Последний Хранитель Многомирья. Книга вторая. Тайны Долины великантеров

Шэм уставился на Хранителя. Его желтые глаза смотрели с желанием поскорее понять, что хочет услышать хозяин.

– Фаялиты на лаланях, – вспомнил Шэм, – но не сказали, зачем. Они же не говорят с Шэмом.

– Шэм, все не то! – оторвавшись от лежащей птицы, отрезал Хранитель, обеспокоенный и настойчивый пуще прежнего. – Вспомни хорошенько. Кто-то странный, незнакомый. Возможно, пугающий, или, наборот, слишком красивый. Возможно, грубый или слишком ласковый.

Шэм посмотрел на глифа, на Хранителя и снова поднял глаза к небу.

– Прилетал муфель от мамуши Фло, из деревни Больших пней. Принес вам чай. Но он и не слишком пугающий, и не слишком красивый. Муфель как муфель. Шэм вспомнил, как его зовут – Хомиш.

– Чай важен, – нетерпеливо выговорил Хранитель и согнулся. Лицо его выразило мучение, старик застонал, но сразу выпрямился, словно поборов боль, и продолжил расспросы: – А кто-то еще? Ну, Шэм, это важно. Очень важно, Шэм.

– Никого, – развел руками ведмедь и забеспокоился, подставив свое плечо. – Обопритесь. Шэм видит, глифу и вам нужна помощь.

Хранитель оперся о плечо помощника и повесил голову. Они двинулись к жилищу в священном круге.

Шаги старца были тяжелее, чем обычно, ноги его стали слабы, и сапоги невыносимо тяжелы. Несколько минут Хранитель шел и молчал, как будто собирался с силами, и наконец молвил:

– Мы упали с глифом. Улетели камнем вниз с большой высоты. Шэм, тебе придется с Овеллой нас, двух стариков, подлатать, и еще… – он приостановился, отдышался и попросил Шэма двигаться дальше. Потом спохватился: – Ты говорил, что Хомиш принес чай? Что за чай?

– Муфель сказал, что мамуша Фло просила передать – тот чай, который вы давно ждете. Сейчас Шэм вспомнит… Чай озарения, нет, чай узарания, нет, чай про-про…

– Прозрения? – мягко перебил его Хранитель. Шэм утвердительно кивнул, и Хранитель облегченно вздохнул, уже стоя у входа в дерево бесконечности. – Капля надежды в море печали. Благодарю, Шэм. Добрая новость. Первая надежда в череде ужасных дней. Обмой раны большого глифа, он ранен. А после неси же чай для меня.

Дверь в жилище Хранителя приветливо улыбнулась, что-то хотела сказать, но двери из казьминного дерева, хоть и слеповаты, но слышат хорошо и чувствуют своего хозяина. Потому мудрая дверь смолчала, распахнулась, и старик переступил порог.

– Шэм подлечит глифа, что потом нести Хранителю, – уточнил ведмедь, – чай бодрости или чай от судорог?

Старик обернулся, уже переступив порог.

– Нет, неси тот, что привез в последний раз Хомиш. Чай прозрения. Такой чай мне нужен пуще иных. Я буду в библиотеке. Скорее же напои и почисть глифа, казьминным маслом смажь его раны. Он в крови. Ему досталось, пусть поспит и наберется сил. Тебе нужно будет слетать завтра во многие деревни, если большой глиф поднимется. Нужно будет выполнить очень важное поручение.

Шэм послушно сделал все, что велел Хранитель. Шэм служил верой и правдой уже столько лет, что даже забыл, что когда-то жил без Хранителя и всего, что с ним и с этим местом связано. Но за все времена ведмедь никогда не видел мудреца таким.

Первый раз Шэм почувствовал, что от Хранителя пахло смертью, смятением и воинственностью одновременно с потерянностью и решимостью. Ему не нравились эти запахи. Эти запахи он чувствовал от других, от тех, о которых забыл и никогда не хотел вспоминать, но именно сейчас он услышал, что от Хранителя пахло его прошлым.

Шэм любил эту часть Многомирья. Священное место, где живет Хранитель. Поляну с жилищем Овеллы и с выходящими изредка на нее лаланями. Муфликовые деревни с полями радостецветов по кругу, сочные луга между поселеньями, чудные леса с обилием свинорылов, скоропрыгов и других чудливых животных и ярких звонких птиц.

