Читать книгу: «Ветер крепчает», страница 2

Затем пришла другая мысль. Быть может, ему самому в скором времени не останется ничего иного, как вновь покинуть нагорье, удовольствовавшись – по примеру товарища, который отбывает нынче в Токио с недописанной картиной в руках, – незавершенной Фантазией а-ля Рубенс, ибо едва ли что-то изменится в ближайшие дни.

После обеда он проводил друга до окраины городка и в одиночестве отправился к коттеджу дам.

Дамы как раз пили чай. Глядя на молодого человека, мать Фантазии, будто что-то неожиданно вспомнив, предложила дочери:

– Не покажешь свои фотографии? Где ты в той люльке.

Девушка с улыбкой вышла в соседнюю комнату за снимками. Тем временем в его глазах уже разливался рыжевато-коричневый, грибной оттенок старинных фотографических карточек ее детских лет. Вернувшись из соседней комнаты, девушка протянула ему две фотографии. Но обе выглядели настолько свежими, что он растерялся: похоже, они были сделаны совсем недавно. Девушку запечатлели сидящей в глубоком плетеном кресле; снимали, судя по всему, этим летом, в разбитом возле коттеджа садике.

– Какая вышла удачнее? – спросила она.

Молодой человек, слегка сконфуженный, близоруко сощурился и попытался сравнить карточки. Потом по какому-то наитию ткнул в одну из них. При этом палец его слегка коснулся щеки изображенной девушки. А почудилось ему, будто он коснулся розовых лепестков.

Мать Фантазии, забирая у него вторую фотографию, спросила:

– Но здесь, мне кажется, она больше похожа на себя, вы не находите?

Стоило об этом заговорить, и он тоже заметил, что второй снимок обладает бо́льшим портретным сходством. Тогда как первый, понял он, в точности воспроизводит грезу, порожденную его воображением, – его Фантазию а-ля Рубенс.

Спустя немного времени ему вспомнился давешний рыжеватый флер старины, который сам собою исчез вместе с появлением снимков.

– Вы упомянули люльку. А где же она тут?

– Люльку?

На лице женщины отразилось непонимание. Но озадаченное выражение почти сразу ушло. Его сменила обычная, весьма узнаваемая улыбка – ласковая и одновременно слегка насмешливая.

– Я имела в виду это плетеное кресло!

Во все последующие послеполуденные часы между ними царила столь же приятная, неизменно спокойная атмосфера.

Но были ли это часы счастья, которых он ждал с таким нетерпением?

Когда он находился вдали от дам, ему отчаянно хотелось их видеть. Желание это было настолько сильно, что он в конце концов из личной прихоти создал свою собственную Фантазию а-ля Рубенс. А после загорелся желанием понять, насколько созданный образ похож на реальную девушку. Отчего стремление видеться с дамами постепенно лишь усиливалось в нем.

Однако, оказываясь, как теперь, в их компании, он получал удовольствие от одного лишь соседства с ними: о большем мечтать было невозможно. Вплоть до настоящего момента все тревоги и заботы, как то: похожа ли придуманная девушка на реальную, – в их присутствии забывались сами собой. А все потому, что он хотел как можно полнее прочувствовать, что находится подле них, вместе с ними, и ради этого приносил в жертву все прочее, включая, разумеется, выданный самому себе загодя урок выяснить, насколько полно образ отражает реальность.

И все же порой его посещало чувство – правда, весьма смутное, – что сидящая перед ним девушка и девушка, нарисованная его воображением, – два совершенно разных существа. Возможно, живому человеку недоставало той самой нежности кожи, что отличала главную героиню его недописанной Фантазии а-ля Рубенс, – нежности, свойственной розовым лепесткам.

Эпизод с двумя фотографиями позволил ему несколько отчетливее уловить это отличие.

Спустились сумерки; он в одиночестве возвращался по слабо освещенной дорожке в отель.

В это время внимание его привлекло движение за росшими вдоль дорожки деревьями: какое-то непонятное существо забиралось на ветку высокого каштана и беспрерывно ее раскачивало.

