Младенцы спали без улыбок. Рассказы

Лягушонок тоже умер. Светлана Сергеевна сказала, это чудо, что он прожил девятнадцать. Кто-то истыкал его большим гвоздём, как крысу. Зачем? Это не была пищевая мотивация. Все части тела Лягушонка были на месте. Я хотел посмотреть с погружением, что у него внутри. Почему он не мог говорить, ведь рот у него широкий. И где у него душа. Томка говорила, что у Лягушонка она была определённо. Осталось узнать, где. Но дядя Миша его тоже накрыл простынёй и не дал исследовать. А новая Светлана Сергеевна, которую прислали вместо старой, сказала: пойдёмте танцевать! И мы снова поступательно ходили по кругу. Крокодил наблюдал за всеми. Томка думала, что он бессовестно смотрит только на неё. Она хотела снова надеть ведро на голову, но Васька сказал: пойдём в кусты. И они ушли, а новая Светлана Сергеевна не обратила на это внимания. Я тоже хотел пойти, но Светлана Сергеевна плотоядно держала меня за руку.

Томка стала совсем негодная. Бегает стильно, задирает подол и показывает всем чёрненькое. А сама такая красивая! И улыбается. Глаза чистые-чистые! Мама мне давно говорила, что показывать всем, что у тебя есть в штанах – неприлично. Мама всё не едет. Наверно, тоже умерла. А может, её и не было? Я не помню её лица. Светлана Сергеевна сказала, что все мы дети алкашей и проституток. Я ничего не помню. Что же мне делать? Любить Томку или не любить? Я не чувствую жар любви, про который пишут в стихах. А иногда кажется, что в Томке живет… нет, не крокодил… что-то демоническое. Мне часто бывает холодно. Наверное, со мной что-то не так… аномальный ботаник…

Нам поставили другой забор – высокий и без щелочек, и телёнка больше не видно. И вообще ничего не видно. Лил дождь, и я сидел в библиотеке. Я читал книгу про одного учёного, который заразил весь мир пандемическим вирусом. Потому что боялся, что людей на земле стало сильно много. Перенаселение планеты. Воздействие вируса должно проявиться лишь у некоторых детей. Они с рожденья нездоровы. У них никогда не будет потомства. «А как их выбирают? – подумал я, – тех, кому никогда не придётся стать родителями? И какой может последовать побочный эффект от всего этого? Ведь у всех лекарств, да и вообще у всего на свете, бывает побочный эффект». Мама говорила, что человек не должен превосходить назначенного ему господом. Или это не мама говорила? Вопросов не становится меньше. Томка сказала, что иногда хочет жить, а иногда хочет умереть. Эмоциональная амбивалентность. Зачем умирать? После смерти вы не сможете измениться к лучшему. Я, наверно, уже старый. У меня болят колени. Я не хочу умирать.

Матвей Кузнецов поднялся с дивана. Вышел на улицу. Мороз тут же прильнул к пылающему лицу, забрался под ватник и свернулся в клубок на груди, сжимая сердце ледяными пальцами. Старик закурил. Немного отпустило. Это что ж такое? Кто это все написал? Как такое вообще могло быть? Прочитанное никак не укладывалось в седой голове.

Дед Матвей взял лопату. Прошёлся по дорожке, поправляя снежный коридор. Дорожку он чистил регулярно, снегопада нынче не было. Механические привычные движения должны были отвлечь от страшного повествования. Не отвлекли. Аккуратно поставив лопату, Матвей вошёл в дом. Вера дремала перед включенным телевизором. Стараясь не разбудить жену, старик прокрался к дивану и снова потянулся к тетрадке в коленкоровой обложке.

Не знаю, сколько лет прошло. Я долго не писал в дневник. А что писать? Всё одно и то же. Бег по кругу. Каждый следующий день похож на предыдущий. Но сегодня… Мной овладела энергия исступлённой ярости. Не знаю, к чему это приведёт. Какой будет взрыв.

Сегодня банный день. Очередная Светлана Сергеевна сказала: Бабки, дедки, лягте в круг! Мы лежали голые на каменном полу. Стриженые затылки – не поймёшь, где – кто. А она поливала из шланга и лениво возила шваброй по одинаковым зябким телам. Даже огромному толстому Ваське было холодно. Он икал и всхлипывал пугливо.

