Говорит и показывает

Прихожая с рогатой старинной вешалкой, через узкие окошки по боками входной двери сюда проникал дневной свет. Но мы, сняв верхнюю одежду и разувшись, прошли дальше в большую-пребольшую комнату с тёмно-зелёными стенами, большими шкафами со стёклами, низким диваном и тремя креслами, тут же большой овальный стол под скатертью с кистями и большой раскидистой хрустальной вазой посередине. Часы, в рост взрослого человека, мерно и уютно оттикивали в углу, поблескивая маятником и тремя гирями за ребристым стеклом.

Эта комната была как вся наша квартира величиной. Сюда выходили ещё несколько дверей, коридор уводил, как потом оказалось, на кухню, и ещё деревянная витая лестница со второго этажа, где и была комната Майки.

По коридору этому я никогда не ходил, он вёл к спальням родителей Майки и в комнату её бабушки, а наверх мы поднялись. На втором этаже были две комнаты её и её дяди, и ванная с туалетом. На площадке между дверей комнат стоял узкий диванчик с витыми ножками, стоящий спинкой к широкому окну, сидели они тут когда или нет, не знаю. Дверь в дядину комнату была открыта, и я увидел, что она довольно большая, там стояла широкая тахта, накрытая пушистым пледом и много подушек. Книжный шкаф, наподобие того, что был у Ивана Генриховича, только с красивыми дверцами со стёклами со скосом по периметру. Телевизор. Письменный стол с книгами и журналами в несколько стопок, некоторые были и на полу, два низких уютных кресла и дверь на балкон. Пахло сигаретным дымом… и духами немного. Хотя форточка была приоткрыта и окно, без тюля здесь, заливал скупой осенний свет. Видимо запахи въелись и не выветриваются уже.

– А где твой дядя? – спросил я, разглядывая через дверь, очевидно, мужское логово, по-холостяцки строгое, но уютное. Гитары, проигрыватель и целую стопку виниловых дисков, которые мне захотелось немедля рассмотреть…

– Он учится в Москве сейчас, уже пятый курс.

– Там живёт?

– Там общежитие есть, но… он ездит домой. Раньше реже ездил, практику в это лето у мамы проходил, к ним пойдёт в районный роддом.

– Роды принимать?! – изумился я. Ничего себе, вот это дядя чудной… или они все чудные?..

– Что ты так удивляешься? Благороднее ничего на свете нет.

Я посмотрел на неё, вполне убеждённо говорит. Поспорить сложно.

– Ты тоже медиком хочешь быть?

– Врачом, да. И тоже пойду в акушерство. Как мама. Там свет с Небес у них… – просто и не рисуясь, сказала она и улыбнулась такой просветлённой, такой удивительной улыбкой, что я ещё раз удивился, как мог подумать, что она забитая девчонка. Она не просто отдельно, она над всеми. Потому и не любят её. Но она не заносится, она парит. Н-да…

– Пообедай со мной, Василёк? – сказала Кошкина. – У нас фасолевый суп. Одной так скучно есть…

– А кто готовит? Мама? Или бабушка?

– Не-ет, – усмехнулась она, махнув рукой, – они заняты. Марь Иванна приходит два раза в неделю. И убирать. Раньше жила ещё какая-то тётенька, но умерла, я её плохо помню, я была маленькая. Теперь Марь Иванна.

Мы зашли в её комнату. Комната большая, с двумя большими окнами. Тут как раз тюль есть, но портьер не было, не от кого закрываться, напротив домов нет, а вид… Я ахнул: видно и озеро, и тёмная волнистая масса леса за ним. Кажется, летишь. На дельтаплане.