Вспомнив вдруг о своем бестолковом ангеле-хранителе, он обеспокоенно поднял голову, и в этот момент с дерева неожиданно спрыгнул темно-бурый зверек. Это оказалась белка.

– Глупый грызун! – невольно пробормотал молодой человек.

Закинув хвост на спину, белка в панике помчалась по темным зарослям прочь. Он провожал взглядом зверька до тех пор, пока тот не пропал из виду.

Неловкий ангел

1

В кафе «Сяноару»⁴ яблоку негде упасть. Толкнув стеклянную дверь, я захожу внутрь, но приятелей своих замечаю не сразу. Ненадолго замираю у порога. Джаз обрушивается на мои пять чувств сырой сочной плотью. В это время взгляд мой выхватывает из толпы смеющееся женское лицо. Я подслеповато вглядываюсь. Женщина поднимает белую руку. И вот тогда – под ее рукой – я наконец обнаруживаю своих товарищей. Двигаюсь в их сторону. И даже когда прохожу мимо той женщины, линии наших взглядов пересекаются, но не совпадают.

Вокруг столика сидят трое молодых людей; все трое молчат – оркестровая музыка их явно не радует. Когда я подхожу, они приветствуют меня лишь короткими взглядами. На столике в сигаретном дыму холодно поблескивают стаканы с виски. Я подсаживаюсь и присоединяюсь к их молчанию.

Каждый вечер я встречаюсь с ними здесь, в этом кафе.

Мне двадцать. До сих пор я жил почти в полном одиночестве. Но в силу возраста оставаться дольше в покое, который позволяет вести настолько замкнутую жизнь, уже не мог. К исходу нынешней весны, когда она начала превращаться в лето, мне сделалось совсем невыносимо.

Как раз тогда друзья, собиравшиеся в кафе «Сяноару», позвали меня с собой. Мне хотелось произвести на них хорошее впечатление. И я согласился. В тот вечер я повстречался с девушкой, от которой был без ума один из моих приятелей, Маки, мечтавший «сделать ее своей».

Девушка звонко смеялась под звуки оркестровой музыки. Ее красота напомнила мне вызревший плод, готовый в любую секунду упасть с ветки дерева. Его нужно было сорвать до того, как он упадет.

Она находилась на грани, и это привлекало.

Маки желал ее с жадностью измученного суровым голодом. Его страстное желание пробудило и во мне зачатки страсти. С этого начались мои злоключения…

Неожиданно один из друзей откидывается на спинку стула и поворачивается ко мне. Губы его шевелятся – он что-то говорит. Но из-за музыки я ничего не могу разобрать. Поэтому наклоняюсь к нему поближе.

– Маки думает передать сегодня этой мэдхен⁵ письмецо, – повторяет он чуть громче.

На его голос оборачиваются Маки и еще один наш товарищ, смотрят на нас. Улыбаются серьезно. А затем все возвращаются к прежнему занятию: умолкают. Я один меняюсь в лице. Пытаюсь скрыть это за сигаретным дымом. Однако молчание, до того момента казавшееся приятным, внезапно становится удушающим. Джаз удавкой стягивает шею. Я хватаю стакан. Собираюсь выпить. Но пугаюсь собственного лихорадочного взгляда, отразившегося в стаканном донце. Сидеть тут дольше невозможно.

Я сбегаю на веранду. Царящий там сумрак остужает возбужденные глаза. И я, оставаясь незамеченным, принимаюсь издалека разглядывать девушку, стоящую под вентилятором. Подставляя лицо направленному потоку воздуха, она хмурится, и это неожиданно придает ей что-то возвышенное. Внезапно черты ее лица приходят в волнение. Она оборачивается в мою сторону и улыбается. Несколько секунд я пребываю в уверенности, что она улыбнулась, потому что заметила меня, наблюдающего за ней с веранды. Но очень скоро понимаю, что ошибся. С того места, где она стоит, мою застывшую в полутьме фигуру не разглядеть. Должно быть, ее жестом подозвал кто-то из гостей. Я гадаю: может, Маки? Девушка решительным шагом движется прямо на меня.

Чувствую, как тяжелы мои руки – словно налившиеся плоды. Опускаю их на перила веранды. К ладоням пристает покрывающая перила пыль.

