь, стройные ноги.

Женщина сидела не за массивным письменным столом, а сбоку, у стеклянного столика, где чья-то заботливая рука сервировала кофейный набор: две чашки, красивый никелированный кофейник, печенье, сливки, сухофрукты и минеральная вода. Хозяйка кабинета расположилась в кресле свободно, положив ногу на ногу, демонстрируя восхитительные коленки из-под укороченной юбки с разрезом.

– Проходите, садитесь, Вениамин Осипович, – сказала следователь, не сводя с него раскосых глаз желтовато-зеленого оттенка, – угощайтесь, вот кофе. Если хотите, я попрошу для вас чаю, можно коньячку или мартини. Вы что предпочитаете в такое время суток?

Веня неуклюже плюхнулся в кресло и снова украдкой посмотрел на женщину. До чего же она была привлекательна! Ему показалось даже, что она смотрится чересчур игриво, словно только что выскочила из объятий любовника. Крупные симметричные формы лица, нереально широкий разрез рта. Взгляд влажный, немного обиженный, немного распущенный. Подобные женщины, напоминавшие тетю Риву из Черкасс, пугали его до нервной дрожи. Какая подвижная мимика, какая бесстыдность манер, какое сладострастие во взгляде, раскованность…

– Меня зовут Дорис Викторовна Скунс, я буду вести ваше дело, – произнесла следователь, – и сразу должна вас предупредить: не пытайтесь изворачиваться. В прошлом я работала психиатром, так что все ваши мужские тайны я просто прочту у вас на лице. Кстати, нашему ведомству и без всякой психологии многое о вас известно.

– Да? Неужели? – удивился Турхельшнауб. – Я вроде ничем таким не провинился…

– Ну, не прибедняйтесь, мелкие грешки за всеми водятся. – Дорис Викторовна улыбнулась так обаятельно, что Турхельшнауб на целую минуту забыл, где он находится.

– Если вы имеете в виду подписи на документах, то меня вынудили. – Он почувствовал, что начал оправдываться слишком рано.

– Вениамин, позвольте мне называть вас так, я должна откровенно признаться: у меня лежит внушительное досье на вас. Если хотите, я вам прочту кое-что.

Она сменила позу, плавно убрала одну ногу с другой, невольно продемонстрировав замысловатый узор чулок. Пододвинулась ближе к нему, распространяя горький миндальный запах дорогого парфюма. Турхельшнауб застеснялся, в голову ему пришла нелепая мысль о том, разрешается ли следователем носить под формой чулки, как у актрис из любовных мелодрам. Невольно он представил себе Дорис Викторовну, сидящую обнаженной, бесстыдно раздвинувшую ноги. От этой мысли у него кровь бросилась к щекам.

– Интересно, что же я такого натворил, по-вашему?

– Вот, смотрите, в шестом классе вы прогуляли торжественную линейку в честь дня антифашиста…

– Но я болел, у меня случилась дизентерия, кажется.

Турхельшнауб поразился абсурдности постановки вопроса. «Какого черта! Ну при чем тут школьная линейка?» – подумалось ему.

– Не стоит оправдываться, вы пока не в суде. Наш следственный отдел занимается предварительным опросом свидетелей. Вы понимаете, на что я намекаю?

Дорис Викторовна посмотрела на него так нежно, как если бы только что узнала, что он ее родственник, считавшийся погибшим, но внезапно возвратившийся в лоно семьи. Большая грудь ее ритмично вздымалась при каждом вдохе.

– Нет, ничего я не понимаю, – промямлил он.

– Разрешите мне продолжить. Итак, в двенадцать лет и вы отдыхали у родственников в Черкассах, тетя Рива застала вас обнаженным в спальне, разглядывающим один неприличный журнал. Ох, пресловутый пубертатный период! А на прошлой неделе вы уж вовсю изменяли своей жене Капитолине с одной из сотрудниц банка. Помнится, девушка числится в вашем отделе и ее зовут Наталья Поперхон.

– Нет, неправда! Откуда вы знаете? Я хотел сказать… это не совсем правда. Я не изменил. То есть я, конечно, хотел, но ничего такого не вышло в итоге, я застеснялся. К чему вам все эти личные сведения? – Турхельшнауба затрясло.

– Это еще не конец. Пять лет назад вы отказались стоять в очереди на поклонение мощам святой Варвары. Как же так? Вся православная интеллигенция собралась, люди регистрировались, писали номера на ладошках химическим карандашиком, перекликались, а вы просто сбежали.

