Читать книгу: «Конец Большого Юлиуса»

Шрифт:

* * *

«Стройная золотоволосая, в военной гимнастерке и солдатских сапогах…»

У сегодняшней книги, в отличие от недавнего выпуска серии, формально один создатель. Но, чтобы разобраться в писательской судьбе автора, необходимо раскрыть то, что можно условно назвать «семейный вопрос в русской литературе».

Татьяна Григорьевна Сытина родилась в Петрограде 10 августа 1915 года в семье, оставившей глубокий след в русской культуре. Самый известный из ее представителей – знаменитый художник Николай Николаевич Ге – приходится Татьяне двоюродным дедом. Родной дед – Григорий Николаевич Ге писал прозу и пробовал себя в драматургии. Григорий Григорьевич Ге – отец Татьяны – нашёл своё призвание на театральных подмостках. В тридцать лет он поступает на службу в Александринский театр. Его актёрская карьера складывается весьма удачно. Ге сыграл Шейлока, Гамлета, Мефистофеля, Яго, чеховского Иванова. Кроме того, продолжив семейную литературную традицию, Григорий Григорьевич добился некоторых успехов и в драматургии. Им написаны несколько популярных пьес («Трильби», «Набат», «Жан Ермолаев»).

Вскоре после рождения Татьяны семья переезжает в Москву. Революционные потрясения обошли стороной Григория Ге и его близких. В 1922 году он получает звание «Заслуженный артист Государственных академических театров», продолжает играть на сцене, снимается в кино. Ясно, что с такой родословной занятие, как тогда говорили, литературной работой представлялось очевидным. Получив среднее образование, Татьяна решила искать себя в журналистике. Первые её публикации выходят под псевдонимом «Татьяна Окс».

Сферу жизненных интересов молодого литературного работника определило знакомство с будущим мужем – Виктором Александровичем Сытиным. Хотя будущий муж был старше Татьяны на восемь лет, разница их жизненного опыта зримо огромна. Виктор Сытин родился в 1907 году в Калуге. Учёбу он начал в Воронежском университете, избрав профессию биолога. Диплом о высшем образовании Виктор получает уже в Московском государственном университете, окончив в 1930 году биологическое отделение физико-математического факультета. Но карьера академического учёного не прельщает Сытина. Ещё будучи студентом, в 1928 году он участвует в экспедиции Леонида Кулика, изучавшей место падения Тунгусского метеорита. После её окончания он добивается продолжения финансирования исследования природного феномена и пишет свою первую книгу «В тунгусской тайге». Начинается сотрудничество с журналами «Всемирный следопыт», «Вокруг света», «Знание – сила»…

Дальнейшие занятия Сытина обозначены лишь пунктирно по причине экономии места. Отправившись в Среднюю Азию, он включается в кампанию по борьбе с саранчой. Попутно открывает несколько оазисов в туркменской пустыне. Затем участвует в работе по исследованию высших слоёв атмосферы, став заместителем председателя «Комитета по изучению стратосферы». После этого следует органичный переход к работе по подготовке освоения космоса. Сытин знакомится с Циолковским и молодым Сергеем Королёвым. Планка «полёта» несколько снижается, и Сытин переходит в область классической авиации. К концу тридцатых он заместитель главного редактора журнала «Гражданская авиация». Попутно пишутся статьи, очерки, книги, посвящённые покорителям воздушной стихии: «Завоеватели высот», «Атака с воздуха»…

Понятно, что жизненный и литературный опыт Татьяны Окс и Виктора Сытина существенно разнился. Наверное, это и привлекло молодую выпускницу Литературного института. Незадолго до начала войны Татьяна и Виктор поженились.

С первых дней войны молодые супруги сочли себя мобилизованными. В качестве военного журналиста Виктор Сытин отправляется на фронт. Во время осеннего отступления 1941 года он оказывается в Москве. Сейчас не принято говорить, но в октябрьские дни столицу охватила паника. Многие бросали работу, стремясь выехать из осаждённого города. Придя 19 октября в Союз писателей, Сытин обнаружил его пустым, со следами поспешного бегства руководства: разбитые окна, груды папок во дворе, разгром в самом доме. Писатель решает действовать. По прямому телефону он звонит в Центральный комитет партии:

«Дежурная коммутатора Кремля соединила меня с Управлением агитации и пропаганды.