2

В тот вечер сердце мое потерпело мгновенное крушение: так переворачивается разогнавшийся до предельной скорости велосипед. Это она задавала темп моему сердцу. А теперь скорость мгновенно упала до нуля. И похоже, собственными силами подняться я уже не способен.

– Тебя к телефону, – сообщает мать, заходя ко мне в комнату.

Я не отзываюсь. Мать недовольно ворчит. Наконец поднимаю голову и гляжу на нее. Изображаю на лице немую просьбу: «Оставь меня, пожалуйста, в покое». Мать смотрит с беспокойством и выходит из комнаты.

Стемнело, но я не собираюсь идти в кафе «Сяноару». Не спешу больше туда, где эта девушка, где мои друзья-приятели. Замер посреди комнаты, не шевелюсь. И прилагаю все усилия к тому, чтобы ничего не делать. Сижу, опершись локтями о стол, – голова покоится в ладонях. Под локтями книга, вечно открытая на одной и той же странице. Там, на этой странице, изображено чудовище. У него такая тяжелая голова, что оно само не способно ее удерживать. И потому она вечно катается по земле вокруг него. Периодически оно разжимает челюсти и сметает языком раскисшую от его дыхания траву. Однажды, не соображая, что творит, оно сожрало собственную ногу… Ничто и никогда не вызывало во мне более светлой грусти, чем это чудище.

И все же особенно долго – вот так, мучаясь, – человек жить не может. Это мне известно. Но тем не менее я даже не попытался избавиться от боли; а почему? В действительности я, сам того не сознавая, ждал… Ждал чуда: что кто-нибудь из приятелей придет и, удивленный, порадует известием, дескать, предмет ее страсти нежной – не Маки, а ты.

Как-то в предрассветный час мне приснился сон. Привиделось, будто мы вдвоем с Маки спим, растянувшись на спине посреди зеленой лужайки, кажется, где-то в парке Уэно⁶. Я неожиданно открываю глаза. А Маки по-прежнему спит – не добудишься. Я между тем вижу, как на краю лужайки откуда ни возьмись появляется она в компании еще одной официантки: тихо переговариваясь, они неспешно движутся в нашу сторону. Она рассказывает подруге, что на самом деле любит меня и что поначалу не поняла Маки: думала, он передает ей мое письмо, а оказалось – свое собственное. Девушки проходят прямо перед нами, но нас при этом не замечают. Я несказанно счастлив. Украдкой гляжу на Маки. А тот, оказывается, проснулся.

– Крепко же ты спал, – говорю.

– Я? – На лице Маки появляется странное выражение. – Разве это я спал, не ты?

Глаза мои закрыты – я сам не заметил, как веки опустились.

– Ну вот, снова засыпаешь, – доносится до меня голос Маки, и я стремительно погружаюсь в сон…

Потом я проснулся уже по-настоящему – в своей постели. Этот сон представил передо мной в полной красе мою подспудную надежду на чудо. Надежда заново разжигала тлеющую внутри боль и одновременно с тем крепла. Она же, объединившись с подступающим по вечерам невыносимым одиночеством, погнала меня против воли в «Сяноару».

Кафе «Сяноару». Тут все по-прежнему, ничего не меняется. Та же музыка, те же разговоры, те же грязные столы. И я надеюсь, что посреди неизменных декораций обнаружу ее и Маки точно такими, какими они были до сих пор, надеюсь, что я – единственный, в ком произошла перемена. Но меня сразу охватывает недоброе предчувствие. Она избегает глядеть мне в глаза – все остальное проходит мимо моего внимания.

– Эй, что за траурный вид?

– Что случилось?

Я отвечаю, старательно воспроизводя обычные интонации и жесты:

– Болел, ничего серьезного.

Маки внимательно смотрит на меня. А затем говорит:

– К слову, тем вечером тебе, кажется, было на редкость скверно.

– Да.

Я гляжу на Маки настороженно. Не люблю демонстрировать боль окружающим – опасаюсь этого. Однако раненый не успокоится, пока не проведет пальцами по своей ране, и я подчиняюсь тому же инстинкту: мне хочется точно знать, что именно причиняет мне боль. Безуспешно ищу глазами ее лицо, затем снова перевожу взгляд на Маки и спрашиваю:

– А что там с мэдхен?

