Читать книгу: «Психуля», страница 2

– Чаусов, – пожал я ее усыпанную пигментными пятнами руку, не уставая удивляться бесцеремонности младшего медперсонала отделения, который мало чем отличался от пациенток.

– Кстати, Егоровна, – вернулся к нам от двери Левинзон, – что там утром произошло со Стахневич?

– Ничего нового, – вздохнула санитарка, опершись на швабру. – Она, конечно, шустрая, как вода в унитазе, но мы с Галкой таки справились с ней… с помощью укола, вязки и известной матери.

– Чьей матери? – метнул он взгляд в мою сторону, давая понять подчиненной, что они здесь не одни.

– Божьей, Михал Борисыч! – перекрестилась баба Паша. – Исключительно божьей.

А мне пояснила:

– У нас тут такая Стахневич отдыхает с биполярочкой. Бросается на людей, называя себя Амазонкой, а когда туман в башке рассеивается, она снова спокойна, адекватна и зовут ее Маша. О произошедшем ничего не помнит, о существовании своей альтернативной личности понятия не имеет. Приличная пятидесятилетняя тетя. Всем помогает, со всеми ласкова и дружелюбна. До тех пор, пока ее снова не перемкнет. Сегодня утром у нее опять вышибло пробки, и Амазонка вырвала клок волос с головы своей соседки – наркоманки Ларки Пушковой. Та ей дала сдачи – началась драка. Пушкова стала переворачивать тумбочки, биться головой о стену. Пришлось пойти на крайние меры. Лежат сейчас обе «на вязках», как египетские мумии.

– А чем вы их связываете?

– Смирительных рубашек уже давно нет. Для фиксации применяем мягкие широкие ленты, накладывающиеся на конечности. Делаем это строго по назначению врача с обязательной отметкой в истории болезни. Как правило, при этом сестра ставит укол для купирования приступа возбуждения. После того, как пациентка окончательно успокаивается, мы ее освобождаем от стеснения.

Ладно, пошли отседова в столовку, там тихо и спокойно – у нас сейчас мертвый час.

Я послушно потопал следом за санитаркой.

3

– Нет, ну ты и правда красавчик, – зацокала она языком. – Почти, как мой внучок Андрюха – он тебе ровесник, после армии пошел учиться на учителя истории. Хотя нет, ты красивше, потому как – в теле. А мой дрыщ бухенвальдский за этой шваброй спрятаться может. Я ему и печеньки пеку, и двести рублей на столовую выдаю… Надо бы четыреста, чтоб он там комплексный обед мог взять, но не получается – я ему на учебу термос с супом снаряжаю… Кстати, ты есть хочешь?

– Нууу… Коли доктор сыт, так и больному легче, – изрек я свою любимую цитату из «Формулы любви», тем более что с утра, кроме чашки кофе и тоста, намазанного лимонным джемом, ничего во рту не держал.

– Значит, хочешь, – заключила баба Паша, не знакомая с этим шедевром советского кинематографа. – Иди, садись вооон за тот столик, у кулера. А я пока сбегаю, инвентарь отнесу и переоденусь. Нельзя нам ходить по отделению в том, в чем мы уборку делали. Если Санина увидит, такой крик поднимет… У нас ее за голос Иерихонской Трубой называют. Когда Верка орет, в больнице все стекла дребезжат.

Уходя, женщина постучала костяшками пальцев в закрытое «окошко выдачи». Металлическая створка отъехала в сторону и в проеме показалась девичья голова в белом поварском колпаке.

– Это ты, баб Паш? – сонно протянула конопатая, как кукушиное яйцо, барышня. – Я уже думала кто-то из придурочных шалит, даже скалку в руки взяла.

– Варь, покорми нашего нового доктора Андрюшу…

– Владимировича, – поспешно вставил я. Не хватало еще, чтобы, вслед за бабой Пашей, весь младший медперсонал стал со мной фамильярничать.

Буфетчица растянула толстые губы в очаровательной, как ей казалось, улыбке.