Начальник Управления выслушал мой рассказ и, подумав немного, ответил:

– В Москве сейчас из руководителей Союза писателей помимо Юдина есть еще Ставский и со дня на день будет Павленко. Установите с ними контакт. Может быть, в городе есть и другие члены правления Союза. Соберитесь, поговорите. В общем, надо навести в вашем хозяйстве порядок и не допускать паники.

Мне показалось, что это было прямое поручение».

Сытин вместе с женой и другими оставшимися писателями создаёт Московское бюро правления Союза писателей. Организуются выезды во фронтовые части, пишутся статьи в газетах, оказывается помощь семьям писателей-фронтовиков. Удивительно, что, собственно, членом СП Сытин стал только в 1941 году, предоставив в качестве подтверждения своего писательского статуса восемь изданных книг. После успешного зимнего контрнаступления, когда немцы были отброшены от Москвы, Сытин снова отправляется на фронт. С декабря он снова сотрудник армейской газеты. В следующем году к нему присоединяется Татьяна. Она оставалась в Москве, ухаживая за отцом. Последние годы Григорий Григорьевич тяжело болел и оказался прикованным к постели. В январе 1942 года он умирает.

Уже весной 1942-го Сытина – специальный корреспондент «Огонька» на Волховском фронте. Затем вместе с мужем работает в армейской газете «На разгром врага» – печатном органе 59-й армии. В 1942 году в «Библиотечке Огонька» вышел сборник рассказов Сытиной «Кровь на снегу», а в 1945 году в Ленинградском отделении Военного издательства публикуется её повесть «Знамя полка». Среди её наград орден Красной звезды, медали «За оборону Ленинграда», «За освобождение Праги». Из армии супруги увольняются в 1946 году. Виктор Александрович в звании майора, Татьяна Григорьевна – лейтенанта. Чтобы читатель имел представление об особенностях прозы Сытиной того времени, мы помещаем в книгу рассказ писательницы «Высокий берег», опубликованный в журнале «Огонёк» в победном 1945-м.

Организаторские способности Сытина оказались востребованными в послевоенное время. Он работает на руководящих должностях: главный редактор «Профиздата», заместитель главного редактора издательства «Советский писатель», заместитель главного редактора «Государственного комитета по кинематографии». В последнем качестве его деятельность пересеклась с интересами жены. Неудивительно, учитывая семейные традиции, что Татьяна начала пробовать силы в драматургии. Точнее, в кинодраматургии. Ею написаны сценарии к фильмам «Сын» (1955), «Первое свидание» (1960), «Твоё счастье» (1960), «Всё для Вас» (1964). Но главным фильмом её жизни стала комедия «Неподдающиеся» (1959), снятая Юрием Чулюкиным. Фильм по праву входит в золотой фонд отечественного кино. Похождения незадачливых приятелей, не желающих поддаваться перевоспитанию со стороны комсомолки-активистки (Н. Румянцева) и сейчас смотрятся свежо и с интересом.

Параллельно с кинодраматургическими опытами Сытина пишет свой единственный большой прозаический текст. Им оказался роман «Конец Большого Юлиуса» (1956), который мы и представляем сегодня. Он вышел в прекрасно знакомой нашему читателю серии «Библиотечка военных приключений».

Чем хорош этот роман?