Томка никак не могла подняться и плакала. Короткие волосы встопорщились седым ёжиком. У неё ноги стали отвердевать, окаменело тело. Только внутри осталось что-то и выходило из неё тёплыми слезами, стекало по коричневым тряпочкам грудей.

Светлана Сергеевна выкрикивала злобу квадратным красным ртом. Речевая грубость отнимает у женщины часть женственности.

Мы как лилипуты, имеющие нестандартно маленькие размеры для своего класса. Мы старики, но не были и уже никогда не станем по-настоящему взрослыми. У нас нет и не будет детей. Зачем нам жить?

Я решился. Я чувствую его в себе. Демона. Я сделаю инферно восьмого уровня. Я смогу. И пусть обманщиков бичуют бесы. Тираны пусть кипят в смоле. Кто вынырнет – их подстрелят из лука и снова затолкают баграми. А воры пусть мучаются гадами, взаимопревращаясь с ними, окрокодиливаясь и пожирая друг друга. Вечная драка в грязном болоте.

А мы… мы просто умрём. Ни плача. Ни вопля. Ни болезней больше не будет. Ничего не будет. Вечность начинается сегодня.

Интересно, куда уйдёт тот, кто внутри сидит. Может, обратно – в крокодила?

Какое это всё имеет значение?

Изменить ничего нельзя.

Матвей Кузнецов поднялся, держась за грудь, попытался растереть её, но корявые пальцы не слушались. Тетрадка в коленкоровом переплёте упала на пол.

Жена его, Вера, пережила мужа всего на полгода.

2013 год

Бамбочада

В травмпункте усатая врачиха спросила:

– А сколько вам полных лет, укушенный?

– Шестьдесят один, – пациент держался бодрячком и уже собирался отпустить какую-нибудь шуточку из тех, которые были припасены у него на случай нечаянного знакомства с женщинами.

– Ну, за таких мы уже не отвечаем. – В голосе лекарши послышалось облегчение.

– П-почему? – враз присмирел бодрячок.

– Вы уже достигли средней продолжи… – Последовательница Гиппократа осеклась на полуслове, поняв, что сболтнула лишнее.

Поковырявшись инструментом пониже ключицы – в месте укуса – она сказала:

– Лапка, похоже, там осталась… Да и бог с ней! Сейчас прививку сделаем.

Пострадавший уколов боялся с детства и отчаянно закусил губу. Он отлично помнил, что прививки от клещевого энцефалита вроде бы ставят в плечо, ну, на худой конец, под лопатку, и смиренно ждал, не надевая рубашку.

– В ягодицу прививка! – Наполняя шприц, на ходу бросила врачиха.

Пациенту, у которого внезапно заложило уши, послышалось:

– Не годится прививка.

Размышляя, отчего может не годиться прививка: лекарство, просрочено, или ещё чего, – он остался стоять на месте. Ждал, когда найдётся другое.

– В ягодицу прививка!

– Не годится прививка. – Снова услышал больной и догадался: таким – достигшим рубежа – прививка уже не полагается…

Врачиха, видя, что пациент тупо стоит столбом, рявкнула:

– В задницу прививка! Снимай штаны!

Придя домой, привитый молча налил себе самогонки, молча выпил.

– А тебе можно, Юрико? – со страхом спросила жена.

– Мне теперь всё можно, – обречённо сказал муж и лихо опрокинул вторую. —Холодная, сволочь, а вкусная! Эх! Жить два дня осталось…

Хотя Юрико сильно сократил сроки предполагаемой кончины, личная смерть стала мерещиться ему как нечто весьма близкое. Против небесного явления доской не загородишься. Неотвратимая неизбежность стала единственной закономерностью в абсурде под названием жизнь. А та промчалась, как лихой скакун, как скорый поезд, как сверхзвуковой самолёт. А вдруг – и правда – помирать уже послезавтра?

Земное: пища, питьё, тепло, женщины и отдых, – всё это в его бурной жизни было. В достатке. Иногда и с излишеством. Не хватало чего-то такого, небесного, что не позволяло вот так запросто взять – и уйти.…

– Пойду посажу дерево. – Пришла в седую голову запоздалая мысль о бессмертии.