– И че доктору подать? – поинтересовалась она, кокетливо сверкнув золотым зубом.

– Чего-то съедобного, Варь, – повысила голос санитарка, – а не твои обычные помои.

Улыбка барышни затекла и села на клей.

– Конкретнее, – обиженно надулась она.

– Ну, запеканку из вчерашних макарон – в утиль. Гречку, похожую на куриный помет, – туда же… Дай доктору творожный пудинг, побольше салатика, и курицу. Только курицу, Варь, а не ее кожу и кости. Компот? Неее, доця. Налей соку, но не апельсинового из порошка, а яблочного.

Пока баба Паша переодевалась в белый халат и косынку, а Варя готовила заказ, я осмотрелся по сторонам. Везде чистенько, шесть столов с пятью стульями у каждого. Стало быть, одновременно тут трапезничают тридцать человек. На двух больших окнах – декоративные решетки, на стенах – картины с пейзажами. В углу – кулер с пирамидой пластиковых стаканчиков. Рядом – холодильник для хранения продуктовых передач. На потолке – лампы дневного освещения. Для психбольницы неплохо. Если бы не «запах китобойного судна», проникающий из коридора в столовую, можно было бы сказать, что это – вполне приятное место…

Мои мысли прервало появление переодетой бабы Паши с подносом.

– Не удивляйся, сынок, – кивнула она принесенное. – Вся посуда у нас металлическая – чтоб не выковыривать из идиоток куски разбитых тарелок. Ножей и вилок тоже нет – только ложки. Да и последние после каждого приема пищи мы тщательно пересчитываем. Если хоть одной не хватает, перерываем все тумбочки и матрацы. Иначе больная может этой ложкой открыть процедурную и нажраться таблеток. Такие дела… Ладно, кушай, на здоровье, а я вместе с тобой посижу.

И салат, и мясо, и пудинг оказались вполне съедобными, вот только все это есть ложкой – еще тот квест.

– Здесь что, порции крохотные? – поинтересовался я, пытаясь разделить на части кусок курятины. – Почему пациентки собирают по мусорникам огрызки?

– Дуры, что с них взять? – вздохнула баба Паша. – Лазить по мусорным корзинам – их любимая забава. Тут же нечем больше заняться. Одни очистки жрут, другие приносят из уборной использованную туалетную бумагу и раскладывают ее прямо на обеденном столе, третьи запихивают в рот все второе разом и давятся – так что, нам все время надо быть начеку, чтобы вовремя выбить из их глотки застрявший там кусок…

А если честно, то, конечно не наедаются. Порции средние, но еда невкусная – стандартное больничное хрючево. Изо дня в день – одно и то же. Финансирование урезали, поэтому питание выглядит примерно так: утром – каша и бутерброд, в обед – суп без мяса и какой-то гарнир с овощами или рыбой. В полдник – фрукты и шиповниковый настой. На ужин – запеканка из манки или макароны с куриной шкурой. Это тебе не частный пансион, где работает моя племяха. Там у них – борщи, птица с рыбой, салаты сытные, йогурты, фрукты, соки. А у нас вся надежда – на передачи родственников, которые появляются здесь не чаще раза в неделю. Ко многим вообще никто не приезжает. Обитель наша – за городом, практически в лесу, при нынешних ценах на билеты шибко не наездишься… Ты сам-то как на работу добираешься?

– На спортивном мотоцикле.

– А я – на `лектричке. Права на льготный проезд пока не заработала. Официального стажа у меня – только тридцать лет, а надо тридцать пять.

– И что же вас держит на работе при таких условиях и запахе? – удивился я.