– Я люблю смотреть туда. Здорово, правда? – она заметила, как я замер у окна. – Из моих окон такой вид, да ещё с диванчика, что на площадке… Внизу загораживают деревья. От Ю-Ю можно тоже увидеть, но не так как здесь. Хорошо, что мы над обрывом почти, никакой дом перед нами не построят уже…

Она улыбнулась, выкладывая книжки из портфеля на письменный стол. У неё и кровать чудно стоит – у стены только изголовьем. Но тут просторно, можно места не беречь, из мебели-то только и есть что кровать, старинный шкаф, какой-то узорный, от двери направо, платья там, наверное, у неё. Книжные полки, тоже за стеклами. Тут ни телевизора, ни магнитофонов, проигрыватель с детскими пластинками: «Бременские музыканты», «Золушка», «Чебурашка», что там ещё… перед проигрывателем пустое пространство на ковре сидит здесь и слушает? На таком ковре можно, толстый, мягкий…

– На мои пластинки смотришь? Ещё недавно слушала, а сейчас… Но Ю-Юшка разрешает к нему в комнату ходить, слушать его маг и диски брать тоже. У него там!.. – она сделала мечтательное лицо, показывая какой Клондайк у её дяди всевозможных музыкальных записей.

– Что, Сан-Ремо? – усмехнулся я. Тогда все слушали итальянцев.

– Да нет, он рокер. Accept, AC/DC, Iron Maiden, Motorhead… Но я люблю Led Zeррelin. И Роллингов… А ещё мотоцикл у него есть. Мне обещал шлем купить, как четырнадцать лет исполнится. И разрешить с ним ездить, – улыбается задорно.

Куда ей на мотоцикл? Как блоха, сдует и всё…

Мы спустились вниз на кухню, где, как и везде в этом доме, всё основательно и не как у нас дома, не как у всех, а так, будто целые века в этом доме ничего не менялось и ещё века не изменится…

С этого дня Майя Кошкина стала для меня особенным человеком. Друзей в прежней школе и во дворе у меня было много, в новом появились вскоре новые, но Майка Кошкина – не друг, не какая-то там любовь, как дразнились наши одноклассники, ничего такого я не чувствовал. Нет, она – особенный человек. Такой была до сих пор только мама, теперь вот Иван Генрихович и Майка.

Глава 3. Легкость и путаница

Странно, до чего легко мне было с ней с первого дня. И ей со мной. Она так и говорит:

– Ты как будто нарочно к нам в класс пришёл, Василёк.

Стала называть меня Василёк, как звали в детсадовском детстве. Я не был таким уж придумщиком и называл её просто Майка. Я нередко бывал у неё в гостях, в этом их доме, как правило, никого из её близких не было, все всегда работали. Когда я узнал, что её бабушка – это наш директор, Татьяна Павловна Туманова, я понял отчасти и её отстранённость от остальных и то, почему ребята ревниво и недоверчиво относились к ней. Но и Майя не стремилась сближаться.

Дядя её учился в Москве, уезжал то на всю неделю, то на два-три дня, благо ехать на электричке сорок минут. Я с ним познакомился скоро. Мне он нравился. Во-первых: он был молодой, и мне всё время казалось, он наш ровесник, во-вторых: выяснилось, что многие из его увлечений, музыкой, мотоциклами, разделяю и я. Только у меня мотоцикла не было пока.

Но бобинную «Яузу», магнитофон с большущими катушками я всё же купил, брал теперь записи у приятелей и спекулянтов и переписывал. Для этого мы приносили два магнитофона и включали один на воспроизведение, второй – на запись. Качество, конечно, оставляло желать… но фонотека у меня скопилась очень даже приличная. Вначале я был всеяден, значительно позже начал разбираться. Отрадно было, что и Майке нравится тяжёлая музыка, как мне.

А вот кассетник – это недоступная мечта, как и мотоцикл, как бы я ни экономил. Но видимость благополучия я всё же сумел создать, чтобы хотя бы внешне выглядеть если не равным Майке и большинству моих одноклассников, то вполне, как говорят, на уровне.

Пришла мысль заработать. Самое простое – это фарцевать значками, кассетами, плакатами или футболками. И я попробовал было. Но… бизнесмен я оказался бездарный: накручивать цену не умел, ловчить и обманывать тем более. В общем, едва не остался в убытке. Так что пришлось с мечтой о быстрых и лёгких деньгах попрощаться. Но зато с позапрошлого лета меня уже брали в грузчики. Вагоны я не разгружал, не буду врать, но в соседнем магазине ночным грузчиком, отлично подрабатывал. Дядьке, что был оформлен там официально, потому что я был несовершеннолетний, я отдавал четверть зарплаты, которые он радостно и быстро пропивал, но остальные были мои. Об этом знал только Иван Генрихович. Ни маме, которая бы расстроилась, ни Майке, директорской дочке и внучке из дома с двумя ваннами, мебелью из настоящего дерева и хрусталём, я всё же стеснялся сказать. В ней я уверен, она-то поймёт, но одобрят ли дружбу с голодранцем, как я, её «предки», я сомневался.