– Не успеет вырасти, – скептически сказала жена. – Посади лучше репку.

Иногда в оппозиции есть смысл. Или он только кажется?

Так или иначе, посадил дед репку.

А ещё картошку, моркошку и лук со шпинатом. Жена, радостно взволнованная оттого, что удалось-таки заманить благоверного на дачу, руководила им с наслаждением истинного садиста (однокоренные – «сад», «садить», разумеется). Мстя за его прошлые походы налево и направо, опьянённая реваншистскими идеями фурия изощрённо выдумывала и ставила новые сверхзадачи.

Смерть где-то задерживалась. Видно, её инкубационный период оказался более продолжительный, чем назначенный после укуса клеща зловещий срок. В ожидании костлявой приговорённый послушно копал грядки, чинил теплицы, и много ещё чего делал полезного, но к атанасии пока не приблизился.

Однажды ему пришлось столкнуться с алогичной и страшной формой бытия. В мякоть картофельных листьев подобно атаке боевых слонов яростно вгрызались мягкие, аморфные и кроткие, личинки колорадского жука. Отныне война и террор стали главным делом новоиспечённого огородника. Упаковка хлорофоса не нанесла врагу ощутимого ущерба.

Тогда Юрико подумал, а что если его же салом – по мусалу? Обползал весь огород и собрал красноватые прожорливые сгустки, залил водой, поставил на солнышко, намереваясь опрыскать приготовленным снадобьем плантацию. Настой получился адским. Чудовищный запах мутного бульона вызывал резь в глазах. Отравитель кашлял и чертыхался, едва сдерживая рвотные позывы. Неожиданно из-за спины вышел Дружок и, извиняющееся виляя хвостом, сожрал содержимое банки. Вылакал мерзкое пойло с наслаждением – будто огуречный рассол с большого похмелья – и вылизал посуду.

Бабка нашла их на крылечке. Постигшие бессмысленность войны мужчины сидели в обнимку.

– Я говорю про будущую жизнь за гробом,

Я думаю, мы уподобимся микробам.

Станем почти нетелесными

Насекомыми прелестными.

Были глупые гиганты,

Станем крошечные бриллианты…*

Бабка слышала стихи, но не могла понять, Юрико ли читал их Дружку, или Дружок декламировал. Увидела лишь, что пёс счастливо улыбался, и тихонько отошла на цыпочках.

Покорность охлаждает гнев и даёт размер взаимным чувствам. Проснувшаяся в бабке внезапная нежность подвигла её на небывалый поступок. Она захотела сделать себе и мужу приятное, разнообразить супружеские отношения и купила светящиеся в темноте резиновые изделия анатомичекой формы.

– Хорошо тебе? – привычно спросил Юрико.

– Хорошо, – привычно соврала бабка и чего-то завозилась впотьмах, попросила посветить. Дед посветил, но при этом чуть не свалился от хохота с кровати. Производители не обманули: сияющий мм… фрагмент тела произвёл на обоих супругов незабываемое впечатление.

– Я хочу, чтобы у нас родилась внучка, – сказал вдруг Юрико.

– Внучка? Так у нас же дочки нет! – прыснула жена. – Да и сына тоже…

Продолжать смеяться легче, чем окончить смех. Дед и бабка сели рядом, стали думать о разных смешных вещах и ещё очень долго смеялись.

В спорах рождается истина. От смеха рождаются внучки.

Наконец, у них родилась внучка.

Юрико всегда думал, что дети – это гадость: сопли, визг и другие проблемы. Поэтому у них не было детей. Теперь дед с умилением смотрел на прыгающего на одной ножке пухленького ребёнка с любопытными глазами и огрызком огурца в руке.

– Машенька, зачем тебе ушки?

– Очки носить, как у деды.

– А зачем тебе щёчки? – Бабушка слегка ревновала.

– Чтоб деда целовал! – честно отвечала внучка.

– А животик зачем?

– Чтоб майку надевать. – Девочка не понимала, как можно не знать таких элементарных вещей. – Некогда мне с вами!

Торопясь жить, она смачно выплёвывала на грядку огуречную жопку и убегала играть с Тимошей.

Большой рыжий кот был Машиным любимцем. Дружок тоже ценил его за честность и дружбу.