Он любил все уголки, где бывал с Хранителем или по его поручениям. Шэм уже стал наполовину чувствовать себя иным существом. Существом светлым, важным, нужным, а значит, любимым.

Существом, стоящим на двух ногах и обладающим парой чудесных умелых рук, пусть и с семью пальцами. Зато такими руками можно крепче обнимать, удобнее подавать еду, быстрее лечить, а еще здороваться и прощаться.

Он забыл, что эти руки могут быть огромными тяжелыми лапами с беспощадными когтями. А лапы – они не обнимают, а царапают. Не подают еду, а добывают ее. Не лечат, а убивают. И лапы не здороваются и не прощаются.

Шэм забыл свою другую природу. Эта новая природа двуногого Шэма нравилась ему в сотни раз больше.

Вот и сейчас Шэм с охотой и берегливостью напоил, накормил большого глифа, протер его всклокоченные перья. И пока ведмедь пытался облегчить страдания птицы, все три головы глифа лежали с сомкнутыми веками. Он не крокотал, не издавал ни звука. Сердце ведмедя же сжималось от вида рваных ран, ноздри его раздувались, когда он подносил к ним семипалые свои руки в крови и казьминном масле.

Лишь большой глиф уснул, Шэм поспешил, как только мог поспешить, чтобы выполнить следующий наказ старца. Он нашел нужный пакетик, заварил сухую смесь, размешал ее, как и было положено – по часовой стрелке, налил в кружку чай и направился в библиотеку.

Хаос и кверхтормашки застал ведмедь. Книги были свалены с верхних полок и небрежно валялись повсюду. Между этими завалами, оседлав ходячую лестницу, лихо передвигался Хранитель. Он разыскивал что-то между оставшимися на полках томами. Кричал, натыкался на новые, не находил нужное, и книги, что подраненные птицы с распростертыми крыльями-листами, летели вниз и с грохом падали.

– Принес чай, – с готовностью заговорил Шэм и увернулся от пикирующего прямо под его ноги тома, – как просили, Хранитель.

Но старик, видно, позабыл о просьбе, поглощенный своим занятием. Он, не спускаясь с лестницы и не отвлекаясь от выискивания, прокричал Шэму:

– Шэм, где книга о Гневе?

– С замком и с черной обложкой? – на удивление быстро сообразил Шэм, что обычно было не свойственно оборотню в теле человека.

– Да! – Хранитель насторожился и, остановив поиски, обернулся, посмотрев на Шэма с высоты самой высокой книжной полки. Лестница пошатнулась. – Та, о которой болтали норны? – продолжал Шэм. – Что пропадает из всех храмов?

– Ты знаешь, где она? – тон Хранителя поменялся на тревожный, он начал спускаться к ведмедю, подозревая недоброе. – Шэм, только не вздумай говорить сейчас, что ты ее отдал!

– Дал, Хранитель. Книга у Овеллы.

– Овелле? Ты отдал книгу Овелле?! Я наказывал никому не давать книги с верхних полок! – прогремел Хранитель и, забыв о боли, словно не спустился, а разъяренно спрыгнул с лестницы, приземлившись около ошарашенного ведмедя. Поднос в руках Шэма затрясся, да и выпал. На развалившиеся книги и на ковер разлился напиток с разбухшими листиками, уваристыми лепестками и кусочками корешков.

– Хранитель! – Шэм догадался, что сделал что-то не то, и начал спешно убирать все, что уронил, не глядя на разъяренного мудреца. – Шэм дал книгу Овелле, – поставил ведмедь на поднос уцелевшие чайник и кружку. – Она и есть ведь книга, про которую говорят. И норны, и муфли. Нам стало интересно. Овелла любит читать, а Шэму нравится слушать.

Неловкий помощник наконец встал, не решаясь встретиться взглядом с мудрецом. Чайник и кружка на подносе в его руках были целы, но пусты.

– Шэ-э-э-эм! – схватился за голову Хранитель. – Как ты мог?! – загрохотал он. – Глупый Шэм! Скорее к Овелле! Скорее верни сюда книгу!

– А чай? – поднял недоумевающие глаза Шэм. Хранитель махнул рукой.

– Брось. Все не имеет значения, кроме книги. Оборачивайся!