– Мэдхен?

Маки делает вид, будто не понимает, о чем я. Затем вдруг лицо его кривится – он расплывается в улыбке. Его ухмылка перетекает и на мое лицо. Я чувствую, что теряю из виду собственные ориентиры.

Молчание неожиданно прерывает голос одного из приятелей:

– Маки наконец-то ее сцапал, буквально на днях.

Другой подхватывает:

– Только нынче утром первое рандеву было!

Меня с головой накрывает чувство, которого я никогда раньше не испытывал. Не понимаю, больно мне или нет. Друзья безостановочно шевелят губами. Но с этого момента я уже не могу разобрать ни слова. Замечаю вдруг, что на лице моем все еще гуляет подцепленная у Маки усмешка. Вот уж чего никак от себя не ожидал. Впрочем, я осознаю, насколько в данный момент далек от всего поверхностного – даже от того, что написано на моем собственном лице. Я, словно ныряльщик, замеряю глубину залегания своей погрузившейся на дно боли. Но как раздающийся на поверхности моря плеск волн достигает морских глубин, так и меня в конце концов настигают звуки музыки и стук тарелок.

Я пытаюсь по возможности воспрянуть со дна, призвав на помощь силу алкоголя.

– Хлещет, словно бездонный.

– Тяжко, видать.

– Да у него губы дрожат.

– С чего ему так плохо?

Постепенно приходя в себя, я наконец начинаю улавливать встревоженные взгляды друзей. Но они не понимают, что со мной происходит. Я вполне успешно убеждаю их, будто болен и мне дурно. Оставшихся душевных сил не хватает даже на то, чтобы отыскать в зале ее лицо.

Выйдя из кафе «Сяноару» и простившись с приятелями, я в одиночестве сажусь в такси. Бессильно покачиваясь в салоне, смотрю на широкие плечи водителя. Снаружи внезапно темнеет. Чтобы срезать путь, водитель ведет машину сквозь рощу парка Уэно.

– Послушайте! – Я собираюсь тронуть водителя за плечо. Поскольку его широкая спина неожиданно напоминает мне спину Маки. Но отяжелевшая рука почти не поднимается с колен. Мое сердце сжимается от тоски. Передние фары освещают крошечный фрагмент газона. И этот фрагмент вызывает вдруг в памяти сон, посетивший меня нынче утром. Во сне она настолько приблизила свое лицо к моему, что почти меня касалась. Однако приближалось ее лицо в неловкой попытке меня утешить.

3

Разгар лета.

В пронизанном лучами аквариуме золотую рыбку толком не разглядеть, так и с моей сердечной печалью: под палящим солнцем она почти не заметна. К тому же зной притупляет все чувства. Я почти не различаю того, что меня окружает. Пребываю в оцепенении посреди сковородных запахов, сияния свежевыстиранного белья и рокота проносящихся под окном автомобилей.

Но когда опускается вечер, моя печаль становится прекрасно мне видна. В памяти, одно за другим, воскресают разные воспоминания. Доходит черед до парка. И видение это внезапно разрастается – все прочие скрываются за ним. Меня оно ужасно пугает. Пытаясь сбежать от него, я начинаю метаться, будто сумасшедший.

Иду куда-нибудь – не важно куда. Иду просто потому, что не желаю погружаться в себя. Мне хочется скрыться не только от нее или от приятелей, мне нужно сбежать куда-нибудь подальше от себя самого. Я боюсь любых воспоминаний – равно как боюсь совершить какой-нибудь поступок, который породит новые воспоминания. Поэтому стараюсь совсем ничего не делать, только мараю без конца тротуары своей тенью.

В один из вечеров мимо меня, одарив на ходу улыбкой, проплыла молодая женщина, опоясанная желтым оби⁷. Я с приятным волнением последовал за ней. Но, когда женщина завернула в магазин, я даже не подумал дождаться ее и ушел. Очень скоро я о ней забыл. А несколько дней спустя вновь приметил в толпе опоясанную желтым оби молодую даму. Ускорил шаг. Но, когда догнал и глянул на нее, не смог понять, та ли эта женщина, которую я видел на днях, или уже другая. Осознание того, насколько я рассеян, меня не смутило: глубокая задумчивость хорошо гармонирует с минорным настроем.