Всякий раз, когда хозяйка, приготовив завтрак, отлучалась, чтобы позвать хозяина, Тимоша запрыгивал на обеденный стол, подцеплял когтем верхний блин из высокой горки и бросал его на пол. Первый – Дружку, потому что из-за врождённой деликатности пёс не мог брать вкусное, пока его не угостили. Следующий масляный кружок Тимоша скидывал Маше, потому что малая ещё пешком ходила под стол и доставать еду не умела. Третий блин Тимоша неторопливо поедал сам, прямо здесь, не отходя от кассы. Вдруг кому-то понадобится добавка! А он начеку.

Бабушка почему-то воспринимала добрые дела рыжего Тимоши как мелкие пакости и пыталась растрепать компанию. Выгнав четвероногих на улицу, начинала рьяно кормить голодного ребёнка. Внучка орала и отбивалась: ежу понятно, что ворованный блинчик в сто раз вкуснее самой распрекрасной еды за столом.

– Нельзя есть с полу, – ругалась бабка.

– Оставь её. – Юрико вмешивался, зная, что чрезмерное усердие превозмогает рассудок.

– Но он же грязный! – возражала бабушка.

– Не отдам! Блинчик хороший! Мне его Тимоша дал, – кричала внучка, крепко сжимая кулачок.

Кот и собака наблюдали экзекуцию из угла и изо всех сил сочувствовали подружке.

– Не трогай её. Она счастлива.

– Что такое счастье? Грязный блин, выпавший из пасти кошки?

– Счастье – это когда не надо врать, что тебе хорошо, – сказал дед и спросил: – А ты видела, Маша, грязь под микроскопом? Это же россыпь самоцветов. Зелёные, красные, белые кристаллы. Прозрачные и сверкающие, точь-в-точь рубины и изумруды!

Приятно поласкать дитя или собачку, но всего необходимее полоскать рот. У деда сломался передний зуб. А у внучки выросло уже двадцать новеньких.

А что же репка? – спросите вы.

Выросла репка, как и положено, большая-пребольшая. С крутыми боками, круглая. Как земной шар. Как сама жизнь. И продолжает ещё расти.

Глядя на мир, нельзя не удивляться.

Однако была в сказке и мышка. На кухне пряталась, как скелетик в шкафчике. Сидела, костлявенькая, как игла в яйце, в стеклянной банке и точила зубы на репкин хвост. Прыгала от нетерпения. Однажды выскочила, прокатилась серым комочком под ногами и вцепилась в репкин бочок. Бабка взвизгнула. Замахала руками. Мышь с выкушенным куском в зубах рванула прочь, норовя юркнуть в норку. Но кот на страже сидел – караулил. Подцепил когтем безносую и съел с аппетитом.

Ходят вокруг репки дед, бабка, внучка и Дружок с Тимошей. Тянут-потянут – каждый новый день за макушку вытягивают. Не торопятся. Да и зачем её выдёргивать, репку-то? Выдернешь – и кончится что-то хорошее. Счастье есть удовольствие без раскаяния. Пусть себе растёт. Всему своё время. Хотя… Есть ли смысл в полёте часов? Кому это известно?

*Стихи А. Введенского

2015 год

Когда пойдёт дождь

Такого жаркого лета давно никто не помнил. За два месяца не пролилось ни одного дождя. Зной раскалил асфальт до липкой тягучести и высушил на газонах траву. Деревья ощетинились неподвижными колкими листьями и тихо пергаментно потрескивали. И даже ночи не приносили вожделенной прохлады. Дома, словно раскалённые печи, сохраняли жар горячего, как пирог, города. А утром неутомимый диск вновь появлялся на небе, всё начиналось сначала.

– Бабушка, мы пошли купаться! – заявили внучки, которых ждали во дворе подружки.

