Говорит и показывает. Книга 3

Глава 2. Мать

Если Юргенс не спал, когда Маюшки не было дома, он, очевидно, обладал некими экстрасенсорными способностями, во всяком случае в отношении её. Потому что во все эти ночи мы с ней были вместе. Мы и дежурили вместе, а половина ночей, когда она была «на дежурстве» мы были у нас в Товарищеском. А если учесть, что она работала в той же клинике, где работаю и я, то мы в течение суток проводили рядом времени больше, чем он с ней. К счастью, или, напротив, к несчастью, что сохранялся тот самый проклятый status quo, он ни разу не подумал проследить за ней, ни осведомиться, кто же ещё трудится в многопрофильной гинекологической клинике, где работала теперь Маюшка после аспирантуры. В Опаринском центре она брала дежурства в родильном отделении, я же там оставался на полставки, чтобы продолжать научную работу. На её дежурства я приходил вне своей работы. Все давно привыкли к этому и не задавали вопросов, не знаю, что они думали о нас, меня это не волновало.

В клинике я был ведущий специалист, на меня шли как на доктора наук, а среди пациентов вообще бытовало и даже закрепилось мнение, что я настоящий волшебник, способный решить любую проблему. Собственно говоря, кроме Маюшки в моей жизни была только работа, поэтому я мог отдавать делу много времени, сил и мыслей. Тот самый status quo в этом смысле работал на меня, мне давно не приходилось комбинировать, чтобы увидеться с ней, всё устоялось и текло спокойным руслом.

Работа приносит мне удовлетворение и радость. И каждая удача в лечении бесплодия это сияющая звезда на небосклоне моего самоуважения, как орден на груди героя. Эти успехи не дают мне впадать в рефлексию и депрессию, когда хочется, как любому человеку моего возраста, закричать от ужаса, что большая часть жизни прошла, а я так ничего и не сделал, не понял и не успел. Детишки, появившиеся на свет благодаря мне, уже заполнили бы собой небольшой городок. И это укрепляет меня, как металлический каркас.

И всё же оставаться в одиночестве в Товарищеском было и есть невыносимо. Временами мне в сердце забиралась тоска и я искал успокоения в случайных связях. Но это, как и алкоголь только усиливало, только подчёркивало чувство одиночества. Поэтому я абсолютно бросил пить, но грешить с женским полом всё же продолжал, хотя разочаровывался всякий раз ещё до того, как очароваться.

Я не знаю даже для чего я никогда не отказываю себе в удовольствии пригласить какую-нибудь женщину или девушку поразвлечься, я давно перестал удивляться, что никто и никогда ещё не отказался, потому что я, хотя и галантен, и даже весел, но холоден, как пластик с ними со всеми. Я отравлен Маюшкой навсегда, я и оттекал к другим только от ревности и злости на неё, за то, что она не моя, что она не уходит от Юргенса столько лет и всё же любит его. Он всё же заставил её любить себя, как ни удивительно это прозвучит, но есть способы и первый и самый надёжный – это искренняя любовь. Не ответить на неё сложно…

Но это умом я всё понимаю и трезво оцениваю, а вот сердцем понимать и мириться невозможно. Поэтому моё счастье с ней смешано с горечью, болью, и ревностью, порой невыносимой. Но я выношу всё. Я пробовал уезжать. Я брал командировки, стажировки, я уезжал за границу, но от себя сбежать нельзя. Я это знал и только подтверждал каждый день. Двух дней не проходило, и я начинал звонить Маюшке. И, услышав её голос, испытывать прилив горячей радости к сердцу.

Но всё же я ждал, что всё это завершится когда-то. Это должно было закончиться. Дети взрослеют и скоро Юргенсу удерживать её будет нечем. Или ей нечем будет прикрывать своё нежелание оставить его и прекратить двойное существование. Ларисе уже исполнилось восемнадцать. Вскоре после дня её рождения, я заговорил с Маюшкой на эту тему.

– Дети заканчивают школу в этом году, – сказал я, вглядываясь в её лицо.