Время от времени меня затягивает в небольшой бар, обращенный фасадом к прогуливающимся. В зале, сумрачном от табачного дыма, я мараю столик сигаретным пеплом и пятнами спиртного. Так что под конец испачканная столешница начинает напоминать длинную-длинную пешеходную дорожку, которую я целый вечер марал своей тенью. Наваливается невероятная усталость. Выходя из бара, я сразу ныряю в такси, а из такси отправляюсь прямиком в кровать. И камнем проваливаюсь в сон.

Как-то вечером, шагая в толпе, я ненароком задержал взгляд на одном молодом человеке, который двигался мне навстречу. А тот взял и остановился передо мной. Оказалось, это один из моих приятелей. Я рассмеялся и пожал ему руку.

– Вот дела! Ты?

– Что, успел позабыть меня?

– И правда, совсем позабыл.

Я говорил с нарочитым воодушевлением. Хотя не мог не заметить, что моя невнимательность, судя по всему, огорчила приятеля: я был настолько погружен в свои мысли, что даже не признал его.

– Почему не приходил к нам?

– Я вообще ни с кем не виделся. Не хотел.

– Понятно… Так ты и про Маки, наверное, не знаешь?

– Нет, не знаю.

Ничего не добавив, приятель зашагал вперед. Я догадывался: то, что он собирается рассказать про Маки, вне всякого сомнения, снова вывернет мне душу наизнанку. И все-таки, точно собачонка, побрел за ним следом.

– Оказалось, девочка – чистый ангел! – Слово «ангел» он произнес с нескрываемым сарказмом. – Маки постоянно ее куда-нибудь водил – то на бейсбол, то в кино. И поначалу девочка, по его словам, была абсолютно шарман. Но как-то раз он намекнул ей, дескать, не пора ли прилечь вдвоем. И она к нему вмиг переменилась. Стала холодная как ледышка, измучила беднягу чуть не до смерти. Разберись тут, то ли она вообще не понимает, что у мужчин на уме, то ли поиздеваться над нами любит. То ли норовистая, то ли совсем дура… Эй, виски сюда! Ты что будешь?

– Ничего не нужно. – Я покачал головой. Мне показалась, что голова на плечах чужая.

– А потом, – продолжил приятель, – Маки внезапно куда-то пропал. Мы уже начали задумываться, не случилось ли чего, и тут – вчера это было – объявляется. Выяснилось, что он почти неделю пробыл в Кобэ, кружил все эти дни по тамошним барам: говорит, сбивал раздувшийся аппетит – гонял себя, чтобы уже ни рукой ни ногой. И похоже, со всем, что его глодало, разделался. Не ожидал от него такого прагматизма.

Пока приятель рассказывал, я молчал, прислушиваясь к гулу пчелиного роя, постепенно наполнявшему мою голову. Время от времени я поднимал глаза и глядел на приятеля. Мысленно возвращаясь сначала в тот момент, когда смотрел на него, шагающего в толпе, и даже не мог сообразить, что это он – до того был погружен в себя, – а затем еще дальше: мне вспоминались все терзания, погрузившие меня в подобное состояние.

4

Последние несколько дней я вырабатывал в себе новую привычку: не вспоминать ее лицо. Так было легче поверить в то, что ее больше не существует. Впрочем, с тем же результатом, привыкнув и перестав замечать вечный беспорядок в комнате, я мог убедить себя, что не существует, например, какой-нибудь курительной трубки, зажатой под внушительной стопкой книг. Достаточно разобрать книги – и трубка явит себя миру.

Так же и здесь. Стоило ей вновь появиться передо мной, как мгновенно проснулись прежние чувства, ничуть за истекшее время не изменившиеся. Разум возвел между нами целую гору из терзаний уязвленной гордости и прочих болезненных воспоминаний. Но, несмотря ни на что, преодолевая все преграды, в душу мою вместе с неким щемящим чувством просочилось сомнение: быть может, на самом деле она с самого начала любила именно меня? Сие есть верный признак влюбленности. Признав это, я испытал чувство отчаяния больного человека, которому никак не удается избавиться от своего недуга.