Огромный ведмедь вспомнил, что его лапы могут бежать, могут нести наездника так быстро, что даже ветер остается позади. А еще он понял, что совершил что-то непозволительное и непоправимое. Потому Шэм старался бежать быстрее, чем мог. Он надеялся, что ему показались и запахи, что принес Хранитель, и грядущие беды, о которых Хранитель думал, сидя у него на спине.

Но сейчас, обернувшись в исполинского зверя, Шэм утратил способность говорить, зато вернул другую способность. Он явственно слышал мысли своего выбранного хозяина.

И мысли о грядущем мороке и беде он прочитал сразу.

Глава 6. Страшная потеря

В жилище Овеллы Хранитель не вошел, а ворвался. Он плечом вынес тяжелые двери и влетел в полутьму просторной комнаты, освещенной лишь несколькими оплывшими свечами. Из жалких пенечков испуганно выглядывали острые язычки. Они вздрогнули от зычного: «Овелла, книга! Овелла-а-а!» – и вслед за ними встрепенулось все в потемневшей округе. Ночные огоньки, что вели ведмедя с мудрецом, потускнели и попрятались. Даже бесстрашный оборотень вжал громадную мохнатую голову в могучее звериное туловище.

Хранитель не стал дожидаться ответа. Все, что в жилище великантерши до сего часа было заботливо разложено и расставлено, разметали и раскидали его взбешенные руки.

– Овелла, – рычал Хранитель, как загнанный зверь, у которого отняли детеныша, – Овелла, где ты? Овелла, где книга?!

Грубые посудины, свечные потухшие огарыши, заботливо сложенные в переплетенные корзины, ветки в глиняных горшках, кувшины – все летело с громоздкого стола, с деревянных полок, с сундука и из сундука. К немощному внезапно вернулись и полнокровие, и силы. Он яростно откидывал табуретки, подушки, одеяла. Расшвыривал тюки с соломой, с травами и корешками. Откуда взялась эта сила? Мышцы старика налились, как мышцы молодого. Он позабыл о боли. Даже тяжелое кресло, в котором великантерша любила сидеть, улетело в дверь, Шэм едва успел отскочить.

Нигде не было ни Овеллы, ни книги.

Шэм не сбрасывал шкуру. Он выглядывал из холодной темноты, не переступая порога жилища, на всех четырех когтистых лапах, как вросший в землю, и только взгляд его метался вслед за фигурой Хранителем от стены к стене, от угла к углу.

Наконец старик обессилел и сел на кровать, укрытую травяным пледом.

– Ах, беда, беда! Шэм, что наделали! Где, где, где она может быть?! Шэм! Где она может быть?

Шэм раздул ноздри, фыркнул и махнул головой.

– Ты знаешь, где?

Шэм кивнул, и его шерсть заиграла. Уже через мгновение в эту шерсть на загривке снова вцепились пальцы Хранителя.

– Беги, где бы она ни была! Беги быстрее, – отдал команду старик и прижался всем телом к шкуре зверя.

Ведмедь помчался туда, где поляна освещалась лунным светом лаланей.

Туда, где они с Овеллой мечтали о том, что Шэм навсегда станет двуногим и найдет сердце, которому будет вечно служить, а Овелла обретет родную семью и тихую радость. Это их и связывало – они оба были непоняты и гонимы; оба некрасивые снаружи, но страстно тянущиеся к прекрасному; оба лишенные любви, но страстно в ней нуждающиеся.

Холодное серебряное ночное солнце мерцало над Овеллой и немногочисленным стадом. Одни животные не спеша разрывали носом снег и искали замерзшие ягоды, другие жевали засушенный папоротник, что любезно приносила Овелла. Она специально заготавливала траву, чтобы в белоземье они могли лакомиться сеном из ее рук. Лалани были благодарны великантерше и с особой охотой приходили на поляну.

Овелла же просила совсем немногого в ответ: просто разрешать ей читать и любоваться ими.

Великантерша не сводила своих лупатых глаз с одной грациозной самочки. Молодая лалань была много крупнее остальных и горделиво возвышалась над всем стадом. Шерстка на ее величественной холке переливалась, что дымчатое лунное серебро. Она впервые появилась на поляне, но, как и все ее собратья, ничуть не пугалась громадины с подпиленными рогами. Словно ее предупредили взрослые особи: «Опасности нет, можно сытно и спокойно пастись».

Крупный камень во лбу лалани сиял ярко. Его свет освещал даже саму Овеллу, хотя незнакомая самочка держалась поодаль.