Светлана Ивановна в сотый раз наказала, чтоб не заходили далеко, не сидели в воде до синих пупырышек, чтобы старшая, Соня, присматривала за егозой Галкой; потом, скрепя сердце, отпустила девчонок и вышла на балкон. Внучки выскочили из подъезда, влились в щебечущую стайку дворовых ребят. «Вроде всех знаю. Пашка Егоров из второго подъезда. Вера и Люда постарше Сони. Примерные девочки и родители у них хорошие. Присмотрят», – успокаивала себя Светлана Ивановна. Она с удовольствием пошла бы на речку сама, но накануне, собирая на даче малину, задела притаившийся в кустах борщевик. Через три дня руки до самых плеч покрылись водянистыми, как от ожогов, волдырями. Век живи – век учись! Если бы она сразу вымыла руки, или хотя бы не находилась после этого на солнце – ничего бы этого не было. Едва сдерживая непреодолимое желание почесать, да что там – яростно разодрать зудящие места, Светлана Ивановна помазала руки облепиховой пенкой и принялась ждать девчонок.

Через три часа они не появились. Светлана Ивановна прибрала в квартире, погладила бельё и приготовила обед. Поминутно выскакивала на балкон, вглядывалась вдаль. Прошёл ещё час. Светлана Ивановна уже сто раз мысленно представила себе весь путь до карьеров, где раньше добывали гальку, а теперь, за неимением пляжа, купались жители района; и постепенно для неё открывались тысячи опасностей, которые подстерегали на пути её девочек.

Их высотный дом, который все называли «книжкой» из-за трёх расположенных веером корпусов, стоял неподалёку от входа в Сад Металлургов – большой запущенный парк. Нужно пройти по темноватым аллеям под старыми раскидистыми деревьями, минуя непролазные и оттого ставшие вдруг подозрительными заросли шиповника и акации. Потом пересечь шоссе с несущимися на полной скорости автомобилями – объездную дорогу по выходе из парка. Крутой спуск. Галечный берег с кучами мусора. Разные компании отдыхающих. Нетрезвые мужчины и женщины. Ошалевшие от жары собаки. Бутылки из-под пива. Осколки стекла. Карьеры. Обрывистое дно. Бьющие снизу холодные струи родников. Светлана Ивановна уже сто раз пожалела, что отпустила девочек. Подспудный, интуитивный страх рисовал в голове жуткие картины. На любом отрезке пути, который, не задумываясь, преодолевали они обычно минут за двадцать, могло произойти что-то ужасное. Пытаясь взять себя в руки, она находила какие-то доводы и объяснения, почему отпустила: как летом – без речки? И сама была маленькой – убегала купаться, и дочка Катя, мать девочек, тоже, бывало, задерживалась. Неужели до восемнадцати за ручку водить? Не первый раз. Вчера и позавчера тоже отпускала внучек. Всегда возвращались. Сегодня большая компания – считай, всем двором ушли. Мало ли – заигрались. Вот-вот должны появиться. Но все контраргументы казались жалкими против предчувствия.

Тревога разрослась до размеров паники и затопила мозг. Светлана Ивановна наскоро забинтовала руки, кляня на чём свет стоит жару, борщевики, карьеры, и себя, старую дуру, выбежала навстречу. Чугунные ворота Сада, растрескавшийся асфальт дорожек. Сердце выпрыгивало из груди, уже понимая…

Да нет, вот же они! – отхлынуло от сердца. Щебечущая, как ни в чём не бывало, стайка детей. Вера, Люда, Пашка. Глаза отыскивают шестилетнюю Галку. Девочка увидела, бросилась навстречу.

– Так здорово искупались! – и тут же заглянула за спину бабушке:

– А где Соня?

– Как… где? – растерянно оглядываясь, прошептала белыми губами Светлана Ивановна.

– Докладывайте! – коротко бросил начальник отдела по особо тяжким преступлениям, и взгляд его коричневых, тёмного шоколада, глаз с печально опущенными уголками остановился на старшем следователе Уйманове.

Володарский знал, что люди, сидевшие сейчас в его кабинете, проделали колоссальную работу, отрабатывая различные версии. В Заводском районе города при загадочных обстоятельствах исчезло три ребёнка.

23 июня Максим Красильников, 6 лет, играл в песочнице, мать наблюдала за ним в окно. Выглянув в очередной раз, ребёнка не увидела. Поиски во дворе ничего не дали.

15 июля семимесячная Кириллова Саша пропала из коляски у дверей магазина, куда мать заскочила за молоком. Через пять минут нашла пустую коляску.

