Маяк Птичьего острова. Хроники земли Фимбульветер

– Так в чем причина благоденствия?

– В том, что Хрорик поручает людям только то, что им интересно и что они могут сделать.

– Верно мыслишь, – одобрил Оле. – Слезаем с забора, а то сидим, как два ворона. Ты куда сейчас?

– К Хельге, на «насест».

– И я туда же. Идем.

По поребрику вдоль улицы идти гораздо интереснее, чем по брусчатке. Оле взглянул с одобрением, для стражника узкий каменный брус не забава, а еще одна тренировка. Но сам предпочел мостовую.

– Вот, это хорошо. А будешь в ратуше качаться на стуле, и сам грохнешься, и мебель казенную поломаешь.

– Откуда ты знаешь, что я… – оскальзываюсь на поребрике, но все же умудряюсь удержать равновесие.

– Предположил.

– Скучный ты человек, Оле Сван, ни фантазии у тебя, ни полета мысли.

– Зато у тебя их хоть отбавляй. А в семье должен быть хоть кто-то серьезный и здравомыслящий.

– А Хельгу ты таковой не считаешь?

– А как ей без помощников? С вами, оболтусами? Что ты, что Вестри. Даже дочка моя, и то… Не в меня удалась.

– Оле, Герда ж тебе не родная.

– Ох, Ларс, не знаю. Я в молодости, до Хельги, часто блуд… заблуждался.

А ведь Сван, похоже, не шутит. Дрожите, недоброжелатели капитановой дочки.

– Ты бы хоть песенку ей сочинил или стишок какой, – как ни в чем ни бывало продолжил Оле. – В порядке ухаживания.

– Оле, я не умею.

– Ага, и вообще неграмотный. Я Хельге и то… Подожди-ка.

Сван по стражнической привычке все время оглядывался на ходу, а теперь вовсе развернулся назад и, чуть пригнувшись, внимательно созерцал что-то или кого-то на виднеющейся в просвет меж домами Поперечной улице. Выражение лица у капитана было на редкость довольное.

– Так, идем, – Оле вроде и не побежал, но угнаться за ним было трудно. – В сторонке постоишь, посмотришь, чтоб не говорили потом… Ну здравствуй, Ключарь.

Жертвой Свана оказался совершенно неприметный человечек из тех, с кем десять лет проживешь по соседству, а потом, встретив на улице в другом квартале, не заметишь или не узнаешь. Блеклый балахонистый плащ и шляпа с обвисшими краями скрывали его фигуру и лицо, вовсе лишая всякой индивидуальности. Горожанин неуклюже топтался на крыльце дома. Чего Оле к нему прицепился?

– Что, Ключарь, пришел или уходишь?

– В чем дело, стражник? – неприметный тип сверкнул из-под полей шляпы большими, как колесо прялки, «совиными» очками. – В Гехте человеку нельзя идти к себе домой?

– Здесь, значит, проживаешь? – Сван указал на дверь дома.

– Я проживаю на Осенней улице. На крыльцо поднялся просто чтобы спокойно достать кое-что из кармана. Не останавливаться же посреди улицы, мешая людям.

– Это кое-что не ключ ли будет?

– Ключ. И что?

– Который как раз к этой двери подходит?

– Какое наглое беспочвенное обвинение! – завопил вдруг Ключарь пронзительным склочным голосом. Люди, идущие по улице, заоглядывались, некоторые останавливались. – Даже если я и хозяева этого дома купили замки у одного кузнеца, что с того?

Под взглядами народа Оле стушевался.

– Ну ладно, ладно… – пробормотал он.

– Нет, не ладно! Не ладно! За что город платит вам жалованье, чтобы вы честным людям проходу не давали?

Оле совсем скукожился и низко опустил голову. Зачем он все это терпит? Ну, ошибся, мог бы сейчас просто уйти, не слушать, как этот склочник его перед людьми позорит. Они были одного роста, но Ключарь стоял на ступеньках крыльца, а Сван на земле. Гневно подбоченившись, горожанин нависал над стражником, напоминая в своем широком плаще сову, метящую закогтить добычу.

– Думаете, если у вас есть оружие, вам позволено все? – кипятился Ключарь. – Грязные прожорливые твари! Скоро они будут запросто врываться в наши дома, брать, что заблагорассудится!