Сама Майка не придавала никакого значения деньгам и другим материальным вещам, как и все люди, привыкшие ни в чём не нуждаться. У неё денег никогда с собой не было, она их не считала, вообще жила так, словно коммунизм уже построили. Меж тем, как он зашатался и начал осыпаться, раскачиваясь, как ненадёжно и бестолково построенное здание на затрясшейся почве при бегающих в панике обитателях…

С шестого класса до девятого в Майке произошли перемены, которые теперь заставляли мальчишек смотреть на неё уже не как на объект для травли, а… вот тут мне не хотелось бы думать, что желания. Потому что это самое желание проснулось во мне самом. И это тяготит меня и заставляет считать, что я грязный тип.

Я углубился в изучение этого вопроса, благо, книг на эту тему у Ивана Генриховича немало, как и на любую иную. И запутался окончательно.

По одному выходило, что я не должен стесняться своего естества, а именно оно говорило во мне всё громче с каждым днём. А по другому… Майка для меня особенный человек, а я начинаю смотреть, как обстоят у неё дела пониже пояса фартучка, между складок ставшей вскоре короткой юбки, как расходятся эти складки при движении, приподнимаются, застревая на секунду на ягодицах, как приподнимается юбка, показывая мне бёдра, если она поднимает руки или наклоняется.

Я смотрю на её шею под косой, на эти лёгкие прядки волос, что колышет сквозняк или моё дыхание, когда я чуть ближе наклоняюсь, чтобы сказать ей что-нибудь. На её губы, как они улыбаются или она покусывает их, задумываясь, и знаю, она их мажет вазелином зимой, чтобы не трескались… Но иногда они всё же трескаются и шелушатся, а иногда глянцево блестят, будто чуть надувшись изнутри… Или они так блестят потому что… ох…

А крылышки фартучка спереди, стали приподниматься и я смотрю под это крылышко сбоку и думаю, что на физкультуре посмотрю, в лифчике она или…

И она пахнет уже не конфетами и булочками как раньше, а как-то тоже по-новому… Горячим заливает мне лоб, щёки и горло, я глупею и заставляю себя отвернуться и не думать, что вот она повернулась назад, а юбка поднялась выше и виден краешек другого плетения на её прозрачных колготках…

К тому же моё вечное невезение продолжилось: к пятнадцати годам я покрылся прыщами. Каждый багрово-красный «вулкан», что я обнаруживал с утра в мутном зеркале в ванной, приводил меня теперь в отчаяние. К счастью, у нас в школе очень либеральные нравы, поэтому я отрастил волосы, чтобы хоть как-то скрываться за ними. Конечно, пришлось выслушивать критические и даже едкие замечания учителей по этому поводу, но мне всё же было легче за этим «занавесом». К тому же теперь это стало модно и соответствовало моим увлечениям музыкой.

С Майкой мы так и сидели вместе на всех уроках. Я не звал её к себе в гости, стесняясь. Стесняясь всего.

И подъезда нашего, который в год, когда мы переехали, был симпатичным, выкрашенным в светло-голубой цвет, хорошей масляной эмалью, а прошлой весной его покрасили ужасной тёмно-зелёной краской без блеска, которая сохла к тому же месяц и нацепляла на поверхность за это время пыль, мусор и мух. Мало того, теперь она уже начала облупляться и подъезд, который и раньше не был особенно похож на красивый парадный вход, теперь вообще стал страшным. И лампочки-то начали вставлять самые тусклые. И «птиц» спичками на потолок насажали, кто, не ясно, из подростков тут жил только я, все считали, что я и есть этот хулиган…

Словом, привести Майку, при всём её демократическом всепонимании в наш «чудесный» подъезд и в квартиру, пропахшую, в отличии от её, не хорошим табаком и духами, а впитавшимся в стены пивным и водочным выхлопом, я не мог. Я стыдился и мамы, по которой с каждым днём становилось ясно, что она сильно и ежедневно пьёт. Но ещё больше стыдился этого своего стыда. Получалось, я стыжусь самого дорогого человека… От этого я становился противен сам себе… и, бывает по вечерам, глядя в зеркало, я с ненавистью выдавливаю проклятые прыщи и думаю о том, что я самый ужасный, самый страшный, самый отвратительный и отталкивающий человек на земле.

