105 тактов ожидания

Твоя учительница – Софья Евсеевна».

Были первые дни настоящего «предзимья», наступающего в ноябре. Невесомые ажурные снежинки грациозно вальсировали в воздухе, нежно подхваченные своим кавалером – северным ветром. Тускло горели уличные фонари. К зданию Музыкального училища со всех сторон по одному, по двое неторопливой поступью шли очень пожилые, пожилые и просто взрослые люди. Шли молча, как будто излишняя суета и дисгармония несогласованных звуков могли потревожить ожидаемое чудо.

Здание окружали каштаны, похожие на вышколенных слуг в потраченных временем коричневых кафтанах, с оторванными пуговицами – круглыми и глянцевыми, похожими на влажные агаты.

Я стояла за углом здания в неприлично коротком голубом суконном пальто с воротником, отделанным синим бархатом. Берет (все из того же маминого довоенного платья, что и отделка) намок и обвис.

Когда мне показалось, что здание училища уже поглотило всех приглашенных на концерт, я вышла из своего убежища и направилась к двери. И в этот момент подъехала старинная машина с широкими подножками. Рывком открылась передняя дверца, и молодой человек в черном пальто с непокрытой головой шагнул изящным ботинком на влажные плиты тротуара. Вслед за этим распахнулась дверца заднего сиденья. Молодой человек протянул руку и помог выйти из машины Старой Даме в темной шляпке на седых волосах. А навстречу им уже спешили какие-то люди, пошире распахивали двери училища, предупреждали о ступеньках, объятые единым порывом помочь, услужить а, может быть, просто оказаться замеченными.

Немного выждав, я проскользнула внутрь, показала гардеробщице узенькую полоску пригласительного билета, напечатанного на пишущей машинке, и, получив номерок, тихонько вошла в зал. Там было сумеречно. Ярко освещалась только сцена с роялем. Все кресла маленького помещения были заняты, и только у самой сцены оказалось свободным одно приставное место. На нем я и устроилась, поджав под себя ноги в мокрых ботинках.

В зале долго стояла почти полная тишина. Он вошел в него с моей стороны и стремительно взбежал по ступенькам на сцену. Теперь весь зал вздохнул, как один человек, а потом раздались аплодисменты.

И я сразу же узнала Его! Того мальчика, а потом юношу, фотографию которого я так часто рассматривала на стене у Софьи Евсеевны. Друга детства её дочки Ели. Тот же высокий и широкий лоб, мощные плечи, гибкая спина и длинные руки с сильными пальцами.

Аплодисменты постепенно стихли, а Он продолжал сидеть, откинувшись на спинку стула, с запрокинутой головой и упавшими вниз тяжелыми руками.

«Неужели забыл?!»– с ужасом подумала я, вспомнив свой первый опыт выступления в этом зале со «Смелым всадником». – И ноты не поставили!

Но вот Он выпрямился, и пальцы коснулись клавиш. Нежное арпеджио, всплеск волны, потом суетливая рябь, опять нежный накат волн и вот уже поднимаются и сталкиваются между собой водные валы (Соната №17 «Буря» – узнала я) . Потом была еще одна, незнакомая мне соната, и после нее – «Патетическая». Уже после первых её аккордов со мной произошло что-то необычное. Я слушала знакомую музыку, но не думала ни о жестоких курфюстах, ни о страданиях Бетховена, ни о бедной моей учительнице, ни о своих печалях. Красота того, что звучало, перестала быть для меня иллюстрацией к причудам природы, биографии композитора или моего настроения. Меня окружила какая-то особая материя, сотканная из звуков, и я внезапно попала внутрь нее! И что-то во мне ответило этому трепетным восторгом. Было так пронзительно прекрасно, что хотелось плакать. Все объединилось, для того, чтобы я пережила это откровение: музыка Бетховена, особый талант пианиста и чуткость моей подростковой души.

Концерт Святослава Рихтера длился годы и мгновение одновременно. И я плохо помню, как толпа вынесла меня на улицу.

Следующим моим впечатлением было видение Пианиста, который вел под руку Старую Даму с молодыми глазами. И первый снег таял на нимбе Его золотых волос.

И вдруг случилось непредвиденное. Я столкнулась с Ириной Алексеевной, и мы оказались на Его пути. Он задержался, и молодая учительница, прикрываясь мной, как спартанцы щитом, вдруг сказала, очевидно, неожиданно и для самой себя:

–– Святослав Теофилович – это наша самая молодая выпускница школы. Ей двенадцать, и она готовит к экзамену Первый концерт Бетховена.

Старая Дама посмотрела на меня с благожелательным интересом.

––С оркестром? – спросил Пианист.