И тут Оле поднял голову.

– Научишь, снурок?

Кулак хулителя врезался в запрокинутое лицо капитана.

От неожиданности я зажмурился. Будто сам только что получил в зубы и стою теперь, ошалело трогая языком кровоточащую губу. Невозможно, немыслимо. Чтобы Оле Сван пропустил удар, не уклонился, не закрылся… Сам подставился…

Я снова посмотрел на Свана и горожанина. Ключарь уже не реял гордой птицей, а битой тушкой свисал в захвате Оле.

– Хамить это ладно, – говорил капитан Сван, стаскивая противника с крыльца. – Нам не обидно. Каждого дурака слушать, это ж сам обалдеешь. А вот бить стражника при исполнении, это уже чревато. Это уже трое суток в каталажке. Извините за шум, хессе, – поклонился собравшимся на улице обывателям. – Топай, чудила.

– Снурок – это самый ничтожный воришка, руки дырявые, – объяснял Оле, твердой рукой направляя Ключаря на путь к узилищу и при этом умудряясь раскланиваться со встречными. – Слово это у подснежников оскорбительным считается, тем более для Ключаря, вора солидного, ловкого. Он, пакость такая, чем промышлял: следит за каким-нибудь домом, все о жильцах узнает. Дождется, пока все уйдут, а хозяйка на рынок отправится, вытащит у нее ключи и, пока почтенная матрона на товар смотрит и языком треплет, спокойно дом потрошит. Берет мелкое, но дорогое – серебро, украшения. Как в дом попадает, тоже интересно. Подойдет, постучит, потом быстро дверь ключом открывает. Соседи, если заметят, не насторожатся. Ну, пришел человек в гости или по делам, постучал, его впустили. Какой вор днем промышляет? Несколько раз его в доме заставали. Ключарь или прятался, выжидал, или прямо на хозяйку бросался. С ног собьет и ходу. Бедная женщина и понять не может, то ли человек ее толкнул, то ли ниссе-домовой вылетел. Были дамочки покрепче, ор поднимали. Только Ключаря на улице хватать бесполезно. Сам кипеш до небес учинял, я, мол, просто мимо шел, а вы, псы кровавые… Ну, ты сам слышал, сегодня он еще разойтись не успел. Приходилось отпускать, что в доме только что был, не докажешь. А уж если успеет, очки снимет, распрямится, так вовсе другой человек. Обыскивать бесполезно. Не знаю, как он хабар скидывал и как потом забирал, но ни разу при нем ничего не нашли. Ларс, открой дверь.

На пороге караулки меня под каким-то тут же забытым предлогом перехватил капрал Освальд Харп. Стражники еще до наступления вечера узнают, как капитан Сван сумел прижать скользкого Ключаря, но зачем ждать, когда можно разведать уже сейчас? Пришлось рассказать, причем раз пять, потому как к концу повествования неизменно подтягивались новые слушатели.

Стражники были довольны.

Когда я, наконец, добрался до «насеста» Хельги, там уже сидел Оле Сван.

– …Тем более что не я его, а он меня стукнул.

– А ты приложил к этому все усилия.

– Хельга, он стражу ругал. Ларс подтвердит.

– Истинная правда.

– Это заговор? – выгнула бровь сестра. – Опять за старое?

В первые годы в Гехте мне часто приходилось драться. Улица вообще жестока к пришлым, а я, потомок знатного рода, живущий не в роскоши, ученик хрониста, ремеслом своим и клятвой всегда говорить правду обреченный на безвременную смерть, и потому непонятный, чужой, был особо притягательной мишенью для каверз и насмешек. «Его родная сестра хронисту продала!» – было самой безобидной из них. А что еще говорили про Хельгу, этого я не повторю и под пытками. Потому после очередного побоища я шел не домой, а в караулку к Оле. Капитан шипел, как пещерный полоз, вытирал мне текущую из носа юшку, помогал замыть пятна крови на куртке, а потом учил, как защищаться и как давать сдачи. Провожал до дома и вдохновенно врал Хельге, что я упал с кхарна, неудачно подставился под деревянный учебный меч, не заметил открывающуюся дверь. Ну что поделаешь, слабый нос, стоит легонько стукнуться, так он тут же кровить начинает. Я молчал, потому что хронисты не лгут. А в дни, когда Оле срывался и от неизбывной тоски по Хельге засиживался в кабаке, выбегал впереди стражника на разведку, чтобы вовремя предупредить, и хесса главный прознатчик не засекла, что капитан Сван явился на службу пьяненький.