– В те дни мороз ударил, я честно отстоял три часа, потом почувствовал простуду и ушел. Разве это преступление? – Его голос срывался на крик.

– Не далее, как десять дней назад вы поставили подпись на аналитической записке по сделке с банком «ЖМУР». После чего исчезло шестнадцать миллиардов, – подвела наконец беседу к главному пункту Дорис Викторовна, игнорируя возмущение собеседника.

– Меня вынудили, то есть меня попросили, я не мог отказать. Светозар Бздяк, начальник инвестиционного отдела, беспредельщик известный, им требовалось для плана…

– Вениамин, вы же интеллигентный человек, а верите в сказки. Как вам не стыдно? – Дорис Викторовна помахала тонким, чрезвычайно длинным наманикюренным пальчиком в воздухе и продолжила речь:

– Наконец, вчера утром вы затопили квартиру снизу. Разве это хорошо? Кстати: а где была ваша супруга? Мои сотрудники отметили в рапорте, что последние две ночи вы провели в квартире один.

– Мы разошлись недавно. Жена съехала к отцу в Пережогино… Но какое отношение к нашей беседе имеет моя жена? При чем тут затопление, которого, кстати, не было? Почему вы меня мучаете такими нелепыми вопросами? Кто вас уполномочил лезть в мою личную жизнь? – У Турхельшнауба сдавали нервы.

– Ах вот как! Значит, вы не настолько безнадежно женаты… Такое обстоятельство в корне меняет угол зрения, под которым я собиралась вас сегодня рассмотреть.

Дорис Викторовна взглянула на него хитрым, испытывающим взглядом, потрясла бархатными ресницами и задумалась. По-видимому, хозяйка кабинета не собиралась отвечать на его вопросы. Она поднялась из кресла, прошла, шурша юбкой, к письменному столу, вынула листочек бумаги, что-то написала на нем, потом обернулась и отдала Турхельшнаубу. Он прочитал: «Наш разговор записывается. Заткнитесь! Не произносите больше ни слова о работе!» Вениамин удивленно уставился на следователя. «О боже, как же она хороша, тварь!» – снова пронеслось у него в голове.

Коварная представительница юстиции села в кресло, без всякой необходимости оправила юбку на широких округлых бедрах и заговорила без видимой связи с предыдущей беседой:

– Я вижу, Вениамин, вам нехорошо, вы побледнели. Выпейте кофе с сахаром, скушайте печенья. Может быть, у вас давление упало? Молчите! Я знаю, что вас похмелье не отпустило. Я все про вас знаю, но не обольщайтесь. Даже я что-то пока о вас не знаю. Это нормально, существует принцип относительности субъективных знаний. Чем больше изучаешь человека, тем меньше его знаешь. Пейте кофе, не хватает мне еще скорую к свидетелям вызывать. Да не волнуйтесь, вы пока что свидетель. Никто вас ни в чем пока не обвиняет. Нет, не подумайте, что я гарантирую вам статус свидетеля навечно. Не подумайте ничего плохого о наших методах.

– Как я могу плохо подумать, если я не в курсе, что за методы?

– Я вам все сейчас объясню. – Женщина говорила нежно, с придыханием. – Вы читали классиков немецкой философии? Знаю, что читали. Вы в курсе, что мы неизбежно продвигаемся к светлому будущему? Вы изучали теологию и другие предметы, и вы знаете, что по мере развития нашего общества растет и кассовая борьба, потому что денег в бюджете все меньше, желающих нечестно нажиться пруд пруди.

– Но при чем тут я? Я мелкий служащий, делаю что прикажут. Мне и по должности не полагается знать лишнего, за бюджет начальство отвечает. – Турхельшнауб не понимал, куда клонит следователь.

– Вы здесь при том, дорогой Вениамин, что вы свидетель. – Дорис Викторовну как будто радовало обзывать его свидетелем. – Вы не удивляетесь, отдельных безобразий творится немало. Что это означает? Каждый гражданин о чем-нибудь может нам сообщить. Здесь нужна правильная стратегия работы со свидетелем. А для этого и создали наш отдел.

– И как вы работаете со свидетелем, если не секрет?

– Мы смотрим и пытаемся определить степень вины свидетеля, и для этого берем за основу принцип относительности. Этот принцип гласит: нельзя быть невиновным сразу по всем признакам. Чем меньше мы наблюдаем вины в одном аспекте дела, тем больше ее скрыто в каком-то другом аспекте.

– Как это непостижимо! – пробормотал Веня.