––Нет, со вторым роялем, – почти прошептала я. – И только первую часть.

––Allegro con brio…(весело, с размахом) Технически довольно сложное произведение. И по внутреннему содержанию вещь глубокая. Много интересной работы. Поздравляю. Много занимаетесь?

Я онемела.

Он положил мне руку на плечо и сказал, по словам Ирины Алексеевны:

––Не меньше трех часов. Не меньше! И обязательно для себя играть все три части концерта. Хотя бы по нотам.

А я…я запомнила только тяжесть и теплоту его руки.

Софьи Евсеевны не стало сразу же после Нового года. Но меня к ней так ни разу и не пустили, и о том, что со мной случилось на концерте Святослава Теофиловича, она не узнала. А больше мне некому было рассказать об этом.

В постоянных простудах, которые переносились мной на ногах, я дотянула до весны. Но тут мне стало совсем плохо. У меня начался какой-то нескончаемый насморк, и постоянно болела и кружилась голова. Сердобольная хозяйка порвала на небольшие лоскуты старую ситцевую простынь, и я использовала их, как одноразовые носовые платки.

Мои постоянные болезни не могли не раздражать бедную Нору, которая была всего лет на десять старше меня. К тому же хороших вестей из Москвы не приходило. И ее терзал постоянный страх, что участие в моей судьбе скажется и на благополучии их семьи. Мне казалось, что я все время нахожусь как бы в полусне: в школе на уроках, на занятиях музыкой, и просыпаюсь только, когда после дежурства приходит дядя Миша.

У нас в семье считалось, что я пользуюсь особой папиной любовью. Ведь я была самой младшей, родилась перед самой войной. Но мы так мало времени проводили вместе, что мне и в голову не приходило на его обычный вопрос «Ну, как жизнь?», отвечать серьезно. Да, по-моему, он и не ждал подробного ответа. А вот дядю Мишу хватало и на своих подчиненных, и на свою семью. Его приход после дежурства для всех был не только радостью, но и огромной помощью. Нора отстранялась от стирки и мытья посуды, Ляльке рассказывались на ночь смешные и добрые сказки. Хватало любви и внимания мне. Он поил меня горячим гоголем-моголем, укутывал на ночь шерстяным платком, а я шепотом рассказывала ему о своих школьных новостях. Майор Мотыльков терпеливо выслушивал меня, раз и навсегда запретив Норе вмешиваться в наш разговор. И после этого груз моих печалей становился гораздо легче, и даже волдыри от укусов ужасных клопов, против которых круглые сутки велись сражения всеми жильцами дома, почти не чесались.

А в марте тысяча пятьдесят третьего года случилось то, что, казалось всем, не могло случиться никогда! Умер Сталин!

-–А Костенко даже не заплакала, – доложила нашей классной Кривицкая, которая по-прежнему в своих неприятностях продолжала винить меня.

––Это ты не плакала! – возмутилась справедливая Натка. – Я видела, как ты водой глаза мочила. А Татка вообще никогда не плачет. У нее характер такой.

Я действительно как-то не очень переживала все случившееся.

Теперь меня больше беспокоил не всенародный траур, а то, что Мотыльковы переезжали в другой город, и я оставалась совсем одна.

Дядя Миша договорился с хозяйкой, что до конца учебного года и выпускного экзамена в музыкальной школе, она будет меня кормить. А потом он обещал приехать и забрать меня к себе.

На следующий день после похорон Сталина я проснулась ночью и увидала: на столе стоит бутылка водки и два уже пустых стакана, а Нора и дядя Миша обнимаются. Она плачет и говорит: «Наконец-то! Пусть они хоть на небе порадуются!». А дядя Миша в ответ: «Только не спеши, родная, эту свою радость на людях показывать. Злодеев много, и до расплаты с ними еще далеко».

Мне вспомнилось, как после приёма в пионеры мы с Ниной ползали по скалистым берегам Тетерева, отбивая молотком куски гранита с разноцветными вкраплениями. «Занимательная минералогия» академика Ферсмана позвала нас в геологи! Чтобы отколоть пластинки черной слюды, я спускалась с высоченного отвесного скального края на едва заметный выступ, держась за полотенце, в которое Нинка вцепилась мертвой хваткой, лежа на животе и бесстрашно пачкая новенький фартук.

–– Татка, – спросила Нина, когда я вскарабкалась наверх с ободранной щекой, – а ты могла бы бросится отсюда вниз за Сталина?

–– Ну, конечно! – ответила я, ни секунды не помедлив.