Мы были в Товарищеском в одну из тех прекрасных ночей, что случались раз в неделю, когда Маюшка, якобы дежурила. Мы сидели на кухне за кофе, но Маюшку клонило в сон и кофе не очень помогал. Она убрала волосы с лица, седина не появилась до сих пор даже у меня, у неё и подавно её не было. Удивительно, но с годами волосы у неё потемнели, она не остригала их, носила длинные, делала пучки, распущенными, а если завязывала в хвост на затылке, я начинал опасаться, что меня станут принимать за её отца. На это она всегда смеялась и целовала меня: «Нет, ты моложавый, только я знаю, что ты уже пень!», я шутливо сердился на это, и мы дурачились, щекочась и целуясь.

– Да, заканчивается школьный ад, чтобы начался институтский. Хотелось бы думать, что они выбрали профессию по сердцу, – ответила Маюшка, не придав моим словам правильного значения, которое вложил я.

– Да не сомневайся, и Саша и Ларочка с горящими глазами говорят о будущей профессии, – сказал я.

Я уверен в том, что сказал, не только говорили с горящими глазами, но и просились в клинику, я брал их, но в Опаринский центр, давал халаты и показывал УЗИ, разрешал аускультировать плод, прикладывая стетоскоп к животам беременных, давал хорошие старинные книги. Это Маюшка всё время старалась отговорить их, стращая теперешними временами, когда нашу профессию низвели с пьедестала высокого служения до прислуживания. И я понимал, что она делает это не для того, чтобы действительно отвратить их, но, чтобы заставить видеть все стороны будущего, не обольщаться, чтобы они не совершили ошибки, которая стоит и времени, потраченного напрасно, и сил.

– Ты знаешь, Ю-Ю, иногда я думаю, что мы приходим на землю, чтобы не так прожить эту жизнь, измучиться, что-то понять и в будущей жизни, которая, конечно, не на земле уже будет происходить, жить иначе. Делать правильный выбор, делать его вовремя, включать зрение не в глазах, но в сердце…

– Май, твои дети выросли. Уже никто не отнимет их у тебя. И меня уже никто не посадит, давно закрыто М-ское дело, больше ничто не мешает тебе уйти от Юргенса, – сказал я уже без обиняков.

Она взглянула на меня, подняв тяжёлые веки, отягощённые длинными ресницами, которые в этом отвесном свете совсем скрывали её глаза. И помолчав, сказала:

– Вина нет у тебя, небось?

– Есть, отчего же. На любой вкус. У меня бывают пьющие люди, Неро, например. И другие наши приятели, ты же знаешь, так что выпивки хоть залейся на такие случаи. Это от себя я запираю.

– Запираешь? – она удивлённо посмотрела на меня. – А что ты вообще пить-то бросил? Ты никогда особенно не увлекался.

Я вышел с кухни, в простенке к передней у нас был чулан, где и стояли у меня бутылки со спиртным, запертый на ключ.

– «Не увлекался», – усмехнулся я, вставая. – Много ты знаешь, кукла. Бросил, потому что появилось во мне желание упиться насмерть.

Я вышел с кухни, в простенке к передней у нас был чулан, запертый на ключ, где и стояли у меня бутылки со спиртным.

– Ты что? С чего это?

– С того самого, – мрачно пробормотал я. – Спрашивает ещё… Что выпить-то хочешь?

Маюшка подошла ближе, входя за мой в чулан.

– Вон ты как тут всё… я и не замечала, думала шкаф и шкаф, – сказала она, разглядывая чулан из-за моего плеча.

– У меня и холодильник есть.

– Что, и брют есть?

– Обижаете, деушка. Есть, что хочешь. И крепкое, и игристое, и десертное и семидульче… Только к шампанскому надо было и закуску приобресть, – хмыкнул я.

– Кто ж знал, что посреди ночи выпить захочется…

Я открыл холодильник, где в морозилке лежали бутылки с водкой, а на полках шампанское, сухие и полусладкие вина. Всякие виски и текилы с коньяками и ликёрами стояли просто по полкам шкафа, ключ от него я хранил тут же в чулане на гвозде.

– Так не слишком и запираешь-то, вон ключ, – сказала Маюшка, когда я, достав бутылку, закрыл свои припасы и повесил ключ на место.

– Так пока буду брать его, в скважину всовывать, глядишь и опомнюсь…

– «Опомнюсь»… – она посмотрела на меня. – Пошли, сходим в магазин? Купим закуски, какую-нибудь клубнику или икру…

Я улыбнулся:

– До метро почти придётся тащиться. Все окрестные, с тех пор как запретили продавать спиртное после десяти вечера, позакрывались.