26 июля исчезла Соня Меркулова, 9 лет. Ушла с ребятами купаться на карьеры, вспомнила, что оставила дома купальник, побежала домой, но ни там, ни на берегу больше не появилась.

Исчезновения детей произошли в светлое время дня. И все – в одном районе – вблизи от Сада Металлургов. Свидетелей нет. Тщательно осмотрен каждый сантиметр парка. Вещей, принадлежащих исчезнувшим детям, не обнаружено. Опрошены жители трёх близлежащих пятиэтажек и девятиэтажного дома, именуемого «книжкой», а также продавцы магазина, расположенного на первом этаже одного из её корпусов. Никто ничего не видел. Ультиматумов с требованием денег либо выполнения каких-либо условий, цена которых равнялась бы жизни ребёнка, никто из родителей не получал. Отрабатываются версии похищения с целью вывоза детей для незаконного усыновления иностранцами и торговли внутренними органами. И тоже пока безрезультатно. Володарский понимал, что будь хоть одна зацепка, её бы не упустили. Но ведь прошёл месяц! Страшная неизвестность для родителей. Паника среди горожан. Недовольство вышестоящего начальства.

– Трупов пока не обнаружено, – докладывал старший следователь Уйманов, вытирая лысину большим клетчатым платком.

– И какие вы делаете из этого выводы, Александр Васильевич? – спросил Володарский раздражённо. Почему из немолодого и вечно потеющего следователя приходится вытаскивать клещами каждое слово?

– Либо дети ещё живы, либо…

– Либо их съели, – нехорошо пошутил один из оперативников.

– Похоже, от жары не только асфальт, но ваши мозги полностью расплавились! – повысил голос начальник. – Прошло больше месяца с момента первого исчезновения, а вы: либо, либо!..

– Либо… в городе появился маньяк, – бесцветным голосом продолжил Уйманов и добавил, глядя прямо в глаза начальнику:

– Людоед.

– Что? – заорал начальник. – Да вы с ума посходили! Фильмов голливудских насмотрелись! Если вы не нашли улик или тел, это ещё не значит, что их нет! Это значит – плохо искали!

В кабинете повисла тишина. Уйманов снова достал платок и принялся вытирать крупные капли влаги, проступившие на розовой лысине.

Наконец, что-то начало проясняться. Найден свидетель, который 26 июля гулял с собакой по Саду Металлургов.

– Эри – ещё щенок, ей семь месяцев. Ризеншнауцеры – очень активные собаки. Вот она и побежала за девчонкой, а та испугалась, – рассказывал собачник, – я звал её, кричал, но Эри ещё маленькая. Не слушается. Ещё быстрее за девчонкой рванула. Говорю же: поиграть она хотела…

– Вы сказали, что девочку увёл мужчина. Откуда он пришёл? – старший следователь Уйманов, смешной толстяк с розовой лысиной задавал совсем простые вопросы. «Зря боялся. Всё жена: затаскают тебя» – мелькнуло в голове свидетеля.

– Да, словно из-под земли откуда-то вырос. Обнял девочку, и они пошли. Куда? Кажется, к выходу из парка. А мы с Эри учились выполнять команды…

– Вам показалось, что девочка знакома с мужчиной? Не испугалась его, спокойно пошла с ним?

– Я подумал, что, может отец её. Она прижалась к нему. Только не похожи они…

– Почему?

– Ну, девчонка-то, сами видите, – чёрненькая, – кивнул он на фотографию Сони Меркуловой, – а этот, папаша-то – рыжий такой, все руки в конопушках оранжевых.

Через два часа работы со свидетелем был готов фоторобот предполагаемого преступника.

Когда один из оперативников пришёл к Меркуловым, вся семья была в сборе. Екатерина, мать исчезнувшей Сони, с почерневшим и опухшим от слёз лицом, взглянула на фоторобот и тут же сказала:

– Да это же Сонин преподаватель. Из Дома творчества. Саянкин Анатолий Семёнович. Соня к нему три года ходит. На класс фортепиано.

Бабушка, Светлана Ивановна, долго искала очки, потом, взяв листок с портретом дрожащими руками, на которых оперативник заметил крупные волдыри, тоже подтвердила:

– Да, похож. Только глаза… У Анатолия Семёныча добрые…

– Да, о чём ты говоришь, мама! Как ты можешь…

Светлана Ивановна съёжилась как от удара, сгорбилась и зашаркала на кухню, из двери которой выглядывала испуганная девочка лет шести. Отец Сони никого в изображённом человеке не узнал.