Во-первых, драматургическая «заточенность» его автора не даёт действию провисать. Охота за агентом Гореллом наполнена погонями, переодеваниями, играми с двойниками. По поводу последнего нужно сделать скидку на время и явную сценическую природу дарования автора. Сейчас может показаться, что Сытина немного «пережимает» с мелодраматичностью. Так, читатель обратит внимание на то, как в одном из эпизодов советский контрразведчик под видом связного встречается с Гореллом. Желая проверить, не является ли пришедший чекистом, враг идёт на мерзкую провокацию – начинает избивать маленького ребёнка. Советский разведчик не выдерживает и ценой своей жизни защищает мальчика. С другой стороны, задумаемся, какие страшные моменты остались в памяти не только фронтового корреспондента Татьяны Окс, но и читателей её книги. Для них подобные сцены не были художественной условностью…

Во-вторых, как настоящий драматург, Сытина умело строила диалоги, могла неожиданно привнести юмор во вроде серьёзное действие. Вот маскирующийся под советского обывателя Горелл вынужден объясняться с любовницей:

«Видя, что ему не удастся отговорить Юлю, Горелл выругался и “признался”.

– Мне надо взять товар! – грубо сказал он. – Лак заграничный! Теперь понимаешь?

– Понимаю! – злобно сказала Юля. – Разве ты сделаешь что-нибудь просто так? От души? Как все люди?

“Ладно! – мысленно сказал себе Горелл. – Когда-нибудь я ее все-таки убью. Когда буду уходить. Задушу, причем медленно”».

Всё вместе делает роман Сытиной динамическим, способным захватить внимание и современного человека.

Как и её муж, Сытина не была обойдена вниманием власти. С учётом её достижений в кино, она была назначена председателем сценарной комиссии в СП РСФСР. Но коварная болезнь не позволила ей продолжить работу. 12 февраля 1966 года в возрасте пятидесяти лет она ушла из жизни. Некрологи были помещены в центральные газеты. Я приведу слова прощания из «Литературной России», написанные Леонидом Ленчем – советским юмористом, в годы войны также работавшим в газете «На разгром врага»:

«Умерла Татьяна Григорьевна Сытина, а для многих ее друзей, в том числе и для меня, просто Таня – умный, тонкий, точно и остро мыслящий человек, добрый товарищ, отзывчивая, весёлая Таня Сытина…

Я помню её в годы войны – стройную золотоволосую, в военной гимнастёрке и в армейских сапогах».

Такие слова не пишутся по обязанности. Татьяна Сытина многое не успела, но то, что она сделала достаточно для сохранения светлой памяти о ней как о человеке и писателе. Надеюсь, что эта книга подтвердит сказанное.

М.В. Хлебников, канд. философских наук

Конец Большого Юлиуса
(роман)

– Но… Спартаковцы дружно защищают свои ворота! Труднейший мяч только что взял вратарь! Вы слышите, как аплодируют москвичи великолепной атаке сталинградцев? Вот мяч опять на середине поля…

Полковник Смирнов с сожалением выключил радиоприемник. От дверей кабинета к его столу торопливо шел маленький толстый человек в расстегнутом измятом пыльнике. Из правого кармана пыльника торчал кончик зеленого галстука. Лицо толстяка пылало, в круглой детской ямочке на подбородке светлели капельки пота.

– Нелегко добраться до вас, товарищ полковник! – задыхаясь, сказал он. – Мне пришлось двум товарищам объяснять свое дело. И оба недослушивали и передавали меня друг другу, как бумажку. Вы третий!

– Прошу садиться! – вежливо перебил Смирнов посетителя. – Благодарю вас! – с облегчением сказал толстяк и вытер лицо клетчатым платком, скомканным в кулаке. – Тяжело! В такую жару чувствуешь каждый килограмм своего веса. Очень тяжело…

Толстяк ворчливо жаловался, а Смирнов молча его разглядывал. Особого доверия посетитель не внушал. Вероятно, придется долго выслушивать путаный рассказ, а в результате «дело» окажется чепухой. Такие случаи, к сожалению, бывают…

– Вы отдышитесь, отдохните, а потом расскажете мне, что с вами случилось, – предложил он толстяку, напряженно прислушиваясь к аппетитному говорку Синявского, доносившемуся теперь из открытого окна с верхнего этажа. Внезапно говорок исчез в могучем нарастающем обвале звуков. – Гол! – вздрогнул Смирнов. – Но кому? Скоро конец второго тайма… Этот гол может решить игру.