– Вы не волнуйтесь, пожалуйста, к настоящему моменту вы только свидетель, так что сидите тихо, пейте кофе… Давайте сейчас мы с вами прервемся. Ступайте домой, отдохните. В банк не ходите. И без вас там разберутся, кого наказать. Поняли? Ну что вы сидите, мусолите целый час эту чашку кофе? Вставайте, идите. Хватит философствовать. Развалились! Здесь вам не ресторан и не клуб дискуссий!

Турхельшнауб озверел от галиматьи, произносимой следователем, но сама женщина так нравилась ему, что он согласился бы часами ловить каждый ее жест. Только вот проклятое смущение, не дававшее ему свободно вздохнуть. Он послушно встал, пошел к двери, обернулся, еще раз грустно взглянул на нее и вышел из кабинета. Следователь догнала его в коридоре.

– Возьмите открытку! – прошептала эксцентричная служительница Фемиды и протянула конверт.

– Какую открытку?

– Вы забыли, какой сегодня день?

– Какой? – удивился он.

– Четырнадцатое февраля, День всех влюбленных, – шептала умопомрачительная Дорис Викторовна в самое ухо. – Вот я вас и поздравляю. Вы же влюбленный? Только не говорите мне, что я вам хоть немножечко не нравлюсь, не поверю!

Дорис Викторовна улыбнулась так мечтательно, словно вспомнила романтический момент из любовного фильма.

– Нравитесь, – прошептал он, невольно почесывая ухо, растревоженное ее горячим дыханием. У него закружилась голова.

– Вот и забирайте вашу открытку. И валите ко всем чертям! – Последнюю фразу Дорис Викторовна произнесла громко и грубо, на весь коридор.

Веня в полной растерянности покинул здание и сразу вспомнил о своем намерении накачаться в хлам. Домой идти не стоило: там было слишком одиноко и неуютно после ухода Капитолины. Хорошо было бы пойти в какой-нибудь ресторан.

«Холодное сердце»

Ресторан «Холодное сердце» располагался неподалеку, в полуподвале старинного особняка, чудом уцелевшего от реновации. Поговаривали, что в советскую эпоху в здании располагался секретный институт, где разводили боевых пчел в пику американцам, работавшим, по данным разведки, над загадочным «боевым комаром». В эпоху девяностых в доме временно учредили кооператив по производству полиэтиленовых мешков, которые очень пригодились для упаковки трупов после многочисленных разборок. А когда хозяева кооператива разбогатели, они сделали ремонт и открыли ресторан. С названием у них вышла промашка. Один из владельцев услышал старый девиз: «чистые руки, горячее сердце и холодный ум», но он по невежеству все перепутал и решил, что ум должен быть чистым (в этом ему слышались отголоски буддизма), руки – горячими (от непрерывной борьбы), а сердце – холодным (чтобы не испытывать сочувствия к врагам). Впоследствии ошибка вскрылась, но курирующие ресторан чиновники сочли такую версию даже забавной.

Интерьеры ресторана отличались нарочитым аскетизмом с налетом тюремной эстетики. Скамьи и столы были выполнены из неструганных почерневших досок, потолки были темные, низкие, сводчатые с медными керосиновыми лампами, свисавшими на толстых цепях. Вдоль стен укрепили настоящую колючую проволоку. У входа дежурили часовые в шинелях советских времен, с хрипящими от надрывного лая овчарками на поводу. Заведение специализировалось на советской кухне, но и русскую национальную кухню здесь тоже пытались возродить.

Официанток для шика одели в военную форму старого образца. Особенно пикантно смотрелись на молодых девчонках грубые хлопчатые колготы и огромные, стучащие по полу кирзовые сапоги. На головах их красовались пилотки со звездами. Выпивка и закуски подавались в алюминиевых мисках и граненых стаканах. Для пущего погружения в эпоху официантки могли и нахамить клиенту, и бросить миску на стол небрежно, и даже забыть протереть стол. Из динамиков, стилизованных под советские радиорепродукторы, лился блатной шансон.

Турхельшнауб заказал традиционный фирменный чефир, миску квашеной капусты, шматок сухой краковской колбасы, пива и водки, которую приносили в литровых бутылях без этикеток. Выйти из шока Вене удалось лишь минут через сорок, и то только после того, как он осушил несколько рюмок водки и две кружки пива. Он достал из кармана конверт, врученный ему следователем, и распечатал. Внутри лежала самая настоящая «валентинка», с розочками и голубями, на открытке было написано: «Не теряйся, влюбленный глупышка», а внизу – номер телефона. «Вот так Дорис!» – удивился Вениамин.