– Я дам тебе имя. Как Шэму. Ты будешь моей любимой лаланью. Тебя будут звать, – Овелла недолго помыслила и выпалила: – Сия! Сия и есть.

Лалань навострила уши и подняла голову.

– Красивая Си-и-ия, – ласково проговорила Овелла и привстала, надеясь подойти к новой любимице поближе.

Лалань вскинула голову и обернулась на лес. Остальные лалани тоже вдруг перестали жевать, навострили уши и, едва Овелла сделала шаг, стремглав унеслись друг за другом, подняв копытами снежные вихри. Снег заклубился и едва стал опадать, как вновь взвился вверх. Но в этот раз не по вине сиятельных животных.

На поляну с истошным воплем «Овелла-а-а-а!» вылетел Хранитель верхом на взлохмаченном ведмеде. От изумления Овелла даже рот открыла, когда Шэм на всем бегу едва не врезался в нее.

– Овелла, – сотрясал ее за плечи и кричал соскочивший с оборотня Хранитель, – книга! Книга у тебя?!

– Хранитель, Шэм, что случилось? – Овелла опешила и даже не пыталась вырваться из цепких рук старика. Не видела никогда она Хранителя в таком гневе. Воздух вокруг клокотал. Хранитель кричал что-то про книгу, про то, что она навеки была заперта неспроста, а то, что заперто навеки, должно лежать запертым, и что-то еще неразборчивое и яростное. Наконец старик отпустил ее, отдышался и произнес четко и очень громко два слова:

– Где. Книга?

– Про какую книгу говорит Хранитель? – с искренним удивлением переспросила ошарашенная Овелла.

– Где-е-е книга Гне-е-ева?! – глаза мудреца метали молнии. Что происходило? Овелле вдруг показалось, что от книги зависела жизнь или смерть. – Никто, никому… Ты никому не давала ее? Кни-и-и-ига, Овелла-а-а! Та, запретная, которую ты попросила у Шэма! Книга Гнева-а-а-а!

– Книга Гнева? Кому же я могла бы дать книгу из вашей библиотеки, Хранитель? Шэм, что же случилось? – расширенные зрачки великантерши метались от старика к зверю и обратно.

– Шэм в обличье зверя, глу-у-у-упая! Он не ответит. А от твоего ответа зависит будущее всего Многомирья.

– Книга там, – Овелла махнула рукой в сторону своего жилища. – Зачем так кричать? Зачем вы бежали? За вами кто-то гонится? – ничего не могла понять великантерша.

Хранитель вдруг закашлялся и схватился правой рукой за бок. Он сел прямо на холодный камень и прижал левую руку к груди.

– Кхе-хех… Кхе-хех… Книги нет! – с шипением вырвалось сквозь кашель и тяжелое дыхание. – Кхех… кхех… кхех…

Хранитель пытался откашляться и отдышаться. Холодный воздух с шумом входил и выходил из его надорвавшихся легких. Ни Овелла, ни Шэм не решались произнести ни звука.

Хранитель перестал сотрясаться, кашлять и кричать, и только дышал часто и глубоко.

– Вы не замерзли, Хранитель? – осмелилась наконец прервать неловкую и мрачную тишину Овелла. – Сядьте лучше на Шэма. На нем теплее и мягче.

Хранитель пробубнил что-то несвязное и накрыл голову руками.

Шэм подошел к Хранителю и, выпустив пар из ноздрей, возложил морду ему на колени. Глаза зверя смотрели из-под тяжелых надбровных дуг виновато.

– Не винись, Шэм, – наконец разомкнул руки и посмотрел на него старец. – Сам виноват, сам все упустил. Тяжело быть мудрым, но глупцом быть еще тяжелее. Я так долго пребывал в радости и покое, что стал беспечным. Стал ленивым и бесчувственным. Мне самому себя и наказывать нужно. Глупец, я потерял бдительность.

– Скажите же Овелле, что случилось? – молвила великантерша и повторила: – Та книга, что ищете, она там, у меня в жилище.

– Ее нет в твоем жилище, – возразил Хранитель. – Мы искали повсюду. Нет книги! Тебе давно ее дал Шэм?

– Как упомнить? Не так давно, но и не так близко, Хранитель. Мне не понравилась вовсе, и лаланям не понравилась. Нам нравится книга про веселого и красивого Шэма-путешественника. Про красивую муфлишку Сию. Они мои любимые, и картинки там яркие. А эту книгу не дочитала, захлопнула. Она как змеекус – злая. Не хотела больше читать и оставила на столе.