Недавно выяснилось, что сестра про все наши сговоры прекрасно знала.

– Хельга, – до этого Оле стоял, опершись руками о стол, но теперь не глядя подтянул табурет и уселся основательно. – Я не знаю, чего ты кочевряжишься, но женщина ты умная, к тому же моя жена, значит понимать должна. Я ведь клятву давал – в этом городе закон и порядок беречь и защищать.

– Закон, Оле, – тихо вставила Хельга.

Сван мотнул медвежьей башкой, словно уздечку сбросил.

– А прежде всего людей беречь. И мерилом всему моя совесть. Если я однажды натворю такое, что мне будет стыдно перед вами, семьей моей. Или перед ребятами из стражи. Полковником Гъерном. Олафом Трюгом, доктором. Торой Хольм. Хеском ректором нашим. Другими хорошими честными людьми. Вот это плохо будет. А еще хуже, если я чего-то могу, но не сделаю. И Ключаря я без доказательств взял, потому что по совести мне так положено. Что ударить себя заставил – не стыдно. Ждать, пока его на краже накроем, по закону? Долго придется. А так хоть на три дня, а одним вором в городе меньше. Я преступника притащил, а под честный суд его ты подводи. Грехов на нем, что сосулек по весне. А ты кружева словесные плести мастерица, на чем-нибудь да поймаешь, припрешь, сознается. А отпустишь на этот раз, снова приволоку. Я Ключаря в каталажку пристрою. Уж как сумею. Только пока я живой, в этом городе порядок будет. А когда подохну…

Оле махнул рукой, завершая разговор, который не хотел больше вести, да и слова для него у стражника кончились. Но даже этот жест вышел у него четким и выверенным. С самой смертью служивый поспорит, если что будет не по нем. Если в крепкую башку Оле явилась какая-нибудь идея, то там она навеки и останется. Когда Сван думает, что прав, спорить с ним бесполезно. А прав капитан стражи, по своему глубокому убеждению, всегда.

– Ох, Оле, Оле, – вздохнула Хельга, – иногда мне самой хочется огреть тебя чем-нибудь тяжелым.

– О, а я все думаю, чего нам не хватает в семейной жизни? Ежедневных драк на главной площади!

– Не дождешься! – рассмеялась Хельга и по-девчачьи показала мужу язык.

Дверной молоток при входе в оранжерею необычный: длинная извилистая плеть, от которой во все стороны торчат разлапистые листья, а внизу чешуйчатая шишка. Именно за нее надо браться, чтобы постучать. С непривычки боязно. От времени бронзовая конструкция позеленела, сделавшись похожей на то живое растение, что вьется по специальным подставкам в стенах оранжереи. Герда говорит, оно называется хмель.

Дверь мне открыл Гуннар Крон, студент механического факультета, подрабатывающий в оранжерее привратником. Технарей, и учащихся, и уже получивших степень магистра, в оранжерее вообще много околачивается. Следят за системой стекол и зеркал, отопления, пневматическими насосами и прочей машинерией, простому человеку не понятной.

Страж к долгим приветствиям не склонен.

– Герду позвать?

– Да.

Гуннар рассеянно кивнул и, не отрываясь от толстой книги с чертежами и схемами, убрел разыскивать мою радость.

Хорошо, когда дежурит Крон. Он вечно погружен в какие-то технические раздумья и изыскания, с посетителями оранжереи трепаться не настроен, главное, чтобы закрывали дверь, холод с улицы не напускали. А вот если при входе сидит Гунилла Свель, внутрь лучше вовсе не заходить. Что она, что булочница Тора Хольм, час будет расхваливать Герду, говорить, как мне повезло, и удивляться, что такая славная девушка вдруг решилась выйти замуж за хрониста, обрекая себя тем самым, быть может, на раннее вдовство.