Подумав минуту, он позвал официантку.

– Что у вас есть нового в меню? Есть что-нибудь вкусненькое из русской кухни?

– Шпырь чебоксарский попробуйте, – улыбнулась официантка.

– Это что еще?

– Старинное охотничье блюдо из сырого фарша…

– Нет, я, пожалуй, воздержусь… А что-нибудь более традиционное есть?

– Пожалуйста, яловичина фронтовая, просроченная…

– Почему просроченная?

– Так положено по рецепту… Так деды наши употребляли…

– А что-нибудь совсем простое?

– Кровяночка…

– А это что?

– Колбаска из печени с кровью.

– А еще проще?

– Котлетки свиные, рубленные с гречневой кашей.

– Вот, это подойдет. Несите.

«Скушать сжаренной свининки после водки с пивом – не в этом ли состоит истинный патриотизм?» – подумал Веня. В соцсетях утверждали, что свинина укрепляет иммунитет. Правда, сами соцсети его при этом разрушали – диалектика.

Отхлебнув еще пива, Турхельшнауб набрал телефон Сергеева: не заливать же горе в одиночку, в самом деле. Он не сомневался, что приятель примчится, как обычно, готовый прыгнуть в огонь и воду. А уж если звать Сергеева, то почему не пригласить и Белгруевича? Гриша был слишком осторожным и осмотрительным человеком, но чем черт не шутит. Белгруевич, как и Турхельшнауб, отмучился некогда пять с половиной лет в институте, а потом устроился протирать штаны в НИИ «КОРЯГА». Название НИИ было сложной аббревиатурой, смысл которой Веня забыл. Что-то насчет комплексного образования, русского языка и городского администрирования. Гриша был завзятым ипохондриком и занудой, но поддержать мужской разговор умел.

Не прошло и получаса, как в зал энергично вошел Сергеев. Он работал по гибкому графику, что способствовало его участию в любой случайной попойке. Сергеева называли рубахой-парнем, и, видимо, поэтому он всегда носил сорочки ярких цветов. Сегодня на нем была рубашка канареечного цвета в красную полоску. Не успев присесть, отмахнувшись от официанток, он закатал рукава, налил сам себе стакан водки, выпил залпом и вздохнул.

– Как дела? – спросил Веня.

– Представляешь, – произнес с оттяжкой Сергеев, – нашего куратора Синекура загребли сегодня, схватили прямо в аэропорту! Он в Лондон намылился, но не успел. А вещание канала теперь прикрыли.

– За что?

– Завидуют, видимо. У нашего канала рейтинг неуклонно растет.

– Слушай, давно хотел спросить, а почему у вас такое название: «3К»? Что это значит?

– А бог его знает. Суть в том, что мы хотим быть злободневными. У нас же демократия: критиковать Америку нам никто не запретит.

– Так за что Синекура взяли, как ты думаешь?

– Понимаешь, пропали шестнадцать миллиардов, выделенные на укрепление традиционных ценностей. Я уверен, он к ним даже не прикасался, сами как-то по-тихому исчезли. Распускают нелепые сплетни, якобы он за городом семейную усыпальницу из желтого мрамора отгрохал, вроде как египетский фараон. Но это ложь, я ездил к нему на дачу: обычная помещичья усадьба средней руки, всего три посадочных места для вертолета, а мрамор розовый, а не желтый. Основные хоромы-то у него в Лондоне, но до них пока не добрались.

– Кошмар, – сказал Турхельшнауб. – А нашего Витопластунского тоже арестовали какие-то странные типы в длинных пальто. И у нас тоже шестнадцать миллиардов попало. Только… понимаешь, я тоже засветился в одной мутной сделке… Меня сегодня к следователю уже вызывали.

– А вашего-то шефа под каким предлогом? Он же известный перестраховщик.

– Говорят, довел банк до санации.

– Да уж, дело дрянь, есть внеочередной повод выпить, – выпалил Сергеев. – Почем здесь пивко? Ого! Дороговато! Жалко, я с собой баночного не захватил. Отхватил я ящик недавно с бешеной скидкой в нашем таджикском продмаге в Бирюлево. Срок годности на исходе, но градус не выветрился, крепкое пивцо. Говорят, таджики сами же и варят в подсобке, в чугунной ванне.

– Не юродствуй, я угощаю, возьми разливного. Давай лучше обсудим сложившуюся ситуацию. Ты не считаешь, что мы теперь оба на улице окажемся, да еще и на следствие дернуть могут?