– Глупая, вот откуда ты взяла имя для своего выкормыша, – усмехнулся Хранитель, взглянув на ведмедя, и лицо его мгновенно снова сменило выражение. – Эту книгу нельзя было выносить. Зло ты почуяла верно. Именно потому, что она открывает, где заключено главное зло прошлого Многомирья. Ответ этот никому в руки не должен был попасть. И в лапы тоже. Таких книг было мало. Я был мудр, когда вовремя остановился и написал лишь пять таких книг для пяти храмов. Был мудр, когда вовремя понял, что нужно уничтожить важные страницы. Но как был глуп, когда зачем-то оставил одну нетронутую. Моя вина в случившемся больше, чем ваша. Откуда вам было знать?

Хранитель захлопнул выцветшие глаза и закрыл их ладонями. Овелла и Шэм ждали.

Лалани вернулись и стали с любопытством выглядывать из-за густых кустов непечалиуса, косясь на три сидящие фигуры. На первую – огромную мохнатую, виновато положившую голову на колени второй сгорбленной белой фигуры. И на третью – такую же огромную, сидящую рядом с ними, ничего не понимающую, женскую с маленькими спиленными рожками.

От огромной мохнатой звериной фигуры пахло хищником. Пахло подозрительно, но нюх лаланей острее, чем нюх любого иного существа в Многомирье. Они чувствуют не только, как пахнет тело, они угадывают эмоции. Нюх лаланей никогда не обманывает. И теперь они чуяли, что ни одна из трех фигур не опасна. Одна источала запахи вины и печали. Вторая – запахи боли и грядущей беды. Третья – запахи удивления и сожаления.

Лалани, осторожничая, вышли на поляну, где еще лежали кучками пучки угощения от Овеллы, и только изредка их уши стригли воздух в направлении троицы.

– Красивые лалани, – произнес Хранитель голосом отчаяния. – Их стало много.

– Я и Шэм любим приходить сюда, – тихо и тревожно произнесла Овелла. – Здесь много ягод под снегом. Оттого и лаланей много. И я им ношу сухой папоротник.

– Такой тихий и нежный мир, – задумчиво молвил Хранитель. – В той книге, что ты не дочитала, говорится о другом Многомирье. Так вот, в том Многомирье лаланей было мало, – вздохнул он. – Мне они были по нраву, но встретить лалань было редкостью. Всему виной камни в их головах и шкуры. Шкурами любили украшать стены своих убежищ великантеры.

– Великантеры убивали лаланей?! – вскрикнула Овелла, и пасущаяся неподалеку лалань мягко отпрыгнула, обдав сидящих снегом, вырвавшимся из-под копыт.

– Убивали, Овелла. Твои сородичи убивали не только лаланей. Но и они были не самыми свирепыми. А камни, вот эти, – Хранитель указал на сияющие камни, которые украшали гордые лбы самок и изогнутые рога самцов, – эти камни цены не имеют. Опасно быть таким изысканно красивым в морочные времена. О тех временах написано много сказов. В те времена и написана книга Гнева.

Скулы заходили на изрытом веками лице старика, и Овелла с Шэмом увидели, как его руки словно сжимают невидимую книгу. По рукам поползли вздувшиеся в мгновенье вены, в них забурлила кровь. Лицо Хранителя почернело.

– И хорошо, что я не дочитала эту книгу, – поторопилась с ответом Овелла. – Я бы ее изорвала в клочья.

Хранитель резко вскинулся, его глаза еще метали молнии.

– Лучше б ты ее разорвала в клочья! Мне надлежит вам рассказать правду о Многомирье. О том Многомирье, о котором никто из ныне живущих существ не знает. Почти никто.

– Хранитель, но… – попыталась что-то сказать Овелла, но Хранитель резко ее оборвал.

– Не перебивать. Видно, хочу рассказать правду не вам. Видно, хочу напомнить себе о том, какими жестокими могут быть существа и мир. Видно, хочу сам найти, что же все время упускаю.

Даже мудрости свойственно ошибаться, мой дорогой читатель. Даже самые мудрые, добрые и справедливые порой думают, что некоторые правды должны смирно лежать в безмолвии, а если и раскрываться, то чинно и аккуратно, в заранее рассчитанное благоприятное время. Но на деле скрытая правда всегда рвется на волю в самый неподходящий миг, и взрывается, и ранит звездаллионом осколков.