Я, конечно, рад, что к Герде так хорошо относятся и всех тревожит ее будущее, но что они все прицепились к судьбе хрониста?

У-у-у, этого еще не хватало! Девицы из оранжереи – это ужас. По отдельности вроде как нормальные люди, но стоит собраться хотя бы вдвоем… Пялятся, как овца в зеркало, переглядываются многозначительно, хихикают. А так как больше чем здесь их только в прядильне при городской кхарне, сбиться в стайку проще простого. Щебетуньи. Видел я однажды, как такая же орава синиц гоняла ворона.

Сейчас на галерее, где должна появиться Герда, торчат аж три красотки. Поздороваться или сделать вид, что в упор их не замечаю?

На мое счастье, скоро пришла Герда. Спускалась по лестнице, неся перед собой глиняный горшок с драгоценной колючкой. Такая счастливая. Такая красивая.

– Вот! – Герда протянула мне горшок с растением.

Ничего колючка. Не противная, даже симпатичная. Из земли торчит большой белый шар, будто скатанный из светлой кхарновой шерсти, сквозь которую просвечивает зелень. Белые мелкие цветы с красой сердцевинкой. Редкие длинные шипы неопасно загибаются на концах. Я осторожно потрогал пальцем пушистую «шерсть». Жесткая, но не колется.

– Хорошая, правда? – с надеждой спросила Герда.

– Хорошая. А польза от этого шарика какая?

– Ой, я не помню. Можно у хеска Брума спросить, он с Форкской оранжереей переписывается. Все равно ведь красивая, славная такая.

Ясно. Меня как-то спросили: какая тебе, мол, польза от Вестри? Не охотник, не охранник, был бы хоть породистый, а то дворняга несусветная. Все так. Но ведь лучше моего пса на свете нет.

А ведь Герда наверняка дала своей колючке имя. Я хотел спросить, но любопытные девицы на галерее уже чуть ли не через перила перевешиваются.

Ладно, после.

Мы с Гердой одновременно покосились на ненужных свидетельниц и в голос спросили:

– Я пойду?

– Я зайду за тобой вечером?

– Хорошо.

– Приходи.

– До вечера.

– До вечера.

Я подошел к двери, здесь никакие любопытствующие особы уже не смогут меня рассмотреть.

– Герда.

Когда она обернулась, я поднял руку и поцеловал серебряное помолвочное кольцо.

Глава 3

Дом и семья это хорошо. Даже когда в родственниках такие фунсы, как Оле Сван. Притащил зачем-то алебарду и кирасу, и целый день сегодня я то скакал по двору ошалевшим горным козлом, уворачиваясь от топора с крюком, то улетал до ближайшего препятствия, когда капитану удавалось меня достать. Иногда успевал ухватиться за длинную железную палку, но Сван обратным рывком тут же бросал меня на колени, а потом просто стряхивал с древка, как воду с ножа. Да еще и вещал противным голосом, что со шпагой на алебарду выходить глупо, шансов никаких, но один все же есть. В конце концов я в полном отчаянии вцепился в алебарду так, что, казалось, пальцы ушли в металл оковки, сколько-то поболтался на ней, словно флаг на ветру, и все-таки не столько дотянулся до Оле в длинном выпаде, сколько просто свалился на него шпагой вперед. После чего был отпущен с миром, и потому смог дожить до вечерних семейных посиделок.

И чего ради? Сейчас одни только стражники с алебардами ходят, а с городской охраной я точно драться не собираюсь.

– Оле, а какой один шанс?

– Пистолет в другой руке.

Ах ты, гад! Бросить бы в него чем-нибудь, но, во-первых, кроме лежащей на коленях книги под рукой ничего нет, а во-вторых все равно поймает.

Ничего, Вестри отомстит за меня. Пес, считающий мебель своей безраздельной собственностью, протиснулся между Оле и спинкой дивана и потихоньку выдавливает Свана. Капитан благодушно почесывает негодника за ушами, но занятых позиций не сдает. Однако и Вестри настойчив.

Герда, оторвавшись от сборника баллад, смотрит на битву за диван и тихонько прыскает в ладошку.

Гудрун, склонив голову над вязанием, ласково улыбается. Она любит, когда все дома.

А завтра целый свободный день.