– Я уже отдышался! – покорно сказал толстяк и поглубже угнездился в кресло. – Дело в том, что в 1945 году, находясь в рядах Советской Армии, на территории Германии, в городе Мюнстенберге, 11 августа, в два часа дня, я шел по улице… – неожиданно связно и кратко начал рассказывать толстяк.

И Смирнов вдруг перестал прислушиваться к Синявскому.

Сначала его привлекла деловая интонация посетителя. Взглянув ему в лицо, он увидел тугие румяные щеки, светлоголубые глаза и в них сосредоточенность чувств, которая сделала бы честь человеку с более мужественным обликом. Это были глаза мужчины, принявшего решение сражаться до конца. В них светились упрямство и веселая дерзость.

– Простите, как ваше имя? – прервал толстяка Смирнов, вынимая из ящика коробку «Беломорканала» и протягивая ее посетителю.

– Спасибо, не курю! Зовут меля Окуневым Борисом Владимировичем. По специальности механик. В армии служил в танковой части. Сейчас работаю в сборочном цехе главным мастером.

– Так… так… Значит, в два часа дня 11 августа 1945 года вы шли по улице города Мюнстенберга…

– Точно! – подхватил Окунев. – Я шел мимо большого дома, превращенного в развалины, и собирался уже свернуть за угол, когда услышал женский крик. По мостовой навстречу мне шел человек в серых брюках и толстом зеленом свитере. Я могу рассказать вам в отдельности о каждой черточке лица этого типа, потому что то, что он при мне сделал… Словом, я узнаю его днем и ночью, в любом костюме, даже в гриме. За ним бежала девушка в коричневом платье, без чулок, в одной тряпичной туфле. Другую она, наверное, потеряла во время погони. Помню, что волосы у нее были совсем светлые, редкого серебристого оттенка, и они расплелись и облачком летели за ней по ветру. Заметив меня, человек остановился и повернулся к девушке, поджидая ее. А девушка кричала, и я помню каждое ее слово: «Негодяй! – кричала она. – Держите его, товарищ! Предатель! Сколько людей он в застенке погубил! Палач!»

– Конечно, я виноват! – Окунев замолчал и сморщился, как от боли. Затем сильно хлопнул себя по колену скомканной шляпой. – Никогда себе этого не прощу! Ведь у меня было оружие, я мог подстрелить его, скажем, в ногу. Но меня сбило именно то обстоятельство, что он не бежал. Он стоял и спокойно ждал ее. В десяти шагах от меня. А когда между ними осталось расстояние не более чем пять-шесть шагов, когда она уже подняла руку, чтобы схватить его за плечо, он вдруг нагнулся, поднял кирпич и, размахнувшись изо всех сил, швырнул его в лицо девушке. И тут же метнулся в развалины… Здесь… – Окунев снова вытер лицо платком. – Я сделал вторую ошибку. Я бросился к девушке.

– Понятно… – сказал Смирнов. Открылась дверь, на пороге кабинета показался сотрудник отдела капитан Захаров. Он хотел что-то сказать, но Смирнов остановил его вопросом: – Срочно?

– Терпит, товарищ полковник! – сказал Захаров, отступил и осторожно прикрыл за собой дверь.

– Так, вы бросились к девушке, а неизвестный тем временем скрылся в развалинах…

– Да! – пробормотал Окунев и подозрительно взглянул на полковника. – Скажите, а вы будете слушать меня дальше? На этом месте оба товарища прерывали меня и посылали дальше…

– Я вас выслушаю до конца. Итак, неизвестный скрылся.

– Да, я сплоховал. Девушку отвезли в хирургический госпиталь.

– Она что-нибудь рассказала?

– Она не приходила в себя две недели, а на третью мы ушли из Мюнстенберга. Единственное, что я знаю о ней, – имя и возраст. Ее зовут Машей Дороховой, и в ту пору ей было семнадцать лет.

– Ну что ж, вы много знаете! – сказал полковник. – Дальше, Борис Владимирович. Только вы не волнуйтесь, вы спокойнее…

– Спокойно я об этом не могу. Дальше… Сегодня, спустя десять лет, я сделал вторую непростительную ошибку. Я узнал его там!