– Да, Андрюха, запах невыносимый. После каждой смены приходится стирать всю одежду по два раза. Поначалу и меня выворачивало, а потом как-то внюхалась. Что держит? Стабильность и сменный график… Но, по правде говоря, нищета, сынок, – вздохнула санитарка. – Пенсия у меня – десять с половиной тысяч, а только на ЖКУ нужно отдать семь с половиной. Андрюшке ежедневно на еду надо дать двести да на проезд сто. А еще – взносы за дачный кооператив да электричество с водой на даче. Вот и приходится в семьдесят лет дерьмо за сумасшедшими убирать. А куда деваться? Эти пятнадцать тысяч, что я здесь получаю, для меня не лишние. Впрочем, даже не пятнадцать, если учесть, что за собственные деньги я должна купить несколько комплектов больничной униформы по тысяче рублей за комплект да за медицинскую книжку три тысячи отдать. Так что, сынок, нет средств у меня даже зубы себе поставить. Видишь, нет двух сверху и двух снизу, – и баба Паша открыла рот, продемонстрировав мне печальную картину своей финансовой несостоятельности. – Приходится теперь только жиденькое кушать.

От жалости к этой женщине у меня сжалось сердце. Ей бы в ее семьдесят не миазмы эти вдыхать да дежурить по ночам, а полететь в Турцию, витаминов поесть, отоспаться, покиснуть в еще теплом море, но, видно, не судьба.

– А почему Андрею вашему не помогают его родители?

– Да не нужен он никому, кроме меня, – развела она сухонькими ручками. – Когда дочка с зятем развелись, его временно ко мне определили, пока они не устроят свою личную жизнь. А, как устроили, то поняли, что он в их планы не вписывается. Новый зять об Андрюхе даже слышать не захотел – у них с дочкой уже близнецы родились. Старый же спился и пропал куда-то. Так что… не отдавать же его в детдом.

– А почему он сам не работает? Мог бы и заочно учиться…

В глазах Прасковьи Егоровны заблестели слезы.

– Да он не очень здоров… Устает быстро… Видит не очень хорошо… Не хочу я об этом. Андрюха – мой крест. Расскажи мне лучше, каким ветром тебя занесло к нам, в бабское-то отделение.

– Я, баб Паш, диссертацию пишу на тему… В общем, очень кудрявую тему о депрессиях и неврозах молодых женщин. Сюда попросился, чтобы иметь возможность наблюдать за теми, о ком пишу.

– Стало быть, тебя интересуют только ссыкушки лет до двадцати пяти, – задумалась женщина.

– До тридцати.

– Ну, тогда обрати внимание на анорексичку Женьку Красильникову, дохудевшуюся до полного скелетизма… Олигофреничку Ленку Киселеву… Слетевшую с катушек наркоманку Ларку Пушкову. Есть еще в третьей палате Машка Цуканова, орущая, что у нее в теле ползают какие-то гады. Ее Левинсон называет сенестопаткой. Ну, и, конечно, на горе-поэтессу Соньку Гордееву, авторессу стихоплетного сборника «Обожженный нерв». У этой – тяжелейшая депрессия на почве любовной драмы и, как водится, попытка самоубийства.

– Вот-вот, – оживился я. – Чувствую, это – мой случай.

– Ну что… – задумалась женщина, – задвиги эти у Соньки – еще со школы. У психиатра она наблюдается уже много лет. Какой-то период у девки все было в порядке, пока она безответно не влюбилась в одного козла и стала его преследовать: звонить по ночам, писать письма во все его социальные сеточки, посвящать ему свои стихи. Козел испугался Сонькиного напора и нажаловался своей матушке. Та накатала письмо в деканат ее вуза и жалобу в полицию. Соньку стали травить в институте и дома. Родители порвали все ее тетради с любовными стихами, и у Гордеевой с кипящего чайника соскочила крышечка. Она объявила отца с матерью врагами, стала кричать, что они поломали ее «поэтические крылья» и называть себя «упавшей с Луны». Дальше – больше: у Соньки пропали сон и аппетит, появились страхи и перепады настроения. С кровати она уже не вставала, ничем не интересовалась. Потом начались приступы – девка стала задыхаться, как астматичка. Увенчалась вся эта история попыткой самоубийства – нажралась таблеток, едва откачали.

– Как она себя ведет здесь?