– Вот и проветримся.

И мы вышли на улицу, холодную, февральскую. Ветер сразу набросился на нас, едва мы вышли из арки, ведущей из нашего двора на улицу.

– Ох и холодрыга, лучше бы в постель затащила старичка, чем по улицам таскать за какими-то клубниками, – шутливо проворчал я.

– Шапку надо надевать, старичила! – засмеялась Маюшка, нахлобучив на мою голову капюшон.

– Ты мне нос ещё шарфом завяжи, как маленькому, – засмеялся я, поправив длинные волосы, брошенные капюшоном вперёд.

Маюшка взяла меня под руку, и мы пошли вдоль улицы, поддерживая друг друга на скользком тротуаре. Очистили хорошо, но с вечера было сыро, а теперь прихватило морозом и скользит. Настоящая ледяная глазурь.

– Говорят, ледяные дожди скоро станут нормой для Москвы.

– Нормы становятся всё ужасней… – засмеялась Маюшка.

Перед перекрёстком резко затормозила какая-то спортивная машина, едва не сбив нашу парочку.

– Вот же!.. – мне захотелось выругаться. – Сядут эти гламурки за руль…

– Ты разглядел, кто там за рулём? – удивилась Маюшка

– Разглядел, баба в макияже, – ответил я. – Пошли скорее, иначе пить тебе я не дам, сразу в постель потащу, греться!

И мы почти добежали до сверкающего в ночи круглосуточного магазина. Внутри пахло кофе и свежим хлебом, как положено, хотя ни кофе здесь не варили и хлеб весь давно остыл, а свежий ещё не был готов, его спекут на рассвете. Но главное, здесь было светло и тепло. Мы расправили плечи, войдя, сняли перчатки и капюшоны. Накупили и клубники, и икры, и дыню как игрушечную, будто заранее, ещё на бахче, или где она там росла, разделённую на дольки, и винограда, оказался необыкновенно красивый кишмиш, как на Брюлловском полотне «Итальянский полдень» и ещё много чего… называется, решила Маюшка выпить шампанского…

Наконец со всем этим мы быстрым шагом почти прибежали домой, потому что на обратном пути замёрзли ещё больше.

– Теперь водки надо, а не ледяного шампанского, – усмехнулся я, с удовольствием ополаскивая фрукты, запустив руки в горячую воду.

Маюшка обняла меня сзади, протянув руки под горячие струи тоже, и прижавшись щекой к моей спине.

– Как я люблю тебя, милый, если бы ты знал… – выдохнула она.

Я вздохнул, улыбаясь:

– Это я тебя люблю, – и взял её руки в свои. – Уйдёшь от Юргенса ко мне?

Она кивнула:

– Да, Ю-Юша, – прошептала моя Маюшка. – Только…

Я обернулся:

– Только не говори, что ещё ждать надо чего-то…

– Ю-Ю, только год. Пусть отучатся хоть семестр на первом курсе, это самое сложное время, ты же знаешь, а лучше вес первый курс…

Она с ума меня свести хочет?

– Только год? Ну да! Потом – пусть женятся… А там внуков в школу поведём… Май! – рассердился я.

Она вздохнула, отошла от меня, вытирая мокрые руки полотенцем, и опустив глаза. И села за стол:

– Вина-то дай уже! А то по морозу таскает, специально ничего вкусного не заготовил… а потом сразу прижимает к стенке… – сказала она, ещё пытаясь улыбаться, пытаясь перевести всё в шутку.

Я открыл бутылку быстро и легко, дымок закурился над горлышком, предваряя напиток. Вдова Клико хорошее, лёгкое шампанское, от него никогда не болит голова, даже, если упиться…

Маюшка подняла бокал с играющим в нём вином:

– За тебя, мой дорогой… Обещаю, только дети окончат первый курс я перееду к тебе. Если ты не против. За год я подготовлю их к этому, и Вальтера тоже…

– Э нет! – воскликнул я. – Вальтера твоего готовить нельзя, он немедля придумает что-нибудь, чтобы снова удержать тебя. Не сдавай ему козырей заранее.

Маюшка выпила шампанского немного, поставила бокал на стол, на запотевшем боку проступили следы её пальцев, в которые было видно, как цепочки пузырьков поднимаются ото дна.