Это не так. Василёк Метелица – самый лучший на свете человек. Ну, ещё Ю-Ю. С первого дня, когда Вася сел со мной за одну парту, поддавшись непонятному для меня тогда порыву. И остаётся до сих пор и всегда будет.

Меня невзлюбили одноклассники, едва узнали, что я внучка директора школы. Это было в начале второго класса, вдруг с каникул все вернулись совсем другими в отношении ко мне. Тут же начали приписывать мои хорошие отметки «блату», а меня считать шпионкой и, чёрт его знает, чем ещё. Разубедить их мне было нечем, я и не стала утруждаться. Заставлять кого-то любить себя, что может быть глупее и неблагодарнее: не нравлюсь я вам ну и Бог с вами, вы тоже мне не очень-то.

Так и было все шесть лет, я привыкла и к дразнилкам, и к тычкам, и к тому, что и девочки не стремились ходить со мной под ручку в столовую или с урока на урок. Даже анкеты, что было в шестом классе очень модно передавать друг другу, мне давали в последнюю очередь или не давали вовсе. В этих тетрадках положено было отвечать на разнообразные вопросы о любимых артистах, музыке, фильмах, книгах и прочем. И мои ответы, по-моему, привели в замешательство и непонимание. Led Zeppelin, Висконти и Хельмут Бергер никому из девочек интересны и даже известны не оказались, так что, думаю, репутация придурковатой чудачки ещё плотнее закрепилось за мной.

Но к восьмому классу ситуация стала сильно меняться. Ю-Ю закончил институт и вернулся домой и многие стали часто видеть меня с ним, а Ю-Ю всегда нравился девочкам, не зря выбрал комнату с пожарной лестницей, по которой беспрепятственно поднимались и спускались по ночам его бесконечные подружки. Одной единственной девушки у него так и не было. Поэтому, когда он вернулся из института, а я уже стала достаточно взрослой, чтобы можно было взять меня на рокерские сэйшны, он стал брать меня с собой, смеясь, всегда представляя своей девушкой. Большинство его друзей отлично знали, кто я, кто не знал, косились немного на меня, малолетку, но возражать не смели. А сам Ю-Ю, по-моему, нарочно скандалился таким образом, чтобы умерить немного аппетиты своих приставучих подружек.

Они звонили ему день и ночь, и не было дня, чтобы он не просил меня говорить, что его нет или он уехал. Удивительно, наш Ю-Ю никогда идеально красивым не был, и вообще, мне сложно было когда-либо смотреть на него, со стороны, поэтому я не могу оценить, почему вокруг него такой девичий ажиотаж. Конечно, он хорошо одет и приятно пахнет, у него классный мотоцикл, как говорили все, разбираться я стала позже, мотоцикл, который ещё, оказывается, надо было достать, как и шлемы, у него был чёрный, а мой чёрный с зелёными всполохами пламени: «Ваще клёвый!», как говорят.

Он носил длинные волосы по моде, они у него были гладкими и блестящими, и не лохматились, как у всех, он много внимания уделял их красоте, надо сказать, не меньше, чем я своим. Да больше! Мне достаточно было вымыть голову. Он же опасался, что они могут начать выпадать, поэтому берёг, ухаживал, регулярно подстригал, держа одну и ту же длину за плечи. На работу завязывал аккуратный строгий хвост. Но в свободное время и волосы были свободны.

И одежда: только джинсов у него было два десятка пар, кроссовки разных цветов, ботинки, а в последний год появились дорогущие ковбойские сапоги, которые наши знакомые называли почему-то «казаки», хотя непонятно, какое отношение они могут иметь к казакам?

– Ты и мне бы купил такие, где ты их достаёшь… – сказала я, разглядывая его обнову.