Окунев ткнул шляпой в сторону звуков, долетающих из окна.

– На стадионе? Борис Владимирович, вы могли ошибиться! Прошло десять лет!

– Товарищ полковник, не надо мне это говорить. Я скромный человек, но я честно прожил свою жизнь. То, что я не сумел задержать подлеца, – единственное темное пятно на моей совести. Вы можете не поверить, но, когда я болею, я всегда вижу все снова – улицу, девушку и ее лицо, потом, в госпитале. Ручаюсь, я видел его на стадионе сегодня. Я узнал его в ту минуту, когда он подошел к своему месту в шестнадцатом ряду на северной трибуне…

– Борис Владимирович! – прервал Смирнов. – У меня к вам просьба. Постарайтесь сейчас точно восстановить каждую мелочь вашей встречи. Расскажите, что он сделал и как вы себя вели…

– Я вел себя, как последний дурак. Я вскочил и уставился на него. И стал пробираться к нему вдоль ряда…

– Понятно. Он ушел?

– Не сразу. Нас разделяла толпа Он закурил и, не торопясь, стал пробираться к выходу. Я побежал за ним, крикнул что-то, меня остановил милиционер и долго не понимал, что я… что у меня…

– Понятно, понятно… – повторил Смирнов, с силой притушил папиросу в пепельнице и некоторое время молчал. – Минутку, Борис Владимирович! – заговорил он наконец. – Я еще раз прошу вас вспомнить детали. Как он закурил, как пошел, что у него было в руках, сложилось ли у вас впечатление, что он один на стадионе или с ним был еще кто-нибудь?

– Не знаю. Я об этом не думал. Закурил… Вынул папиросу из коробки и обыкновенно закурил.

– Обыкновенно! Так, значит, он исчез, а вы отправились сюда, к нам?

– Да, я вскочил на первую попавшуюся машину и приехал. Нет, наверное, он был один. Во всяком случае, у меня нет ощущения, что он пришел с кем-нибудь! А впрочем, не могу утверждать.

В кабинете стало тихо. Смирнов молчал, разглядывая свои руки. Окунев устало вздохнул и откинулся на спинку кресла. В простенке между книжным шкафом и дверью неторопливо отбивали секунды старинные часы в высоком футляре из полированного дуба. «А ведь его не очень-то заинтересовал мой рассказ! – подумал с отчаянием Окунев. – Вот только что вспыхнул было, когда спросил о деталях, и погас». Нет, повидимому, романтика осталась только на страницах старых приключенческих романов. Ничто в этом здании, прохладном, чистом и тихом, не напоминает о ней. И в человеке, сидящем перед ним, нет ничего романтического. У него лицо, в котором все буднично: толстый вздернутый нос, крупные губы, широкий лоб, приглаженные светлые волосы, седеющие на висках. Даже простой заинтересованности не отражается на этом лице, только вежливое внимание и тень некоторой предубежденности, скептической и расхолаживающей. Окуневу вдруг стало тоскливо, он почувствовал, что устал, захотелось домой, жалко стало потраченной энергии и упущенного шанса исправить свою большую ошибку.

– Не помню я деталей!.. – устало повторил он. – Но даже сейчас я вижу перед собой его лицо. Понимаете, у этого типа есть характерная черта. Вообще-то говоря, нос у него длинный и тонкий, но книзу, – Борис Владимирович поднял свои толстые ручки и тронул себя за кончик носа, – книзу он расширяется этаким мясистым треугольничком…

Смирнов встал. Он прошелся по кабинету, остановился перед часами, постоял так минуту, опустил руку и, вздохнув, вернулся к столу.

Опять некоторое время в комнате было тихо. Смирнов молчал сосредоточенно и, как казалось Окуневу, разочарованно.

– Я понимаю! – с отчаянием сказал Окунев. – У вас есть право сомневаться в том, что я рассказал…

– Да нет, Борис Владимирович! – поспешно прервал Смирнов. – Я ни в чем не сомневаюсь. Я вот вас о чем попрошу… – Он открыл ящик, вынул стопку бумаги и протянул ее Окуневу. – Присядьте вон за тот столик у окна и напишите все, о чем вы мне рассказали, и все, что дополнительно припомните.