– Как сука поступить?

Я посмотрел на неё, она побледнела, глаза под тенью ресниц. Губы поджала.

– Ты так поступила девятнадцать лет назад, теперь верни всё на круги своя. Если только ты не врёшь, что…

– Вру? В чём это?! – непостижимым образом сверкнув глазами, произнесла Маюшка.

На кухню медленно вошёл косматый чёрный Юрик. Он давно уже прекратил таскаться по крышам и большую часть времени спал в кресле или в постели рядом со мной, я даже думал, что он живёт так долго именно потому, что всё время пребывает в стране снов. Уж и перепуталось всё у него, почти летаргия…

Войдя, он тихо недовольно мявкнул, глянув на нас.

– Ну вот, деда Юру разбудила, – пробормотал я, вставая, чтобы насыпать Юрику корма, специально покупаю теперь для старичков.

– Конечно, нашёл кем прикрыться, – Маюшка наклонилась со стула, и вытянувшись погладила кота по лобастой голове. Он с удовольствием замурлыкал, щурясь и подставляясь под её ласку.

– Может и меня приласкала бы? – сказал я, поднимая голову.

– Сначала с ножом к горлу приступаешь, а потом… – тихо проговорила Маюшка, разгибаясь, всегда удивляюсь её непостижимой гибкости.

Я не хочу сейчас снова говорить, я хочу её… Поэтому я подхватил её рукой под затылок, притягивая к себе и целуя…

Застучал в окна жёсткий снег, интересно, в какие окна он колотится? Я посмотрел вверх, да, засыпает сверху. Но и в дверь на террасу тоже стучит. Опять придётся чистить. Надо же, всю жизнь снег чищу, как дворник…Юрик вспрыгнул к нам, и стал моститься у ног спящей Маюшки. Я посмотрел на неё, заснула, как и всегда, ротик приоткрыла чуть-чуть, разбужу сейчас… да и договорить надо.

Мы договорили, но уже за завтраком. Маюшка обняла чашку с кофе пальцами.

– Приходи сегодня дыню доедать, – сказал я, наливая кофе и себе.

Кофе-машина зафыркала, выдавая последнюю порцию густого и душистого напитка в мою чашку.

– Приду, если не будешь больше обвинять, что я пытаюсь остаться с Вальтером нарочно.

– Май… – я сел за стол напротив, как всегда.

Вообще я больше люблю садиться рядом с ней на диванчик, что давно уже стоит тут, вмещая по два, а то и три зада наших друзей-байкеров, когда мы, теперь довольно редко, зависаем у нас. Я люблю садиться рядом с ней, касаться, обнимать, целоваться…

Но сегодня утром она настроена поскорее уехать, чтобы не опоздать к утренней планёрке, это мне позволено всё, хотя я не наглею тоже. Поэтому она села на стул, а не на этот диванчик…

– Я должен говорить до чего меня доводит мысль о том, что ты каждую ночь спишь с ним, целых девятнадцать лет?

– Ю-Ю… всё не то ты говоришь сейчас. Я не женщина и не жена девятнадцать лет там. Я – мать. В этом всё дело. Всё поэтому. Уж ты-то знаешь. Я не могла и не могу пожертвовать ими ради себя, твоего и моего счастья. Вот и всё.

Вот и всё, это верно. Но…

– «Яжмать», ну конечно, теперь это… модно прям, – пробурчал я. – Но они уже взрослые.

– Вот поэтому мы говорим о том, что я уйду. И я уйду. И меня достала эта тройная жизнь…

Так я получил твёрдую надежду на то, что всё моё, наконец, вернётся ко мне. И поэтому я не удивился, когда Маюшка в мае приехала ко мне в расстроенных чувствах с рассказом о том, что Лариса…

Глава 3. Буря в стакане воды

Я услышал, что Лара пришла. Чёрт, всю ночь не сплю из-за неё! Надо пойти, предупредить, что её раскрыли. Я открыл дверь в комнату сестры, она обернулась немного испуганно:

– Тьфу ты! Напугал! Ты чё колобродишь? – спросила она.