– Тыща, Май, но… если, правда, хочешь… – он посмотрел на меня своими прозрачными голубыми глазами, оценивая, правда ли я хочу такие сапоги.

– О-го… За тыщу… наверное, не хочу, – усмехнулась я.

Но Ю-Ю купил мне такие сапоги на моё пятнадцатилетие прошедшим летом. Они были из коричневой ребристой кожи, похожей на крокодиловую, со скошенными наборными каблуками и без всяких пошлых шпор или подковок. Я носила их с платьями, которые нашила сама из цветастого ситца, с отделкой домоткаными кружевами и шитьём. Чего доброго в магазине «Ткани» было не купить, а копеечного ситца и такого вот кружева, сколько хочешь, хотя шитьё бывало в дефиците. Ну и с джинсами носила, конечно. Ю-Ю отдал мне свою старую косуху, что давно была ему мала и хранилась как некий раритет среди старых вещей в гардеробной на первом этаже, он никому не позволял покушаться на неё. Теперь пригодилась.

В школу, конечно, всю эту прелесть было не надеть, я по-старому носила коричневое платье с чёрным фартуком, в то время как мои одноклассницы переоделись в новомодные синие и серые костюмы. На мой взгляд, уродливые до предела. Старомодные платьица мне были больше по душе. И косу я носила с коричневой шифоновой лентой. А иногда распускала волосы и перехватывала той же лентой наподобие ободка. Ну и всевозможные пучки были моими любимыми причёсками. Хотя держались они у меня плохо, вечно я хожу лохматая…

Но Вася Метелица, прекрасный рыцарь. С первого дня именно так. И никаких прыщей на нём я не видела. И знаю, что девчонки сохли по нему, даже со мной начали дружить, больше потому что он со мной дружит. И модной я у них неожиданно стала. Тут и Ю-Ю со всеми своими достоинствами и герой Метелица.

И то, как он проявил себя с первого дня, поставило его на недостижимый пьедестал для всех, никто так смело и так дерзко не вёл себя. И слухов о нём напустили сразу столько, что диву оставалось даваться на силу фантазии моих одноклассников: и то, что он из колонии вызволен матерью, поэтому второгодник. И что отец у него уважаемый зек, как они выражались «вор в законе», что это такое, впрочем, я так и не разобралась, но теперь уже и болтать об этом перестали.

Потом девчонки, на которых он так и не обращал внимания, стали мстительно радуясь, рассказывать, что отца у него никакого нет, а мать сильно пьёт и на заводе её, счетовода, просто жалеют и держат только потому, что она мать-одиночка.

Но всё это и куда подробнее я знала и от бабушки. И об отце, и о матери, и о том, что он подрабатывает грузчиком, чтобы как-то существовать, потому что зарплаты счетовода на них с матерью было немного. От меня он скрывал и материнское пьянство, и свою трудовую деятельность, почему-то считая, что это повредит ему в моих глазах?

А мне же наши чистенькие мальчики, с причёсками каре, или нагеленными чёлочками, узенькими галстучками и масляными глазками, посещающие репетиторов три раза в неделю или хулиганистые бездельники, слоняющиеся по улице и примыкающие к странным молодёжным «бандам», наоборот, казались отталкивающе самодовольными, скучными и противными сопляками. Ни силы, ни огня я не чувствую, ничего привлекательного в них не замечаю.

А Вася… не знаю, считается ли это «быть влюблённой», но, наверное, именно это я и чувствую к нему. Мне приятно, когда он рядом, когда я ощущаю его взгляд, слышу его голос, мне с ним интересно, потому что он прочитал столько книжек, о которых я и не слышала, что иногда самой себе кажусь дурочкой. Но он читает, а я много смотрю кино, и рассказываю ему об этом, и иногда Ю-Ю позволяет нам смотреть в его комнате видик. Однако, Вася, всё же больше читатель и мыслитель, чем зритель. Мне приятно видеть безупречно красивые «картинки», особенно у Висконти, например, или Тарковского. Глядя на всю эту красоту, вслушиваясь в музыку, пересматривая в двадцатый раз, я начинаю чувствовать, ещё не понимать, но чувствовать, философию, что глубочайшие люди вложили в свои произведения…

Мы много говорим и о том, что происходит вокруг нас сейчас. Два последних года все мы зачитываемся «Огоньком», устраивая споры, полунаучные диспуты на уроках истории в школе о роли личности в истории и, в частности, культа личности. О том, сколько всего и как было в нашей стране, не будь революции, Ленина, Сталина, Гулага и прочего.