– Давай обсудим, но мне и так все ясно. Основная проблема у нас в чем?

– Дураки и дороги…

– Это само собой. Но еще американцы сильно гадят.

– Причем здесь американцы?

– Они заповеди Христа извращенно понимают. Там же заговор масонов…

– Это как?

– Ну, скажем: «не убий». Что за заповедь такая? Если бы наши солдаты в Отечественную слушали такие заповеди, нас бы здесь не было.

– Точно!

– А другая: «не укради». Разве это для нас придумано? Нет, ты, брат, укради, но укради по-тихому и с пользой для дела. Поделись с начальством, занеси, отстегни, тогда бог простит. Я так считаю.

– Ты прав, Олежик, – сказал Турхельшнауб. – Мне тоже за страну обидно. Думаешь, Америка виновата?

– Однозначно! Потребляют американцы в три раза больше, чем производят в процентах к мировому ВВП. Ты ощущаешь разницу? Куда, ты думаешь, она у них уходит? В сферу услуг, конечно. Что им остается? Собак друг у друга по очереди стригут – вот вам и дутое производство, а у нас одна только космическая программа пожирает триллион рублей в год.

– Я тоже слышал, что НАТО нас собирается втянуть в какую-то провокацию, – добавил мрачно Турхельшнауб.

– Обязательно втянут! Мы такие доверчивые. Мне кажется, надо достроить космодром в Амурской области и побыстрее освоить Марс. Мы уже десятый год строим. Эх, чувствую, америкосы сами первые воткнут туда свой флаг. Тогда что? Молчишь? Ну, вот так-то… – Сергеев призадумался и вздохнул.

– Олежик, давай не будем преувеличивать проблему. Может, обойдется? – с надеждой в голосе спросил Турхельшнауб. – Остановись, выдохни и выпей водки.

– Обидно, Веня, понимаешь? «3К» – по-настоящему народный канал. Нас и рыбаки смотрят, и оленеводы, и чиновники… А выпить водочки можно. Слушай, официантки-то какие красавицы! Я бы женился на любой. Ты не знаешь, они как насчет знакомства здесь?

Неизвестно, чем бы данный диалог закончился, если бы в зал не вошел Белгруевич. Покрытый сединой, как будто инеем, бледный до желтизны. Гриша демонстрировал всему миру, что ему, плюнувшему на жизнь философу, больше нечего терять. Он был облачен в затертый серый костюмчик, вытянутый на коленях и на локтях.

– Новости печальные, – начал он вместо приветствия. – Нашего профессора Мочеструйкина сцапали.

– Что?! – воскликнули хором Сергеев и Турхельшнауб.

– Мне завхоз Петр Абрамович рассказал. Явились двое субъектов в черных пальто. На головах – шапки из меха, наподобие казацкой папахи, в синих бахилах на ногах. Предъявили какие-то удостоверения…

– Кошмар! – выдохнул Сергеев.

– Все случилось сегодня утром, во время концерта для студентов. Прямо на глазах у публики надели наручники. Аркадий Аркадьевич – заслуженный деятель культуры. Он виртуозно играет на пианино. Да и на флейте тоже не плохо, на гитаре умеет. А какие песни задушевные он разучил! Про походы на байдарках по таежным рекам, про дружбу между мужчиной и женщиной, про светлое будущее страны. Весь институт теперь в слезах: в НИИ в основном женщины предпенсионного возраста работают… Зарплаты маленькие, до пенсии далеко, вот влюбились все повально в Мочеструйкина.

– Что, неужели вашему профессору тоже вменяют какое-нибудь высосанное из пальца хищение? – с сочувствием спросил Сергеев.

– Как ты догадался, Олежик? Вменяют освоение шестнадцати миллиардов. Средства выделили на борьбу с иностранными заимствованиями в русском языке. Например, вот есть такое безобразное слово «гаджет». А гораздо хуже «каршеринг» – просто неприлично звучит, как мат.

– И как же вы с этим боролись? – удивился Турхельшнауб.

– Очень просто: закупили японское оборудование… Потихоньку заменяли иностранщину на старославянские выражения. Но дело не в этом. Никто не верит, что Мочеструйкин при делах. Профессор – романтик, он лично наблюдал полет Гагарина, присутствовал на похоронах Визбора, не раз путешествовал в Италию, к могиле Пазолини. Человек высокой культуры! Племянницу юную воспитывает исключительно в суровых русских традициях.