Лариса очень красивая. Она не похожа на маму, крупнее, мама очень тонкая, изящная, рядом с дочкой кажется маленькой, Лара в отца и бабушку, точно в их породу. И маминому изяществу завидует немного, сама себя называя слонихой, совершенно несправедливо, зачем-то всё время пытается худеть, рискуя испортить статную фигуру. Стать такой как мама ей всё равно не удастся, в маме есть что-то отличающее её от всех, этому названия я не нахожу, я просто это вижу и понимаю. И понимаю, почему мой отец смотрит на неё такими глазами.

Не слишком стесняясь меня, Лариса быстро переодевалась в ночнушку.

– Лар, тебя спалили, знают, что ты не была дома.

Она побледнела, села на кровать, глядя на меня, растерянно:

– Орали?

– Орали друг на друга. Говорил тебе, расскажи маме…

– Орали друг на друга? И мама? – удивилась Лариса и даже удостоила взглядом.

– То-то и оно. Я в первый раз слышал, чтобы мама тоже ругалась. В общем… Утром… В общем, ты сама думай, что скажешь об этом своём Грише, – сказал я, собираясь выйти, хоть немного-то надо поспать, вон небо уже светлеет.

– А дальше, что было? – спросила Лариса уже в мою спину.

– Как обычно.

– Трахались? – со вздохом облегчения проговорила Лариса. – Ну и ладно тогда, значит всё не так страшно, раз всё, как всегда, никого инфаркт не хватил, никто не убит, – закончила она, набрасывая халатик, чтобы пойти в ванную.

Утром все пришли завтракать в одно время, умывшись и пожелав друг другу доброго утра, все в разной степени готовности: отец полностью одетый, потому что ему ехать дальше всех в «пятнашку», как они называли пятнадцатую больницу, мамина клиника в центре и ездила она на метро, несмотря на гневные или насмешливые замечания отца, что она ведёт себя как босячка, позволяя толкать себя в подземке, на что она только усмехалась. Но я маму понимал: так до её клиники пути было двадцать минут, а на машине она тратила бы не меньше часа. А мы с Ларисой до школы доходили минут за десять. Но завтракали мы всё же всегда вместе, только отец уже при параде, мама причёсанная, но ещё не одетая, а мы только успевшие посетить ванную. Мы с Ларисой пахли зубной пастой, отец волшебным одеколоном, а мама просто волшебно.

Все уже почти закончили расправляться с трапезой, отец ел сегодня яичницу из трёх яиц с ветчиной, он всегда завтракал плотно, я сам делал себе омлет, в нашем доме я это умел делать лучше всех, сегодня и на Ларкину долю, она вообще капризничает по утрам, но не сегодня, мама ела кашу, ту самую овсянку, которую ей с вечера оставляет томиться в духовке Агнесса Илларионовна. Мама ест кашу всегда как-то мило, будто ребёнок, масло, например, гоняет по кашиным кочкам, наблюдая, как оно тает.

И чай, и кофе в привычных чашках и бормотание телевизора с новостями о новом землетрясении в Японии, вот у них не прекращается-то… а тут ещё и Эквадор тряхнуло и погибших много.

И всё же с утра всё не было как обычно. Во-первых: у мамы была ранка и синяк на губе. Во-вторых: она перебила отца, который начал говорить, гневно сверкая глазами, мама лишь приподняла ладонь и посмотрела на него, и он замолчал. Я и раньше знал, что несмотря на то, что она всегда молчала во время их ссор, выказывая полное подчинение, и смирение, в действительности, она просто позволяет ему бушевать, чтобы он мог выпустить пар, распирающий его. Но впервые я увидел, что её власть над ним абсолютна. И как легко она им управляет, когда ей это нужно.

– Лариса, – сказала мама негромко, как всегда. – Ты взрослая девушка и мы с отцом не посягаем на твою свободу. И всё же…

Отец опять хотел было что-то сказать, но лёгкого движения её маленьких пальцев, хватило, чтобы он снова смолк, хотя внутри продолжал кипеть, я это видел: прямо пар вырывается из-под крышки…

А мама продолжила спокойно и негромко:

– Пожалуйста, предупреждай, если ты намереваешься остаться на ночь у друзей, не надо заставлять нас нервничать. Мы должны знать, где ты.

Лара, которая, готовилась к жёсткой головомойке, оказалась даже обескураженной этими спокойными словами.

– Ты, может, замуж собралась?! – воскликнул всё же отец.

– Вальтер!