– Тихо и замкнуто. Ни с кем не общается. Пишет стихи в принесенную матерью электронную книжку или плетет из медицинских капельниц рыбок, чертиков и скелетиков. Получается очень неплохо.

– А где она трубочки эти берет от капельницы?

– Сестра процедурная дает, Валя Решетова.

– Ну, вот, – обрадовался я. – Если все-таки есть люди, с которыми Соня общается, стало быть, ее случай не безнадежен.

Я стал пить сок, и баба Паша пододвинула ко мне целлофановый мешочек с печеньем, который достала из кармана халата.

– Угощайся, Андрюха, не наелся, поди. Внучок мой этот «хворост» страсть, как любит.

Я попробовал печенье. Действительно – объедение: ароматное, тонкое, хрустящее, со вкусом моего детства, когда я на лето ездил к бабушке. Мама никогда не пекла ничего похожего, считала, что я и так толстый.

И тут я увидел рядом с нашим столом подстриженную под мальчика девушку в больничном халате. Она стояла за спиной бабы Паши и не сводила с меня своих круглых глаз-угольков. Санитарка оглянулась.

– Ты что здесь делаешь, Цуканова? – нахмурилась она.

– Водички пришла попить, – кивнула девушка на кулер.

– Ну, так пей и иди спать, а то развесила тут уши, как спаниель.

Девушка набрала в стакан воды и стала пить, продолжая сверлить меня взглядом.

– Не удивляйся, сынок, – развела руками старушка. – Это по первости так. Для них новые люди – всегда стресс. Потом они к тебе привыкнут, перестанут таращиться, начнут реагировать на твой голос…

– Это был завтрак или ужин? – поинтересовалась Цуканова, глядя на пустую посуду на нашем столе.

– Ты, Даш, уже совсем во времени потерялась, – покачала головой санитарка. – Иди спать.

– А угости меня коржиком! – обратилась девушка ко мне.

Я уже было дернулся рукой к печенью, но баба Паша меня остановила.

– Ни в коем случае! Один раз это сделаешь и потом уже от нее не отделаешься, будет постоянно за тобой ходить и канючить.

И уже, обращаясь к Цукановой, грозно прошипела:

– А ну, брысь отседова, пока я Веру Глебовну не позвала!

Услышав имя Саниной, девушка тут же исчезла в недрах коридора.

– Видел, как больные на ее имя реагируют? – с завистью отметила женщина. – Боятся Верку до уссыкачки. Даже больше, чем Левинзона. Она – как бультерьер: если вцепится своими зубищами, уже не оттащишь. У нее дома и муж, и сыновья, и сенбернар размером с теленка, – все по одной половице ходят и в одну ноздрю дышат. Ни слова поперек! Веркин приказ непререкаем, как божья воля. Тут, в отделении, оно и правильно. С нашими пациентками нельзя сюсюкать. Особенно сейчас, во время осеннего обострения. Девки излишне возбуждены: дерутся, матерятся, выбрасывают на пол еду. Приходится их привязывать, заливать силой лекарства и все время быть начеку.

– Неужели нападают на персонал?

– Еще как! За последние два года мне трижды прокусили палец, выбили коленный сустав, едва не воткнули в печень заточку, сделанную из зубной щетки. Медсестричку Галочку одна идиотка чуть не убила палкой с торчащим из нее гвоздем. Медсестре Райке Криворучко, Ларка Пушкова недавно вцепилась в волосы. Хорошо, что мы вовремя подоспели. А твоя предшественница от Машки Стахневич получила ногой в живот. Той самой Машки, которую мы сегодня утром спеленали. Представляешь, разогналась и ни с того ни с сего заехала Маргоше в пузо. Хорошая терапевтица была, добрая, спокойная, неконфликтная… Теперь вот уволилась, она ж еще детей иметь хочет. А два дня назад в отделение заходила докторша по лечебной физкультуре. Так наша Малашко пыталась задушить ее полотенцем. Не понравилась девке просьба сделать легкую зарядку.