А вне школы… С Васей мы почти не обсуждали эти обличения, все эти публикации, ужасались и всё. Смотрим и по телевизору тематические программы. И чувствуем себя попавшими в какой-то странный мир: мы вступали в комсомол в прошлом году, гордясь, что становимся причастными к геройской части молодёжи, ближе к Павке Корчагину, «Молодой гвардии», Зое Космодемьянской и другим сотням героев, имена и подвиги которых мы помнили с самого нежного детства. Бабушка моя историк, рассказывала мне обо всех этих героях ещё в детсадовском возрасте. Так что я как с родными выросла с ними вместе. А теперь мы приходим к тому, что идеалы, за которые они умирали, посвящали свою жизнь, были ложны?! Что тогда хорошо? Мы выросли, зная это, но теперь это знание – ложь?

– Нет, – сказал мне на это Вася. – Они за Родину, за Россию погибали, пусть и назвалась Советским союзом с 22-го года. А разве важно с хоругвями шли на смерть или с красными звёздами на будёновках и пилотках, разве это важно?

Я задумалась над его словами. Ну, во время войны – да, а в Гражданскую?! Офицеров целыми баржами топили…

Но Васю не смутил и этот вопрос:

– Думаю, белые не сильно отставали. Лазо сожгли же в топке – факт… и он что один такой? В том и ужас гражданских войн.

– Ты Солженицына читал? – спросила я его как-то.

– Да, самиздатовскую полуслепую книжку. «Ивана Денисовича», – сказал Вася. – Ну и «Архипелаг…», конечно. Он, по-моему, больше публицист… больше, чем художник.

Так я и узнала о чудесном Васином соседе Иване Генриховиче, у которого была сокровищница-библиотека. Васе книги брать позволялось сколько угодно, а вот давать каким-то девчонкам… я не решилась бы даже попросить.

Я попросила Ю-Ю достать.

– Что это вдруг? Модный поток подхватил тебя? – усмехнулся Ю-Ю. – Платонова почитай лучше… Но если так хочешь, достану я тебе Александра Исаевича.

– А ты сам читал?

– Я начал, ужаснулся всем, потом устал ужасаться, потом мне стало скучно… Короче, я не дочитал, – сознался Ю-Ю. – Так что не модный я и замшелый.

Но я не отстала так легко:

– Вот ты же комсомолец, Ю-Ю, что…

– Ты что хочешь услышать, Май?

Он окончательно отвлёкся от журнала, который читал перед моим приходом. Отложил его на пол возле кресла, в котором сидел. Качнул головой, эффектно отбросив волосы за плечо, тяжёлый шёлк – его волосы, мои другие – лёгкими волнами… Он посмотрел на меня, глаза заискрились.

– Кинулся бы я как Матросов? Если не было бы иного выхода – да, кинулся бы, а что делать?

– Хорошо, когда спасать товарищей, или там семью, или даже не семью… а… Это ясно. Это все люди так. А вот… вот Боярку эту несчастную узкоколейную пошёл бы строить-гробиться?

– Как Павка? – улыбнулся Ю-Ю. – Знаешь, Павка для меня – это своеобразный Святой, только не за Христову веру, а за веру в идеалы, которые хороши-то всем. Только… – он опустил глаза, на сложенные перед грудью пальцы, вытянул губы, размышляя или подбирая слова, сразу резче обозначились у него скулы и квадрат подбородка, – только после Павки пришли Бездарность и Безграмотность и в конце концов Безверие. Так что… – и большие пальцы разошлись в стороны, – они Боярку строили, чтобы люди с голоду и от холода не умерли, так что простая логика. Всё та же. Никаких противоречий с нормальной человеческой нет. Называем это комсомольской или коммунистической доблестью или нет, это уже решает время…

Но яснее мне не стало. Глядя и слушая «Взгляд», и множество других передач по телевизору, документальных фильмов, я терялась, всё глубже погружаясь вместе со всеми в отторжение всего коммунистического…