Вернулась из банного уголка Хельга. Лицо чуть осоловелое, распущенные волосы почти достигают колен. Перекинув тяжелые пряди вперед через плечи, сестра присела на скамеечку перед камином и достала из кармана капота гребень.

Герда мигом подорвалась из своего кресла.

– Хельга, душенька, можно я?

Хельга протянула Герде гребень и откинула голову.

Косы сестры действительно чудо. Бледное золото стекает, струится между зубцами гребня. Кажется, еще длиннее становятся волосы Хельги, вот достигли они пола, сейчас ручейками расплавленного металла потекут, заполняя собой комнату. Как в сказке про красавицу-мастерицу Сигриву, что жила в городе Брогне близ Ночного хребта. На весь свет славилась Сигрива длинными золотыми косами и искусством прядения. Когда подступили к родному городу девушки враги, их предводитель потребовал вдохновенную пряху себе в жены. А иначе быть на месте Брогна засыпанному солью пепелищу. Хорошо, ответила красавица, только дайте прежде работу закончить, из того, что на прялке, нитку до конца скрутить. Заподозрил вражеский предводитель, что мастерица обманет, будут жители города ей тайком шерсть приносить, и никогда работа не закончится. Отвели Сигриву в горы, в тайную пещеру.

Вот последние шерстинки на прялке скрутились в ровную крепкую нитку. Что делать теперь Сигриве, как отсрочить ненавистное замужество? Отрезала тогда мастерица свои длинные косы, стала из них пряжу сучить. Надолго ли хватит? Нет, казалось бы, только косы красавицы за ночь еще длиннее, чем были, отросли.

Так с тех пор и прядет Сигрива. Словно посреди золотого моря сидит она, не стареет, не устает, только косы отрезанные каждый раз вдвое удлиняются, а на веретене ни на виток нитки не прибывает. Прядет Сигрива и не знает, сколько в миру лет прошло.

В детстве я мечтал отыскать пещеру златопряхи. Когда узнал, зачем людям нужны карты, разложил на полу в библиотеке атлас Ночного хребта и целый день ползал на коленях, отыскивая город Брогн. Не было такого ни в горах, ни около, ни вообще во всей земле Фимбульветер. Позже в хрониках так же не удалось найти ни единого о нем упоминания.

А мирные семейные посиделки меж тем идут своим чередом.

– Девчонки, – умилился Оле, глядя на Хельгу и Герду. – Девчонки-печенки, съели поросенка! Мы так в детстве дразнились. Девчонкам полагается обижаться и визжать.

– Почему? – выгнула бровь Хельга.

– Так девчонки же! – развел руками Сван.

– Ах так!

Наши красавицы хищно переглянулись, но ни завизжать, ни учинить другую какую каверзу не успели. Раздался стук в дверь, Вестри с лаем кинулся в прихожую, Гудрун последовала за ним и через несколько минут вернулась, сопровождая высокую крупную женщину в темном плаще и широкополой мужской шляпе. Незнакомка прищурившись, внимательно оглядела всех нас, довольно кивнула.

– Ну, здравствуй, Хельга.

– Астрид! – вскрикнула сестра и, вскочив со скамеечки, бросилась гостье на шею.

Астрид Леглъёф была для нашей семьи кем-то вроде персонального духа-хранителя Хельги. Сестра поминала ее не часто, но всегда добрым словом, а саму легендарную особу никто кроме Хельги и не видел. Но именно благодаря ей студентка Къоль не сбежала из Университета уже через три недели после начала занятий, сохранила веру в людей, а также, по особому мнению Гудрун, не померла от голодухи и запущенности.

Астрид Леглъёф, старшая дочь вожака корабельного клана, была на десять лет старше Хельги по возрасту и на три курса – по учебе. Когда сестра поступила на юридический, корабельщица благополучно получала знания на отделении повитух. Которое и слыло лучшим выбором для желающей учиться девушки. Юридический же факультет издавна считался мужским царством, и появление там Хельги многие восприняли как личное оскорбление. Началась жестокая травля, студенты были готовы убрать нахалку из Университета любой ценой. Хельга ночами плакала в подушку, а днем ходила, сжимая рукоять спрятанного в рукаве мантии стилета. Друзей и заступников у сестры не было, а жаловаться родственникам или ректору ей было стыдно.