– Может, и замуж! – обрадованно воскликнула Ларка, вот дура, промолчала бы, видит, отец, как кастрюля с бешеным супом.

– Вон что?!.. – воззрился на неё отец, хлопнув ладонью по столешнице.

– Вальтер! Лариса! Всё! Кончен разговор! Лара в школу щас же! И ни слова больше! Поговорим, когда придёшь… – мама ещё пыталась сохранить мир.

– Если приду! – Лариса вскочила.

Вскочил и отец:

– Что такое? Что ещё я слышу?! Всё, кончила учёбу?! ЕГЭ сдала на 300 баллов?! – заорал и он.

– Может и кончила! Не всё вам…

– Ах ты… – отец задохнулся от возмущения, – выросла…

– Лариса! Пожалуйста, в свою комнату иди… – тихо сказала мама. – Вэл, я прошу тебя, езжай сейчас на работу, дай мне… поговорить с ней.

– Да что тут говорить, не видишь, она издевается! Нарочно провоцирует, чтобы… – завёлся отец.

– А ты матери фонарь поставил, это не издевательство?! – взвизгнула Лариса.

Отец побледнел, но больше побледнела мама, поднимаясь.

– Молчать! – произнесла она тихо и твёрдо. – Или я сейчас же уйду из этого дома, если здесь никто никого не уважает и не слышит!

Это было сказано так спокойно и холодно, мамой, которая никогда не говорила ничего похожего, никогда не угрожала. Но если предупреждала, то выполняла всегда. Поэтому в детстве мы боялись только её наказаний, они были всерьёз.

Все разом замолчали и начали расходиться с кухни. Я встал последним, уже когда щёлкнул замок в прихожей, закрываясь за отцом.

– Саша… – сказала мама, не глядя на меня, и снова опустившись на стул, – ты извини, что скандал… ночью. И теперь… Иди в школу, скажи там, Лариса сегодня пропустит первый урок.

– Ты расстроилась? – спросил я.

Мама подняла на меня огромные грустные глаза и спросила:

– Как ты думаешь, Саша, Лариса влюблена, или это просто… забастовка?

– Думает, что влюблена.

Мама помолчала несколько мгновений и спросила ещё, хмурясь:

– Ты его видел? Как ты считаешь, он… Вообще, всё это серьёзно?

Я качнул головой:

– С его стороны – нет, – уверенно сказал я.

Я и правда уверен в том, что говорю, этот Гриша, уже взрослый со своей взрослой жизнью, просто развлекается с очередной дурочкой, а для Лариски первые взрослые отношения.

– Ты что-нибудь о нём знаешь?

– Он программист, айтишник, вот где работает, я не помню. Ему лет… может и тридцать. А может, двадцать семь. Они познакомились-то при мне, в кофейне: она капучино вылила на него, – усмехнулся я. То была и правда смешная сцена.

– Как?

– Как всегда: руками махала, рассказывала, как она решала математику на контрольной, Лобачевский то же мне… Ну и смахнула чашку, он по проходу шёл… она извиняться, хорошо не обварила. Но он обаятельный, не рассердился даже, улыбнулся и сказал, что полностью её простит, если она даст ему свой номер.

Мама вздохнула, покачав головой:

– Ясно, опытный… ходок.

Обычно она не говорит таких слов, но сегодня всё необычно. Хорошо, если только сегодня, а не с сегодняшнего дня…

Мне тоже в это утро было не по себе. Всё было не как всегда: и вчерашняя перепалка, и Майина разбитая губа, но особенно то, что она сказала, что уйдёт из «этого дома». Я не могу сейчас думать больше ни о чём. Ни о том, что моя дочь вдруг стала взрослой, как уложить это в мою голову и что с этим делать, с её новой жизнью, с её этим мужиком и моей злостью на них и их нахальством. Ни тем более о работе и том, что сегодня операционный день. Я могу думать только о том, что под моими ногами треснула земная кора…

Дети выросли. То, что Майю держит возле меня столько лет тает с каждым днём. И подо мной уже не земная твердь, а тонкий лёд, и он трещит… а под ним ледяной холод тёмной воды, куда я упаду, если…

Да нет, что я… никуда она не уйдёт, она меня любит, любит, я знаю, я чувствую это каждый день. Не может быть, чтобы…