– Ка-а-к? – Рот Окунева округлился, и на лице появилось выражение такого искреннего возмущения, что Смирнов невольно улыбнулся. – Что ж, товарищ полковник, значит, нет на земле такого учреждения, чтоб без бумажек, без бюрократизма? Обязательно канцелярщина?

– Порядок! – улыбнулся Смирнов. – Во всем должен быть порядок, Борис Владимирович. А я, чтобы не мешать вам, займусь пока своими делами.

Смирнов вышел. Где-то неподалеку стрекотала пишущая машинка. Домовито гудел лифт. Окунев покачал головой, потянулся к письменному прибору, взял ручку, расправил лист бумаги и принялся добросовестно заполнять страницу крупным почерком, в котором все буквы «б» имели лихие хвостики, загнутые наверх, а «с» напоминали улитку.

Смирнов пришел минут через сорок, а Окунев все еще сражался со словом «который» – просто немыслимо было написать строчку, чтоб не пришлось применять это слово минимум три раза. Наконец, заменив часть «которых» словом «данный», толстяк расписался и со вздохом облегчения протянул Смирнову пачку листков.

– Как вы думаете, товарищ полковник, можно будет поймать данного мерзавца?

– В нашем деле загадывать нельзя! – буркнул Смирнов, проставляя номера на страничках. – А поймать надо! Ну, так… Позвольте теперь, Борис Владимирович, поблагодарить вас за помощь.

– Полноте! – с возмущением перебил Окунев, встал и прошелся, одергивая на себе смятый пыльник детскими, суетливыми движениями. – Хорош бы я был, если бы…

– Ну, в таком случае давайте попрощаемся! – улыбнулся Смирнов, и лицо его на мгновение вдруг показалось Окуневу таким открытым и добродушным, что он с сожалением подумал: «Вот сейчас бы и начать разговор!» Но они уже стояли на пороге, и Смирнов жестом, вежливым и одновременно холодным, распахивал перед посетителем дверь…

– Да, простите, еще один вопрос, Борис Владимирович! – задержался на пороге Смирнов. – Вы ведь человек семейный?

– Жена, двое детей – сын и доченька. Но, товарищ полковник! – обидчиво заметил Окунев. – Я человек взрослый и понимаю, о чем можно разговаривать в семье и о чем не следует.

– Ну, желаю вам всего хорошего и еще раз благодарю!

Окунев вышел. Смирнов вернулся к столу, снял трубку телефона, назвал номер и сказал:

– Вышел от меня. Пусть Соловьев идет к седьмому подъезду.

Окунев спускался в лифте. Он чувствовал себя разбитым, начинала болеть голова. Выйдя из подъезда, Окунев остановился, прикидывая, как быстрее добраться домой, на Пресню, и решил ради такого случая не пожалеть денег на такси. Устало размахивая шляпой, утратившей всякую форму, и по-медвежьи переваливаясь, он добрел до стоянки такси, повалился на сиденье и назвал свой адрес.

В тот момент, когда такси, мягко дрогнув, скользнуло от стоянки в общий поток машин, сзади хлопнула дверца второй машины.

Юноша в светлых летних брюках и в спортивной белой рубашке наклонился к шоферу и на мгновенье раскрыл перед ним книжечку удостоверения.

– Давай, друг, поедем! Не слишком близко к той машине, но и не чересчур далеко.

– Понятно! – кивнул шофер и, пригнувшись, обеими руками обхватил руль. – Под желтый светофор придется проскочить! – предупредил он. – Ждать будем – разминемся.

– Рискнем! – согласился пассажир. Шофер незаметно оглянулся на пассажира. В удостоверении он успел прочитать только звание – младший лейтенант и имя – Михаил. Сейчас шофер увидел юношеский профиль, озабоченный и слегка торжественный.

– Дела! – сказал шофер, но пассажир не поддержал разговор.

«Серьезный парнишка!» – одобрительно подумал шофер.