В тот день ее снова загнали в коридоре. Вжимаясь спиной в стену, Хельга тоскливо смотрела на преследователей. Что сегодня?

– Зачем мышку обижаете?

Высокая беловолосая девушка спокойно раздвинула плечом будущих юристов, – Отойди-ка, малой! – и встала рядом с Хельгой.

– Значит так, – богатырка не спеша засучила рукава синей с зеленой каймой мантии медицинского факультета, явив миру мускулистые руки, – Будете приставать к ребенку, оторву все в три приема. Вопросы будут? Нет? Тогда брысь!

Хельгиных гонителей как ветром унесло. Про свирепость женщин корабельных кланов – а беловолосая медичка по всему была из них, – ходят легенды по всей Фимбульветер.

– Ты куда сейчас? – обернулась спасительница к Хельге. – Пойдем провожу, дураков, вишь, много.

Сдружились они легко, ни возраст, ни разные факультеты тому помехой не были. Астрид, мужняя жена и мать двоих детей, учила Хельгу, единственную девочку в семье, удравшую от опеки родителей и пяти старших братьев, и как вести в доме хозяйство, и как дать отпор обидчику, наставляла, когда его можно просто игнорировать, а когда нужно «сразу в глаз».

Астрид была одинока в Гехте. Семья ее осталась «при кораблях» в суровой бухте на севере, а в Университете она приживалась трудно. Громогласную порывистую корабельщицу, отнюдь не соответствующую идеалам городской красоты, с непривычными манерами и странным говором многие считали грубой и неотесанной. Чего стоили одни только мощные морские сапоги («Ну не шьют на меня ваших туфель-то!»). Университетский люд сторонился Астрид, а ей, пытливой, искренней, очень доброй и заботливой, хотелось дружить, разговаривать, делиться с кем-то, вместе докапываться до истины.

Это было хорошее время. Была осень со стычками в Университете, и вечерней беготней из дома в дом, с книгами, театром, умными разговорами и девичьей болтовней, песнями и смехом, был барк по кружкам, сладости в вазочке и мешочек с соленой рыбой, и припрятанные к зимнему празднику Нюсне подарки.

А потом был стук в дверь на рассвете, и суровая сумрачная Астрид в дорожном плаще, и ее молчаливые соплеменники верхами, и оседланный кхарн.

– Тато умер, – сказала Астрид. – Мне домой нужно. А ты, дево, учись. Ничего не бойся. Ты справедливая, хорошо закону служить будешь.

Обратно в Университет Астрид уже не вернулась.

И вот Астрид Леглъёф в нашем доме.

– Ну-ка, ну-ка, – приговаривала она, – поворачивая Хельгу перед собой. – Вижу, что из белой мышки с дрожащим хвостиком хорошая крысильда выросла, любому коту жару задать способная. Слышала, мати, все про тебя слышала. Хесса Къоль! А это все твои? Знакомь. И берегись, если они про Астрид не знают.

Наверное, говорить тихо Астрид просто не может. Привыкла перекрывать голосом шум штормового океана, вот и грохочет на весь дом. Они с Хельгой засели в гостиной, мы с Гердой у меня на втором этаже. Что говорит сестра, не слышно, зато Астрид – каждое слово.

– Что тато за волны уйдет, никто и подумать не мог. Сколько раз он так: в бане разогреется и в прибой ныряет. А тут от легочной хвори за неделю сгорел. Не иначе сглазили его. На южном берегу у баб глаза злые. Если уж пришлось к той земле пристать, надо потом весь карбас, от носа до кормы, от правого борта до левого шерстяной метелкой подмести. Так вот, отца схоронили, кому «Белуху» принимать? Братьев у меня нет, Лейф, старший мой, еще маленький был, остальные вообще не в счет. Рагнара бы наши шкипером назвали, но он в ту пору в океане был. Да и как, одной ногой на «Вороне», другой на «Белухе»? А ждать долго нельзя, если карбас за год ни разу вокруг Фимбульветер не обойдет – мертвый корабль. Шкипер я, Хельга. Достоверный дальний шкипер, океаном признанный.