– Кто это? Маньяк, что ли? – и, повернувшись к жене, заорал: – А ты куда смотрела? Ни хрена себе! Дочь три года на занятия к маньяку ходила! И что он там вытворял с ней это время? Семейка, б… ть! У семи нянек…

Оперативник попытался было сказать, что ещё ничего не доказано и не ясно. Они делают всё возможное, чтобы найти…

– Так ищите, мать вашу!.. – зарычал отец, еле сдерживаясь, чтобы не схватить оперативника за грудки.

Он сидел на скамейке под тенью старой липы. Изнурительная жара спровоцировала рецидив, сказали бы врачи. Он не верил врачам. Они всегда врут. Они говорили: он сможет стать таким, как все. Он всё знал про врачей. Он всё знал про себя. Он не такой, как все. Это он, хитро притворявшийся все шесть лет, сумел их обмануть. В психушке, куда упрятала его любимая мамочка, было мерзко. Тесная комната, железные койки и ненавистные хари сожителей. Он так любил её, а она… Он хотел быть с ней одним целым. Всегда. Как хорошо, как сладко было лежать рядом и дышать. Упоительно перекатывать во рту нежный сосок – его собственность. Трогать её мягкий живот – место, откуда он вышел. О, как хотел он снова оказаться там и никогда не покидать её… Она отняла у него всё. Она сказала: ты уже не маленький мальчик. Ему так её не хватало… Шесть лет нежная душа плакала каждый день, но глаза оставались сухими. Он чувствовал себя потерянной половинкой. Затаился, впал в анабиоз. Чтобы проснуться однажды и идти на зов. Жаль, что она уже умерла. Но он знает, чувствует, что скоро он найдёт то, что ему нужно. Он теперь не маленький мальчик. Теперь он умеет брать сам. Всё, что ему потребуется. Жара не спровоцировала рецидив. Жара открыла ему новые ощущения, разбудила способности, о которых он раньше не знал. Это как чудесная волнующая мелодия, которую услышишь случайно где-то вдалеке, и хочется приблизиться, отдаться полностью, слиться с ней.

– Докладывайте! – сказал Володарский, и Уйманов вновь отметил скорбное выражение глаз начальника.

– В человеке, которого видели последним с пропавшей Соней Меркуловой – по составленному фотороботу, предъявленному родственникам пропавших детей, – был опознан Саянкин Анатолий Семёнович, семьдесят четвёртого года рождения, не женатый.

– Все его опознали? – перебил Володарский.

– Нет, только мать и бабушка Меркуловой. Родители Красильникова и Кирилловой не знают этого человека, – Уйманов достал из кармана сложенный вчетверо клетчатый платок, положил на колено.

– Продолжайте!

– Работает Саянкин преподавателем по классу фортепиано и духовых инструментов в Доме детского и юношеского творчества номер пять. Нагрузка тридцать шесть часов в неделю. На работе характеризуется коллегами как талантливый педагог и музыкант. Виртуозно играет практически на любых инструментах. Характер замкнутый и неровный. Друзей среди коллег нет. Но дети его любят. Проживает по адресу… В том же доме, что и семья потерпевших Меркуловых, только другой корпус. На двадцать третье июня и двадцать шестое июля – дни, когда пропали Красильников и Меркулова, алиби не имеет. В отпуске, говорит, что лежит дома на диване и сочиняет музыку. У него в жару какое-то особое вдохновение… – Уйманов сделал паузу, поднял вверх глаза, как бы говоря: везёт же некоторым! – Никто подтвердить его слова не может. Впрочем, как и опровергнуть. Соседи по площадке уехали на море. Лето! – было заметно, что Уйманов завидует уехавшим отдыхать соседям Саянкина, и даже самому подозреваемому, имеющему возможность пережидать жару вот так – просто лёжа на диване.

– А на пятнадцатое? Есть алиби? – встрепенулся Володарский. – Там же ещё годовалый ребёнок был…

Старший следователь развернул, наконец, платок и приложил его к взмокшей голове.