Время разъедает душевные раны. Но источник боли не отсекает. Я же мечтал, скорее, об оперативном вмешательстве. Мое нетерпение подсказало весьма дерзкое решение: я один, без приятелей пойду в «Сяноару» и увижусь с ней.

Осматриваю зал, точно посетитель, который заглянул сюда впервые. Лица нескольких знакомых официанток, расплывающиеся при виде меня в удивленной улыбке, перекрывают обзор, заслоняя объект моих поисков. Но вот наконец блуждающий взгляд выхватывает среди прочих силуэтов ее. Она стоит недалеко от входа, облокотившись об оркестровую площадку. По неестественности ее позы я догадываюсь, что она знает о моем появлении и просто делает вид, будто меня не заметила. Как готовящийся к операции пациент с беспокойством следит за каждым движением хирурга, так и я не свожу с нее глаз.

Внезапно оркестр начинает играть. Она тихонько отходит от площадки. Не глядя на меня, как ни в чем не бывало идет в мою сторону. Затем, не доходя шагов пять или шесть, приподнимает голову. Взгляды наши встречаются. Тогда она, улыбаясь, подходит еще ближе; шаги ей даются как будто с трудом. Она молча останавливается передо мной. Я тоже ничего не говорю. Потому что не в силах ничего сказать.

Удушливая тишина, повисающая во время операций.

Я сосредоточенно разглядываю ее руку. Вглядываюсь, наверное, чересчур напряженно – глаза, похоже, устают, поскольку мне вдруг начинает казаться, будто рука ее дрожит. Вслед за тем накатывает слабость: кружит голову, все мешает, но в конце концов проходит.

– Ой, пепел с сигареты посыпался! – Ее тактичное замечание напоминает мне, что операция окончена.

Сам процесс операции совершенно удивителен. Передо мной внезапно появляется ее лицо, полное жизни и, по ощущениям, совершенно необозримое; больше оно меня уже не покидает. За ним теряется факт существования Маки, теряются все воспоминания и все перспективы: так скрывает на экране прочие объекты лицо, поданное крупным планом. Интересно, операция действительно в этом и заключается? Или это какой-то временный побочный эффект? Впрочем, не важно. Передо мной лишь женское лицо, огромное и прекрасное. И еще вызванное этим лицом болезненное наслаждение, жить без которого я, кажется, отныне уже не смогу.

И вот – я снова ежевечерний гость кафе «Сяноару». Никто из моих приятелей здесь больше не показывается. Но это, напротив, придает мне мужества, какого я никогда не проявляю, находясь в их компании; оно-то и управляет моими действиями.

И еще она…

Как-то вечером я сидел и ждал, когда мне принесут заказанный напиток, а она прибирала соседний столик – занимавший его посетитель только что ушел. Неотрывно наблюдая за ней, я обратил внимание, до чего плавные у нее жесты: она перемещала тарелки и ножи такими мягкими движениями, словно все совершалось под водой. Казалось, плавность жестов рождалась у нее сама собой из основанной на остром чутье уверенности, что я смотрю, что я люблю ее. Эта плавность, казавшаяся мне чем-то сверхъестественным, исподволь убеждала меня в том, что она ко мне неравнодушна.

В другой вечер со мной заговорила одна из официанток кафе.

– Совершенно непонятно, что вы такое творите!

Говоря «вы», женщина, очевидно, имела в виду меня и Маки. Но я предпочел воспринять ее фразу иначе: как будто она говорила обо мне – и о ней. Меня раздражало, как эта женщина улыбалась, поблескивая золотыми зубами. Я глянул на нее с пренебрежением и ничего не ответил.

Пока я вот так, под ненавязчивым присмотром товарок девушки, ловил знаки ее симпатии, на меня по временам приступами накатывало желание. Ее гибкие руки и ноги заставляли грезить о сладостном моменте, когда они накрепко, как в тугом галстучном узле, сплетутся с моими руками и ногами. Порою я не мог глядеть на ее зубы, не представляя при этом тихого звука, с каким они встретятся с моими.