Хельга что-то тихо сказала, Астрид сочно рассмеялась в ответ.

– Да что они, дураки сухопутные, понимали! Шкиперша – это шкиперова женка, сама может всю жизнь на берегу просидеть. Но ничего зазорного в прозвании этом нет, а я ж и вправду и шкипер, и шкиперша, Рагнар мой много дольше меня карбас водит. А про тебя я слышала, хвалят люди. Молодец, мати, и при деле, и при семье. А брат твой…

Дальше выяснилось, что скромностью Астрид не отличается. И предположения у нее…

Мы с Гердой сидели на кровати, сосредоточенно чесали в четыре руки пузо млеющему Вестри и отчаянно краснели, не смея взглянуть друг на друга. Где сейчас Оле? Услышит чего доброго строгий Гердин отец, что про нас люди думают, и такой разгон устроит, что год с лишним, до совершеннолетия и свадьбы, по разным углам сидеть будем.

Уф, мудрость Драконов, Хельга смогла что-то объяснить прямолинейной корабельщице, и старая подруга взялась за обсуждение жизни самой хессы Къоль.

– А что у тебя всего одна дево, да и ту родителям скинула? Дитев надо много. Что говоришь? А как же тогда мы с Рагнаром? По две трети года не видимся, а то и больше, если кто-то на зимовье застрянет. Но вот с тех пор, как «Белуху» вожу, к двум сыновьям еще трое. И хоть бы один белобрыска, мати на радость. Все, паршивцы, чернявые Рагнарсоны. Может, девочку родить, хоть она в меня удастся? А что? В других семьях и того больше. Потому и роду корабельному перевода нет. В океан уходим, а вернемся ли, и ведьма не скажет. Зато когда ждешь долго, потом вдвойне слаще. А у тебя и мужичонко вроде ничего.

Оле – мужичонка?! Да, капитан не вышел ростом, особенно по сравнению с могучей Астрид, но в плечах широк, мускулами крепок, повадкой солиден и никак столь уничижительного прозвания не заслуживает. В Гехте его все уважают.

Дверь распахнулась, и на пороге возник сам обсуждаемый.

– Э, ребята, – Оле обвел комнату и нас ошалелым взглядом. – Можно я тут с вами посижу?

Астрид Леглъёф приехала в Гехт не только для того, чтобы повидать давнюю подругу. Еще прежде незабываемого девичника состоялся другой разговор, серьезный. Сразу после приветствий и представления семьи достоверному шкиперу.

– Вот ты-то мне и нужен, хронист, – Астрид непочтительно ткнула пальцем в хрустального дракончика-чернильницу. – На Птичьем острове погас маяк. Шли ночью по тихой воде, так еле разглядели.

– А… я-то тут причем?

– Так зажечь надо.

Глубиннику, то есть жителю удаленного от океана города, в жизни не понять, что значит для корабельного клана маяк. Как только ни назовут его в береговых песнях – и верным другом, и лучом спасения, и родным светом, и путь указующим, и тьму пронзающим. Почти живое существо. Посему, если погас, нужно помочь – снова зажечь.

По закону о погасшем маяке следует сообщить в столицу, в Океанскую Палату. Оттуда пришлют чиновника, тот отправится к потухшему светочу, разберется, в чем дело, и все исправит. Вот как все славно и разумно. Всего-то несколько недель без маяка поплавать. Поэтому нетерпеливые корабельщики предпочитают справляться сами. Купить большой горючий кристалл, которого надолго хватит, и заменить прогоревший, а также исправить поломку на маяке способен любой шкипер или просто знающий человек из ватаги. Надо только хрониста с собой захватить.

– Так зачем вам хронист?

Я и раньше слышал, что люди корабельных кланов не то чтобы не почитают Девятерых, но успешно делят свою веру между Драконами и множеством всяких духов и морских чудовищ. Может быть, при зажигании маяка нужно провести некий обряд? Все равно, им тогда не хронист нужен, а жрец или местный колдун какой-нибудь. Если только по обряду именно летописца полагается утопить…

– А чтоб засвидетельствовать, – простым объяснением успокоила Астрид. – Вы ж не врете. Если хронист что в летописи записал, то значит так и было. Наш-то Хрофт сейчас где-то у восточного берега с купцами волны считает, не раньше чем через два месяца вернется. Так что… – шкипер развела руками. – Решили звать из Гехта. Заодно и на мышку поглядеть. А то до вас и не доехать.