– Вот орлы! Под нашу с вами марку еще одна машина через светофор проскочила! – заметил он, глядя в зеркальце над приборной доской, но и на этот раз пассажир промолчал. Шофер не знал, что младший лейтенант Михаил Соловьев служит в органах госбезопасности второй год и жестоко стыдится своего юношеского вида и прозвища Малыш, которым окрестили его старшие товарищи по работе.

«Такая служба, что положено молчать, – подумал шофер. – Серьезная служба!»

На следующее утро Миша Соловьев, усталый, сонный, но в общем довольный собою, писал рапорт полковнику.

День выдался на редкость хороший, нежаркий июньский день. На рассвете прошел ливень, и все краски вспыхнули с новой силой. Даже дряхлеющие особнячки в самых глухих переулках приободрились и изо всех сил старались хотя бы на час казаться розовыми или голубыми, хотя в действительности их разбухшая, выветрившаяся штукатурка уже давно утратила цвет. В такой день даже рапорт писать было весело, хотя обычно Миша не любил это занятие.

Соловьев пришел работать в органы безопасности после окончания военной службы в пограничном полку. Надо прямо сказать, полтора года тому назад Миша многое представлял себе иначе. Получая в политотделе части комсомольскую путевку, слушая торжественные напутствия членов бюро, Миша мысленно представлял себе, как он в глухую ночь мчится на мотоцикле, может быть, через лес, а еще лучше – через непроходимые горные перевалы, настигает врага и вручает его советскому суду, получалось очень здорово и приятно. Теперь, вспоминая свои мечты, Миша снисходительно улыбался.

«Через указанных два дома от места жительства гражданина Окунева, – старательно писал Миша, поглядывая на часы, – помещается забор длиной в восемьдесят метров, высота метр семьдесят, окрашен в серую краску… По ту сторону забора находится склад таксомоторного парка…»

Зазвенел телефон.

Миша неторопливо снял трубку и, продолжая дописывать фразу, спросил, стараясь придать тону своего голоса тот глубо – кий, могучий тембр, которым славился бас полковника.

– Соловьев, давай быстро к самому! – торопливо проговорил капитан Захаров, и в торопливости его Миша почуял грозу…

В кабинете Смирнова сидел капитан Захаров, и по лицу его, откровенно растерянному и злому, Миша понял, что предстоит не просто гроза, а какое-то очень серьезное испытание, от результатов которого зависит вся его дальнейшая судьба.

Некоторое время Смирнов сидел молча, разглядывая Мишу Соловьева.

Перед полковником стоял юноша с румяным от волнения лицом, с чистыми, сейчас чуть потемневшими глазами. Рот его был по-мальчишески полуоткрыт, и в глазах – Смирнов это отчетливо уловил – светилось больше любопытства, чем страха.

В кабинете стало совсем тихо. Смирнов и Захаров услышали легкий вздох. Это Миша перевел дыхание.

– Младший лейтенант Соловьев! Расскажите нам, как вы вчера выполняли задание… – негромко и почти спокойно начал Смирнов.

– Мне было поручено проследить за благополучным возвращением домой гражданина Окунева, – начал Миша, отчетливо слыша свой собственный голос. – Гражданин Окунев поехал домой в такси 86–01. В двадцать часов сорок две минуты он вышел из машины около своего дома, расплатился и направился во двор, к флигелю. Я продолжал вести наблюдение до шести часов утра, то есть до полного рассвета, как было указано капитаном Захаровым. Ничего подозрительного не обнаружено. В шесть часов пятнадцать минут я снял наблюдение и вернулся в отдел.

– А в семь часов сорок пять минут Окунев был обнаружен убитым в подворотне своего дома, – ровным голосом прервал Смирнов. – Заколот. Обстоятельства убийства по первым данным исключают случайность. Убийца скрылся и никем не был замечен. Вы, младший лейтенант, свою боевую задачу не выполнили. Как мы и предполагали, за Окуневым враг вел наблюдение. Вы не обнаружили наблюдателя. Вы не сберегли жизнь товарища Окунева, честного патриота, хорошего человека… Вы обманули наше доверие!