Я моментально представил себя на их месте, и от ужаса меня прошиб пот. Стать инвалидом из-за придури какой-то разбушевавшейся пациентки – так себе перспективочка.

И тут рядом с нашим столиком снова появилась Цуканова в распахнутом халате и носках, без тапочек.

– А ну слейся отседова! – распсиховалась баба Паша. – Бродишь тут, как привидение.

– Ирка Довжик опять обосралась, – заговорщическим тоном сообщила Даша санитарке.

– В первый раз, что ли? – недобро покосилась на нее женщина. – В помещении холодно, пусть пока полежит в теплом.

И уже, повернувшись ко мне, пожаловалась:

– Стучат друг на дружку, как взбесившиеся дятлы. Достали уже до самых печенок.

Но девушка уходить не торопилась.

– А Ирка своим дерьмом стены обмазала, – как ни в чем ни бывало, продолжила она свой донос. —Солнышко пальцем нарисовала… дельфина и пальмочку…

– Твою ж дивизию! Я ей сейчас нарисую… – вскочила на ноги Прасковья Егоровна, но, охнув, тут же осела обратно на стул.

– Что с вами, баб Паш? – испугался я.

– В моем возрасте, Андрюшик, наркотики совсем не нужны, – невесело улыбнулась женщина. – Чтобы поймать приход, достаточно резко вскочить на ноги. У меня, сынок – острый хандроз, острый пароз, острый атроз⁴ и еще куча всякого острого и хронического…

Когда мы пришли в палату, то застали следующую картину: обкакавшаяся эпилептичка Ира Довжик на фоне своего настенного «курортного пейзажа» кормила дерьмом спеленанную по рукам и ногам наркоманку Лару Пушкову. Та извивалась, как пойманный черт, но Довжик таки умудрилась засунуть ей в рот несколько порций фекалий, зачерпнутых зубной щеткой из «благоухающей» кучи. Все лицо Пушковой было измазано дерьмом, ее рвало, но Ирка продолжала «кормежку».

– А потому что нельзя материться, – приговаривала она. – Боженька велел мне наказать тебя за сквернословие… Ешь какашки, Пушкова, ешь…

От увиденной картины и от ужасающего запаха к моему горлу подступили рвотные спазмы, и я выскочил сначала в коридор, а затем – вообще из стационара. Ураганом ворвавшись в кабинет Левинзона, я долго стоял у открытого окна, вдыхая ртом свежий осенний воздух. «А ведь родители говорили мне: „Учись на хирурга, сынок, – стучало у меня в висках. – Мозгоправы, они со временем сами начинают нуждаться в психологической помощи“, а я не поверил».

Немного успокоившись, я расположился на диване психиатра вместе с его выписками. Бумаг было слишком много, и сегодня я решил ограничиться изучением статусов лишь тех пациенток, с которыми лично столкнулся и которых запомнил. Это – Киса, Юля Малашко, Даша Цуканова, Ирка Довжик и наркоманка Лариса Пушкова.

«Дарья Цуканова, 2003 г.р., сенестопатия, – прочел я первые строки статуса пациентки. – Страдает обонятельными и осязательными галлюцинациями – чувствует запах гниения собственного тела, раздирает кожу на руках, утверждая, что в мышцах у нее ползают черви. Отказывается спать и лечиться, мотивируя это тем, что черви уже пробрались в ее мозг и сердце, а, значит, жить ей все равно осталось недолго. Девушка болезненно худа, все время хочет есть. Родственники ее не посещают…».

«Лариса Пушкова, 1995 г.р., шизофреническое расстройство личности на фоне приема амфетамина. В семнадцатилетнем возрасте была впервые направлена в психиатрическую больницу с диагнозом шизофрения. Последующие десять лет жизни пациентки – череда добровольных и принудительных госпитализаций. У Пушковой быстро развиваются тяжелые психозы, приводящие к слабоумию. Девушка крайне неуживчива, злопамятна, агрессивна. У нее – постоянные перепады настроения. Вспышки гнева, во время которых она бьет посуду, ломает вещи, дерется и плюется, сменяются периодами вялости и пассивности…».