– Астрид, – мышка, она же главный прознатчик Гехта, внимательно смотрела на подругу. – А чему должен свидетельствовать хронист?

– Честности шкипера! – фыркнула корабельщица. – Мы, сама знаешь, по воде товары возим. Когда свои, когда чужие. Не хочешь, купец, сам несколько месяцев океан уважать – доверься шкиперу. Слепая Хозяйка гневлива, нипочем не угадаешь, когда рассердится, но бывает время поспокойнее, а бывает – и на берегу жутко. Для себя я сроки сама выбираю, но если с купцом сговорюсь, то иду в океан, когда он скажет. Тут уж гляди в оба, примечай, когда лучше подальше от берега уйти, когда прижаться, по маякам править. Если я своей волей в плохое время в плавание отправлюсь и карбас потеряю, то сама дура и есть. А если по купцову настоянию, то гильдия Хандела мне обязана ущерб возместить. А теперь скажи, что мне мешает весь товар на восточном берегу продать, сюда вернуться, карбас о скалы разбить и заявить, что маяк не горел? Ничего не мешает, кроме собственной совести. Да еще того, что шкипер никогда свой корабль не предаст. Если кто на такое решится, ему потом только в изгои, которых и за людей-то никто не считает. Но сухопутным купцам этого не понять. Вот и тягаем с собой хрониста. Свидетелем, что маяк не горел. Завтра с утречка поедем.

Завтра с утречка мы никуда не поехали. Во-первых, восстала Гудрун. От Гехта до Рёнкюста, от берега до Птичьего острова, там еще, потом обратно – это несколько суток. Как ребенка несобранным отправить? Домоправительницу поддержала Хельга. С Астрид она готова отпустить кого, куда и насколько угодно, но лучше все-таки к дороге подготовиться и, желательно, не за одну ночь. Во-вторых, Оле возмутился самоуправством корабельщиков. Как это: погасший маяк следует зажигать в присутствии особого чиновника, а делают это вовсе без всякого представителя власти. Мало ли из-за чего маяки гаснут. Тут нужно разобраться. Подобная законопослушность вышла Свану боком – всего лишь через четверть часа властью, устраивающей всех, был признан сам капитан. И если я могу просто забежать утром в ратушу и сказать, что уезжаю на несколько дней, то предводителю стражи, прежде чем отлучиться, надо уладить множество дел.

Отсрочка устроила всех, особенно Хельгу и Астрид. Старым подругам очень хотелось пообщаться.

Чтобы все успеть, Оле спозаранку отправился готовить стражу и город к своей отлучке на несколько дней. Подруги тоже куда-то ускакали. Мне пришлось в одиночку выдержать бой с Гудрун, доказывая, что хотя я нашу домоправительницу и бывшую няньку люблю и уважаю, но два сундука, один с теплыми вещами, другой с домашней снедью, с собой не потащу. Право свое отстоял, но Гудрун обиделась. Удалилась на кухню с таким видом, что я должен был почувствовать себя по крайней мере притеснителем вдов, отбирающим у них последнее достояние. Ничего, вечером помиримся. А сейчас в городе дела есть.

Герда вышла меня проводить. Что удивительно, когда Гудрун начинает вещать, что, мол, шарф завяжи, застегнись и перчатки не забудь, это раздражает, а когда Герда, то наоборот, приятно.

Домоправительница сердито бубнит на кухне. Все, что скажет, знаю наизусть. Не отличающиеся новизной и изысканностью вариации на тему «Вот помру, тогда живите, как хотите!» и «Вот помру, что делать будете?». Сегодня преобладает вторая.

– Сиротинушками бедными по миру пойдем! – шепчу я, сражаясь с ремнем сумки.

Герда сердито хлопает меня по руке.

– Гудрун из-за тебя беспокоится.

– И что, мне теперь из дому вообще нос высунуть нельзя? Была б дорога опасная, а то по заливу, по льду срежем, а там до самого Рёнкюста тракт наезженный, не успеем засветло добраться, в любой придорожной корчме заночуем.