Всякий раз, когда я вспоминал о том, что Маки водил ее по паркам и кинотеатрам, мне делалось тошно, но вместе с тем эти воспоминания дарили надежду на то, что грезы мои не вовсе несбыточны. Вот только как подступиться к ней с предложением?

Я подумывал о способе, который избрал Маки. О любовном письме. Но неудача предшественника сделала меня суеверным. Я стал искать другой путь. И среди множества вариантов выбрал один. Ждать подходящего момента.

Самый подходящий момент. Мой стакан опустел. Я зову официантку. Ко мне собирается подойти она. В то же время к моему столику поворачивает еще одна официантка. Они быстро замечают друг друга, и обе, улыбаясь, растерянно замирают. Затем она решается и делает шаг в мою сторону. Тем самым вселяя в меня несвойственную храбрость.

– Кларету! – говорю я ей. – А еще…

Отступив на полшага от столика, она останавливается, и лицо ее приближается ко мне.

– Не согласишься ли завтра утром выйти в парк? Хочу кое о чем с тобой поговорить.

– Вот оно что…

Лицо ее слегка розовеет и отдаляется от меня. Она принимает прежнее положение – первый шаг в сторону от столика давно уже сделан – и, не поднимая головы, уходит. Я жду с легким сердцем, как человек, который отпускает прирученную птаху, будучи твердо уверен в том, что она скоро к нему вернется. И она действительно возвращается – с кларетом. Я подаю ей глазами знак.

– Около девяти – подойдет?

– Да.

Мы немного лукаво улыбаемся друг другу. И она отходит от моего столика.

Покидая кафе «Сяноару», я совершенно не представлял, чем занять время до завтрашнего утра. Оно казалось абсолютно пустым. Лег в постель, хотя спать не хотел. Перед глазами неожиданно всплыло лицо Маки. Но его тотчас скрыл от меня новый образ, нарисовавшийся поверх прежнего: ее лицо с лукавой улыбкой. После чего я ненадолго уснул. Когда поднялся с постели, было еще раннее утро. Я бродил по дому, беззастенчиво заговаривал с каждым в полный голос и к завтраку почти не притронулся. Мать смотрела на меня как на сумасшедшего.

5

Вот наконец и она.

Поднимаясь со скамьи, роняю прогулочную трость. Сердце так и колотится. Лицо ее видится мне неотчетливо.

Вновь сажусь на скамью – теперь уже вместе с ней. Немного привыкаю к тому, что мы сидим друг подле друга. И тут понимаю, что впервые вижу ее лицо при свете белого дня. Оно немного отличается от того лица, к которому я привык, – освещенного электрическими лампами. Под лучами солнца ее щеки наливаются плотью – чистой, свежей.

Впечатленный, я не могу отвести от нее глаз. Ее, кажется, пугает столь пристальное внимание. Во всяком случае, она очень осторожна. Почти не шевелится. Иногда только тихонько покашливает. Я без умолку говорю. Сам мечтаю о молчании – и боюсь его. Потому что молчание, которого я жажду, воцарится, вероятно, лишь в том случае, если я схвачу ее за руку и крепко-крепко прижму к себе.

Я рассказываю про себя. Потом про друзей. Время от времени задаю вопросы ей. Но ответов не дожидаюсь. Снова, словно опасаясь их услышать, завожу разговор о себе. Затем рассказ мой неожиданно вновь касается друзей. И тут вдруг она меня прерывает:

– Маки-сан и все остальные злятся на меня?

Ее слова рассеивают действие снадобья, лишавшего какую-то часть меня чувствительности.

Я ощущаю, как внутри вновь занимается уже знакомая боль. Наконец я отвечаю, что и сам с тех пор Маки больше не видел. Чувствую, что задыхаюсь. И умолкаю, не в силах произнести больше ни слова. Но, несмотря на столь резкую перемену во мне, девушка ничего не говорит – молчит, как молчала до этого. Мне чудится в ее поведении жестокая холодность. Немного погодя, видя, что сам я, похоже, не в состоянии прервать затянувшееся молчание, приобретающее все более неестественный характер, она пробует разбить его собственными силами. Но, не придумав, видно, ничего лучше, неловко заговаривает о своем слабом кашле: теперь, когда я замолчал и стало тихо, он притягивает удивительно много внимания.