– Пятнадцатого июля, между одиннадцатью и двенадцатью, примерно в то же время, когда из коляски пропала семимесячная Саша Кириллова, Саянкин с воспитанниками давал концерт для жителей района в Саду Металлургов. В рамках подготовки к Дню города. Репетиция на пленэре, так сказать…

– Да, был такой концерт, помню. Усиление патруля… Подозреваемый мог отлучиться во время концерта? – прищурил глаза Володарский.

– Мог, – согласился Уйманов после непродолжительной паузы.

– Ребёнок маленький… – рассуждал начальник. – На чём он там играл? На саксофоне? Футляр у саксофона большой…

– Но это… предположения, – возразил старший следователь. – Ребята-оперативники продолжают опрашивать жителей, чтобы точнее сопоставить время… К тому же сами говорите – усиление патруля.

– Пока вы будете сопоставлять да опрашивать, ваш маньяк ещё кого-нибудь утащит! – рассердился Володарский, которому было известно, что усиления патруля требовало начальство, а на самом деле – где его взять, это усиление? Лето, жара, все в отпуске, а этих… культурно-развлекательных мест по всему городу – пруд пруди.

– Основания для ареста: фоторобот и отсутствие алиби. Вы же понимаете, что этого мало. Прокурор не даст санкцию, – упрямился Уйманов.

– Имеете право задержать на сорок восемь часов. И сопоставляйте тогда, сколько хотите, Александр Васильевич! О санкции я позабочусь. Задерживайте! – и Володарский уткнулся в бумаги, показывая, что разговор окончен.

Он снова сидел на скамейке в парке. Здесь тихо и хорошо. Не то, что в семейном общежитии, где ему дали комнату после выписки из психиатрической больницы. В управляющей компании сказали, что квартиру забрали за долги по коммунальным платежам, когда умерла мать; бери, мол, комнату и отваливай, псих. Шум, гам, тараканы на грязных стенах длинного коридора, пьяные соседи за стенкой, такая же, как в психушке, железная койка. Только что не прикрученная к полу. Ладно, не до этого пока. Потом он с этим разберётся. Сейчас ему нужно было в спокойной обстановке снова пережить, перечувствовать каждое мгновение.

Мальчик в песочнице. Толстенький такой, мягкий. Вкусняшка… Нет, если бы он мог тогда выбирать, то всё-таки предпочёл бы девочку… Есть в них что-то этакое…

Тишина старого парка взорвалась громкой музыкой.

Мужчина нехотя поднялся со скамейки и хотел пойти к выходу, но сам не понимая почему, пошёл на звуки саксофона.

На скамейках перед полукруглой эстрадой сидели в основном пожилые тётки. Где их столько набрали? Старые грымзы умильно смотрели на сцену, где для них давали представление воспитанники районного дома творчества. Именно так объявила девочка. Ох, даже сердце зашлось. Тёмные, с махагоновым отливом волнистые волосы, пышная сиреневая юбочка. А лиф платьица скрывал, нет, открывал, фу, чёрт! облегал… Короче, там были такие славные бугорочки… Мяконькие, наверно. Говорит, улыбается, а на щёчках ямочки… Всё, поплыл…

А это кто? Взгляд мужчины упал на руководителя. Тот убрал от лица саксофон, откинул со лба волнистый чуб и… Что это? Это… я? С минуту он не мог отвести взгляд от того, на сцене. Те же рыжие, курчавящиеся за ушами и наползающие на глаза волосы. Руки. Короткие рукава рубашки приоткрывали такие же охристые конопушки, как и у него самого. Как были у мамочки. А лицо! Это же его лицо! Могут ли психи сойти с ума? Похоже, именно это сейчас с ним происходит…

Мужчина схватился за голову и быстро пошёл, почти побежал прочь из парка. Проходя мимо «книжки», слегка замедлил шаги у магазина. Взгляд упал на улыбающееся личико ребёнка в розовом комбинезончике и кружевной косынке. Именно то, что сейчас ему нужно! Вытащил девочку из пристёгнутой к перилам коляски и зашагал к трамвайной остановке.

– Где вы были двадцать третьего июня с пятнадцати до шестнадцати часов? – допрашивал старший следователь задержанного.

– Дома, – Саянкин нервно барабанил пальцами по столу.