В лице Миши Соловьева теперь уже не было ни кровинки. Он стоял, вытянувшись, не отрывая глаз от лица полковника, и капитан Захаров удивился силе, которая держит сейчас Соловьева на ногах. Ведь Миша услышал самое страшное обвинение, и услышал от человека, за которого, как и многие работники отдела, готов был идти в огонь и в воду по первому знаку.

– Ну, что ж ты молчишь, Соловьев? – не выдержал и спросил Захаров, до боли жалея парня.

– Да, отвечайте, младший лейтенант! – резко сказал Смирнов, желая вывести Мишу из транса.

– Что я могу сказать, товарищ полковник! – с трудом разжимая холодные, твердые губы, начал Миша. – Я виноват, так виноват, что и говорить нечего… Но не для оправдания, а только ради фактической справки скажу… Товарищ полковник, враг наблюдения не вел! Ручаюсь за это. Только ради фактов!

– Ну как «не вел»?! – вспыхнул Захаров. – Ты же не маленький!

– Там обстановка для наблюдения сложная, товарищ капитан! – продолжал Миша. – Вот в рапорте я указываю. Местность, как блюдце, ввиду того, что три промышленных склада находятся неподалеку друг от друга… Я вышел из положения, познакомился с девушкой и всю ночь просидел напротив ворот на лавочке, в самом дворе гулял! По переулку ходил с ней, как постовой… Врагу от меня невозможно было укрыться!

– Слушайте, Соловьев, а может быть, в какой-то момент вы увлеклись беседой с девушкой и что-нибудь пропустили? – жестко спросил полковник.

Миша не ответил. Он стоял, вытянувшись, сжав кулаки, не глядел на Смирнова, и по лицу его медленно ползли слезы…

– Нет, товарищ полковник, такого с младшим лейтенантом Соловьевым не могло быть! – твердо сказал Захаров. – За это я вам ручаюсь!

– Чувства-то у вас обоих, конечно, хорошие, а вот дело мы с первых шагов провалили… – с раздражением произнес Смирнов. – Ну ладно, что сейчас корить друг друга! Мы с вами тоже, капитан, виноваты. Надо было отправить на наблюдение опытного человека… Вы, Соловьев, не успокаивайте себя. Враг наблюдение вел, вы что-то пропустили. На вашем месте я бы заставил себя найти – что именно пропущено. Это необходимо найти!

Не вытирая слез, Миша еще сильнее вытянулся и перевел глаза на Смирнова.

– Младший лейтенант Соловьев! – продолжал полковник. – Вы отправитесь сейчас же к семье Окунева. Вы останетесь там до конца похорон и сделаете все, чтобы помочь Антонине Михайловне. Капитан Захаров! Подготовьте письмо в Совет Министров с ходатайством о назначении персональной пенсии семье Окунева… Выполняйте оба!

Спотыкаясь, ничего не видя перед собой, кроме широкой спины капитана Захарова, Соловьев вышел из кабинета полковника.

Трое с половиной суток он провел в доме Окуневых. Он почти не спал и не ел за это время, выполняя множество мелких важных дел, всегда возникающих в семьях вместе с несчастьем, и ни о чем не мог думать.

После похорон он отвез Антонину Михайловну домой, помог сыну Окунева, Владику, расставить мебель по местам и к вечеру, как было приказано, вернулся в отдел.

– Погоди! – сказал Захаров огорченно, с удивлением разглядывая Мишу. – Я доложу, что ты прибыл. Покури пока…

Полковник Смирнов много лет прослужил в армии, из них более двух третей – в органах госбезопасности на руководящей работе. Давно прошло то время, когда он, налагая взыскания на подчиненного, внутренне мучился: «Так ли…», «Прав ли?», «Надо ли…» У Смирнова выработался четкий кодекс требований к себе и к людям, и уклоняться от них теперь для него было уже просто физически невозможно. А в последние годы, когда оба его сына повзрослели, к этому моральному кодексу прибавилось еще сильное чувство, не поддающееся формулировке, связанное с отцовством, помогающее ему глубже и легче понимать людей.