И всё же мне не по себе от холодной решимости её слов: «я уйду из этого дома». Я привык за все эти годы к тому, что ни в чём она не противоречила мне, никогда не упрекала, ни устраивала сцен, не отказывала ни в чём. Девятнадцать лет абсолютного счастья, благополучия и наслаждений. И мой мир на самом деле иллюзия? Потому что тень Ильи вечно стоит за ней, будто призрак, будто вечно кипящая лава внутри уснувшего вулкана. Как устранить его? Как сделать так, чтобы ей некуда было уйти «из этого дома»? убить бы его, конечно… давно бы надо было убить. Почему я этого не сделал? Почему, чёрт возьми, это так сложно сделать?

Я доехал до «пятнашки», опаздываю, похоже… впереди паркуется Татьяна Григорьевна-офтальмолог, замуж вышла недавно в третий раз, говорят, ребёнка ждёт, а ей сорок пять, сейчас очень модно стало поздно рожать, скоро на пенсию будут выходить, чтобы детей рожать, лет в семьдесят… Мне показалось, что мысли об Илье и убийстве, это странный посторонний предмет, проникший в моё сознание. Лезет же в голову всякая дрянь перед работой…

– Доброе утро, Валентин Валентиныч, – улыбнулась Татьяна Григорьевна новыми зубами.

Таня тоже сделала зубы пару лет назад, кипенно-белые, в темноте светятся… Боже, Таня звала сегодня… как я устал от этой дурацкой связи, для чего я продолжаю встречаться с ней? Какой-то мазохизм: назло бабушке отморожу себе уши. Я отмораживаю себе член, чтобы потом нестись домой и отогревать его с Майей. И реанимировать душу, застывающую в этом гиалуроновом целлулоиде… Как бы мне хотелось, чтобы не было никого вообще, только я и Майя…

Маюшка пришла ко мне в кабинет, застав у меня пациентку и я, сделав вид, что это запланировано, попросил Майю осмотреть её вместе со мной. Мы закончили осмотр, она согласилась с моим диагнозом, как всегда, читая мои мысли, и чувствуя, что у этой пациентки никаких проблем в действительности нет, она и сама ещё не решила, хочет ли ребёнка или напротив, хочет считать себя бесплодной и на этом успокоиться…

– Случилось что или ты просто соскучилась? – спросил я, закрывая карточку.

Маюшка села напротив меня, где обычно сидит медсестра, предусмотрительно вышедшая вон, оставив нас наедине.

– Да случилось… – вздохнула она. – даже не знаю, что говорить… и как. Ну, словом: у Ларисы любовник. Она даже сказала: жених.

Я откинулся на спинку кресла, податливо откачнувшуюся подо мной.

– Ну… это неожиданно немного, но нормально. Нет?

– Да, конечно. Но как-то всё ребёнок-ребёнок, только уроки одни были на уме, а тут… И говорит-то с вызовом, будто я виновата в чём-то. А может виновата? А, Ю-Ю?

И Маюшка рассказала об утреннем инциденте, из-за которого опоздала на работу больше, чем на час.

– …Я пришла к ней поговорить, как мама и дочь, как подруги в конце концов, рассказывала всё до сих пор, – растерянно договорила она. – Она дерзит, сердится, почему? Когда ты влюблена и тебя просят просто рассказать о твоём любимом, так станешь говорить, не умолкая сутки, а то и неделю!

– Может быть просто не хочет, чтобы ты вмешивалась? Чтобы кто-то лез ей в душу? – предположил я. Как легко можно ранить юную влюблённую душу неуместными и грубыми расспросами.

Маюшка пожала плечами.

– Я спросила только…

…Я вошла к дочке в комнату, она стояла у окошка, стиснув руки на груди и смотрела в окошко. Но за её окном ничего особенно интересного не было – двор, деревья с ещё нераспустившимися почками и дом в ста метрах…

– Я под домашним арестом теперь? – дерзко дёрнув головой спросила Лара, обернувшись.

Она намного выше меня, только на каблуках я поднимаюсь на высоты роста всех моих Юргенсов.

– С чего ты взяла? – мне не по себе от мысли, что она могла такое подумать. Мне всегда не по себе от мысли, что кого-то могут запирать. – Ты была и будешь свободна, ты вообще взрослый человек. Если тебе сейчас неприятно, что я говорю, я уйду…

– Неприятно, но… не уходи, – уже снизив голос и садясь на кровать, сказала Лариса.