С тех пор прошла половина моей до пионерской жизни, и готовность бросаться со скал за кого бы то ни было меня окончательно покинула. Во втором классе я, надо полагать, думала, что кинувшись вниз полечу птичкой. Теперь мой жизненный опыт был гораздо богаче. Я уже знала, что спрыгнув с веранды столовой в Евпаторийском лагере, Витя из пятого корпусы не превратился даже в воробушка, а заработал сотрясение мозга и пребывание в карантине до конца смены. И еще меня уже давно удивляло то, что со Сталиным связаны одновременно и всенародная любовь, и всеобщий безотчетный страх. В четвертом классе одна девочка написала на доске слово Сталин неправильно. Учительница ошибку заметила не сразу, а когда обнаружила, то ей стало плохо. Прибежала завуч и велела всем выйти из класса, чтобы самой без свидетелей вытереть доску и написать «Сталин», как надо. Разве можно так панически бояться того, кого любишь? Я понимала, что у меня в чувствах к Сталину происходила какая-то путаница, но говорить об этом со старшими, даже родителями, почему-то не хотелось.

Был май. Любимый месяц моей мамы. Каждый год папа старался в день ее рождения поехать с нами за город. Собранные там полевые цветы потом долго стояли в комнатах в стеклянных вазах и глиняных кувшинах. Некоторые из них так и оставались неувядающими на этюдах маминого брата дяди Вани, который был живописцем и специально в этот день приезжал из Ленинграда.

И вот я после школы вдруг решила наведаться в Студенческий переулок и посмотреть на мамины любимые сирени. Но сил у меня хватило только дойти до бульвара. Меня очень знобило, болела голова, и я решила передохнуть на скамейке. Села на нее боком, положила руки на спинку, опустила на них голову и закрыла глаза.

Я, наверное, задремала, потому что не услыхала, как кто-то присел рядом. Этот «кто-то» долго не решался побеспокоить меня. А когда решился и тронул за плечо, солнце уже не стояло почти в зените, а пряталось за верхушки серебристых тополей. Я выпрямилась и посмотрела на соседа. Это был чем-то очень знакомый мне взрослый мальчик со смешным кучерявым чубом, зачесанным на одну сторону.

––Ты Таня, да?

Я отодвинулась.

––А я Гена Мищенко. Я в двадцать пятой школе учусь, в девятом классе. Твой брат меня знает. А мы тут живем. Вон дом за твоей спиной. Пойдем к нам в гости. Видишь, моя мама в калитке стоит, нас ждет.

Я попыталась подняться, но не смогла, потому что в глазах у меня потемнело. А когда очнулась, то обнаружила себя на деревянной кровати, накрытой чем-то мягким и теплым.

––Мама, Таня глаза открыла! – закричал мальчик. – Ну, когда же придет Борис Соломонович?!

––Таня, Танечка! – сказала женщина, которая тотчас же появилась в комнате с чашкой чая. – Сейчас, сейчас придет доктор. Ты его знаешь. А я Генина мама. Я в гости к вам приходила… И папу нашего ты знаешь – Виктора Павловича. Он на сельхоз выставке поросят тебе показывал.

Если на Земле есть Рай, то я попала именно туда. И ангелом там служил большой мальчик Гена. Он нашел дядю Мишу, помог ему перенести мои вещи, отнес в обе школы справки о моей болезни и превратился в бессменную и бессонную мою сиделку.

Милый славный Борис Соломонович, знавший меня с детства, смирившись с тем, что я категорически отказалась ложиться в больницу, чуть ли не каждый день приходил к Мищенкам с пузатым врачебным саквояжем. У меня оказался запущенный бронхит и фронтит*.

За две недели до экзаменов Мотыльковы выехали из Житина. С Норой и Лялечкой мы так и не увиделись, а дядя Миша перед отъездом принес мне два лимона и долго совещался с Виктором Павловичем, как они будут поддерживать связь. Теперь я оставалась не только без мамы и папы, но и без дяди Миши.

Поскольку Гена тоже должен был готовиться к своим экзаменам, он убедил всех, что будет лучше, если мы будем заниматься вместе в той комнате, куда поселили меня. Там его меньше будут отвлекать его любимые «игрушки» в виде неисправленных утюгов, электрических плиток и прочего, на мой взгляд, ненужного хлама.

Занимались мы так: я дремала на диване, а он читал текст моего очередного билета и искал в учебнике ответ на него. Своих книг он почти не открывал.

Семья и дом, в котором я очутилась, были полны тайн и загадок, под стать сюжетам Диккенса.

Дом состоял из четырех небольших комнат, в которых всегда царил полумрак. Окна плотно занавешены, а вечером закрыты ставнями. Исключение составляла мастерская Генки, потому что иначе это помещение не назовешь: везде мотки проволоки, каркасы от разобранных радиоприемников, дырявые шины от велосипеда и ящики с обрезками металлических пластин и всяческ