«Ирина Довжик, 1992 г.р., эпилепсия, возникшая в результате тяжелой черепно-мозговой травмы, произошедшей в 2015 году. Приступы сопровождаются утратой контроля над функциями кишечника и мочевого пузыря. Припадки имеют форму незначительных провалов в памяти и мышечных спазмов. У пациентки часто бывают панические атаки, страх выходить на улицу…».

За окном стало потихоньку темнеть. Ни Заславская, ни Левинзон со своих заседаний в отделение не вернулись. Стало быть, общественные нагрузки для них куда важнее, чем пациентки с их хворями. Пора было и мне закругляться. Я закрыл кабинет психиатра и все имеющиеся у меня ключи понес в стационар. Не успел протиснуться за решетку, как в нескольких метрах от меня материализовалась низкорослая толстушка дет двадцати-двадцати пяти, в очках с толстыми стеклами, детскими хвостиками на голове и плюшевым медвежонком в руках. Она скакала вокруг меня, как мячик, картаво приговаривая:

 
Жили-были три китайца: Як, Як Цидрок, Як Цидрок Цидрок Цидрони.
Жили-были три китайки: Цыпа, Цыпа Дрыпа, Цыпа Дрыпа Лимпопони.
Вот они переженились: Як – на Цыпе, Як Цидрак – на Цыпе Дрыпе,
Як Цидрак Цидрак Цидрони – на Цыпе Дрыпе Лимпопони.
 

– О, господи! – выскочила из процедурной девушка в форме медсестры со шприцем в руке. – Валя Марчук – быстро ко мне!

Та, как ни в чем не бывало, продолжала играть в какую-то свою игру. Подбрасывая мишку вверх, она подскакивала вместе с ним и картаво напевала:

 
Вот у них родились дети: у Яка с Цыпой – Шах,
У Як Цидрока с Цыпой Дрыпой – Шах Шарах,
У Як Цидрок Цидрок Цидрони с Цыпой Дрыпой Лимпопони – Шах Шарах Шарах Широни.
 

– Галка, где тебя черти носят? – раздался из подсобки громогласный окрик Иерихонской Трубы.

Медсестричка вздрогнула всем телом.

– Я здесь, Вера Глебовна!

– Гоните с бабПашей третью палату на трудотерапию. Инструктор уже заждалась. Сегодня у них – пластика с тестом и аппликации из макаронных изделий. Да следите там, чтоб они весь «стройматериал» не сожрали, как было в позапрошлый раз.

– Сейчас, Вера Глебовна! Укол Марчук сделаю и…

Услышав слово «укол», Валя завертелась, как уж на сковороде, не зная, куда спрятаться.

– Я не бу… я не бу… – запричитала она.

Видимо, в мозгу девушки что-то щелкнуло, так как Марчук вдруг понеслась прямо на решетку, только что закрытую мной на ключ. Я уже привычно отскочил и примагнитился к стене.

Валя с разбегу ударилась лицом о металлические прутья и тихо осела на линолеум. Из носа у нее сочилась кровь.

На шум в коридор выскочила баба Паша. С криком: «Что ты творишь, чертовка безмозглая?» она бросилась к пациентке, но той уже было все равно. Получив от Галочки укол, девушка медленно уплывала в свою туманную вселенную.

«Горячий был народ на паровозе», – всплыли в моем мозгу строчки известной песни⁵. – И это – женское отделение. А попади я в мужское, от меня бы сегодня лишь рожки да ножки остались».

– У девки – гебефреническая шизофрения, характеризующаяся детскостью поведения, – пояснила мне Прасковья Егоровна, глядя на мелко трясущиеся руки медсестрички. – Иди, сынок, домой, на сегодня с тебя достаточно. Заходи ко мне послезавтра, попьем чайку с коржиками, посплетничаем. Я работаю «сутки через сутки».

Я, молча, кивнул головой и, переполненный впечатлениями, ретировался домой. А что я хотел, работая в дурдоме?!