– Я вот постоянно кашляю. Наверное, у меня грудная болезнь…

Она тут же будит во мне сентиментальность. Я окончательно теряюсь: не понимаю, жестокосердна она или сердобольна. Но, по-прежнему испытывая мучительную боль, с каким-то странным удовольствием начинаю воображать, как ее туберкулезные бациллы потихоньку поражают мои легкие.

Девушка не сдается и предпринимает следующую попытку.

– Вчера после закрытия кафе я повела собаку на прогулку. Гуляли здесь, неподалеку. Было около двух. Темнота вокруг – кромешная. И тут кто-то пошел за мною следом. Но видимо, посмотрел на собаку – и куда-то скрылся. Собака-то у меня очень большая.

Я полностью вверяюсь ей. И она вновь – не одним, так другим путем – наносит исцеляющий бальзам на мои раны, а затем тщательно их перевязывает. Я ощущаю, как постепенно уравновешиваются внутри меня радость и боль от общения с нею.

Через час мы поднимаемся со скамейки. Я замечаю на ткани ее одежды, вокруг пояса, резкие заломы. И эти заломы, появившиеся из-за сидения на скамье, становятся решающими: меня переполняет радость.

Расставаясь, мы договариваемся, что завтра после полудня пойдем в синематограф.

На следующий день я замечаю ее, бредущую по парку, из окна машины. Негромким окриком резко останавливаю авто. Чуть не падая вперед, подаю ей знаки. Когда она садится, машина трогается на малых оборотах, а минуту спустя мы проезжаем перед «Сяноару»: еще только полдень, и посетителей в кафе почти нет; мы мельком замечаем лишь фигуры официанток. Нас, людей робких, это маленькое приключение чрезвычайно воодушевляет.

Синематографический театр «Пэлас». «Варьете» Эмиля Яннингса⁸. Я захожу и на мгновение теряю ее в искусственной мгле. Затем нахожу кого-то похожего на нее прямо возле себя. Но полной уверенности в том, что это она, у меня нет. Поэтому, нащупывая ее руку, я действую не слишком решительно. При этом глаза мои различают лишь непрерывное движение увеличенных на порядок человеческих конечностей, мелькающих на экране.

Попивая содовую возле установленного в подвальчике автомата по продаже газированной воды, она нахваливает Эмиля Яннингса. Какие у него плечи! Говоря об этом, она пытается напомнить мне сцену убийства, в которой все было передано выразительной игрой одних лишь этих плеч. Но перед моим мысленным взором возникает спина не Яннингса, а Маки – есть в них какое-то сходство. Мне вдруг вспоминается, как в один из июньских дней мы с Маки вместе гуляли по городу. Он остановился купить газету, а я, дожидаясь рядом, наблюдал в это время за проходившей мимо женщиной. Она шла и, не обращая внимания на меня, неотрывно глядела в широкую спину Маки… В какой-то момент память подменяет незнакомую женщину на стоящую рядом девушку. И вот мне уже вспоминается, будто я смотрел тогда на нее – на то, как она прожигала взглядом спину Маки. Я начинаю верить, что сейчас она тоже неосознанно смешивает одно с другим: видит за плечами Яннингса плечи Маки. Но я справедлив. Я сам знаю: плечи у Маки – что надо. И невольно проникаюсь желанием спутницы, мечтающей, чтобы эти крепкие плечи прижались к ее плечам.

Я замечаю, что гляжу на окружающий мир уже исключительно ее глазами и даже не пытаюсь посмотреть на него как-то иначе. Верный симптом: такое бывает, когда мысли и чувства двоих переплетаются крепко-крепко, как в тугом галстучном узле. Вместе с ним всегда приходит боль, что лишает сознания.

Внутри меня самого – две души, которые сплелись так крепко, что я больше не в состоянии различить, где здесь я, а где – она.