Тогда я тоже села в кресло.

– Просто папа…

– Ты его тоже пойми, Лара, – сказала я. – Вдруг, без подготовки, без предупреждения, он обнаружил, что его птенец самостоятельно вылетает из гнезда, становится на крыло. Это потрясение.

– «Потрясение»… поэтому он ударил тебя? – Лара сверкнула голубыми глазами.

– Нет… это не то, – меня смущает, что дети заметили ссадину на моей губе, совсем это нехорошо, что они теперь могут подумать об отце бог знает что…

– Вот вы… всё время… А вам уже… отцу тем более, и не стыдитесь…

Господи, вот стыд-то, выслушивать от взрослой дочери такие упрёки. На это мне нечего сказать, но лучше пусть думает так, чем, что её отец так страшно злился вчера. Да и сегодня утром.

– Послушай, Лара, я не требую даже приводить его в дом, если он не готов знакомиться с нами. Только одно: учёба страдать не должна.

– А если я правда замуж выйду? – опять запальчиво заговорила Лариса.

– Выходи, но учёба прежде всего, – невозмутимо сказала я.

Лара сразу сникла, очередная провокация не получилась. Мне стало даже жалко мою маленькую дурочку, что ты колючки выставила, глупенькая, неужели я обижу тебя?

Поэтому я сказала примирительно:

– Действительно, хочешь замуж?

Лара вздохнула:

– Да нет, конечно, что я обалдела что ли?

Ну, слава Богу, значит всё не так плохо, здравый смысл остался на месте. Успокоившись немного, я поднялась:

– Ларочка, главное запомни, мы тебе не враги, что бы ты не решила делать в жизни, ты решаешь уже сама. Мы тебя только поддержим. Во всём.

Похоже, Лариса не очень ожидала такого разговора после молний, что летели от Вальтера с утра, поэтому слегка растерялась, её первоначальный запал иссяк, так и не растратившись.

Поэтому, должно быть, она сказала, когда я уже подошла к двери:

– Он хороший, мам!

Я улыбнулась и раскрыла объятия, моя девочка, которая намного больше меня, порывисто бросилась ко мне, зажмуриваясь, как в детстве. Я погладила её по волосам, по спине, поцеловала её лоб и щёки, испытывая сейчас к ней, глупышке, которая вздумала вдруг бороться за свою независимость на которую никто не посягал, ещё большую нежность, чем, когда она была малышкой. Да и сейчас она малышка, даром, что ростом почти с отца.

– Я не сомневаюсь, детка.

– А Сашка подкалывает, говорит, он старый!

Я не выдержала и прыснула:

– Так и что? Тебе ж его не варить! – и мы засмеялись вместе. Обнимаясь и целуясь. Мы всегда почти все конфликты решали в итоге юмором и всегда примирялись.

Сейчас рассказывая всё это Ю-Ю, и вспоминая, я тоже улыбнулась.

Он удивился:

– Так всё нормально? А ты говорила…

– С утра было нормально, а вечером Вальтер опять чего-то разозлился, пристал к Ларе с вопросами, она вместо того, чтобы нормально рассказать, кто её избранник, как его зовут, где живёт, чем занимается, взялась сердиться и дерзить. Вот что дерзить?..

Ю-Ю засмеялся:

– Дайте девочке соотнести свои чувства и мысли и то, что вы теперь всё знаете, участвуете так или иначе. Привыкнет и сама всё расскажет.

Маюшка посмотрела на меня:

– Ты так думаешь?

– А что ей останется? Ты всегда ей была ближе всех. С кем ещё поделиться? Саша всё же мальчик. А рассказать о кавалере надо.

– Подружки есть, всё знают, наверняка.

– Не всё подружкам расскажешь.

– Это да…

Я смотрел на неё и думал, будь Лида для неё в своё время, как Маюшка для Лары, случились бы все драматические перипетии в нашей жизни? Рассказала бы матери о нас, и…

И… и что было бы? Снесли бы наши отношения наши близкие? Нет… всё происходило именно так, как должно было происходить. Никогда бы никто из них не позволил нам быть вместе. Всё сделали бы, чтобы нас разделить. Может ещё хуже всё было…