Вот и эта правда о Многомирье много сотен лет была замурована под черными кожаными обложками старых запретных книг, погребена под толщей молчания того, кого все считали защитой, оплотом и воплощенной мудростью веков.

И время ее настало самое неожиданное и злое.

Глава 7. Легенда Многомирья

Более Хранитель уж не вопрошал, что причинит всем правда, больная, как плач песнянки горемычной. Его не волновало теперь, что она уничтожит его и как телесное существо, и как могущественного тайнодержателя и охранителя верхнего мира.

Должно быть, именно эти боль и потеря были единственной возможностью спасти хрупкость радостного, солнечного нового Многомирья. Того, в котором нет места злу, лжи, подлости, гневу, зависти, жадности и корысти. Того Многомирья, в котором каждая муфликовая деревня со времен пращуров встречает кафуфлей праздник Большой Радости и воцарения вечного мира.

– Сказ мой будет длинным и горьким. Но слушайте, не перебивайте.

И Хранитель начал. Он говорил негромко, иногда закашливался и задыхался, словно теряя от времени к времени силы, но вмиг собирал последние для своего будто последнего сказа.

– Звездаллион лет назад люди – вы все называете их людышами, но я их знаю как людей, – так вот, люди были и по росту высокими, и по душе великими. Равны они были своему творцу. И сами были творцами. Радость и любовь исходили от них вверх сверкающими потоками света. Да, были и иные люди, но такая малость их ходила по земле, что зло, гнев, зависть, подлость не могли подниматься выше черных голов тех, кто их выпускал.

Высоко поднимались радость и счастье, любовь и нежность, доброта и справедливость, щедрость и талантливость. Последним поднялся страх – но тот страх, который защищает и ограждает от дурного.

Из лучей и потоков этих чувств соткалось облако. Людей на земле становилось больше. Облако вслед разрасталось, уплотнялось – и воплотилось в верхний мир. Наше Многомирье. Оно поплыло над миром людей, бурлящее и переливающееся всеми цветами и оттенками. Время текло. Появились и первые сущности – Хранители. Один из них перед вами. Всего было нас пятеро. Мы были изначальными воплощениями эмоций, талантов, чувств, идей. Иные могучие и устрашающие, иные прекрасные, но все – чистые. И каждый со временем обрел тело, а с ним силу, и стал могущественным настолько, что и сам уже мог создавать.

Люди внизу жили в радости, и Многомирье ярчало. Из новых эмоций – посланников нижнего мира – появлялись растения, животные, насекомые, птицы.

Пять главных миров образовались.

Мир великантеров – страх. Строг был их мир, но не угрожал никому. Так как страхи служили, прежде всего, защитой. Мир великантеров, твоих первых сородичей, Овелла, был самым малым.

Овелла расширила глаза, не сдержалась и переспросила:

– Каждое чувство в Многомирье получило тело? Страх… Я страх? – Она провела рукой по лбу, нахмурилась, осторожно потрогала свои спиленные рога и произнесла едва слышно: – Я страх, страху разве можно быть красивым…

– Верно, Овелла. Дайте сказать вам дальше. Пусть вы знаете, пусть и я ответ в прошлом отыщу.

– Да, Хранитель, – покорно согласилась Овелла.

Хранитель продолжал:

– Мир фаялит. Величественный, серебристый и просторный. Он был прекрасен и наполнен искусством, музыкой и художеством. В нем жили творческие таланты, красота, и с ними вместе прижились удивление и чудесные легкие идеи.

Мир справедливости и природной силы. Твой мир, Шэм. Мир ведмедей. Их еще называли «ведающие медом».

Мир песчаников – печаль, грусть, стыд, вина теснились в том мире. Он был мал, как жилище муфля, но тоже важен.

И, наконец, еще один мир. Озорной и сверкающий. Мир муфлей, что выращивают и разносят радость, любовь, счастье. Это был самый жизнерадостный и самый большой мир. С хрустальными ливнями и полями радостецветов. С наивными песнями и забористыми танцами.

Все были дружны. Многомирье, мирно переливаясь на солнце, плавало над миром людей. Люди знали о нем и получали оттуда радость через снега и дожди. А по семицветному мосту к ним спускались музы-фаялиты и мы, Хранители.

Но, видно, ни для одного из миров не задумано бесконечного счастья.

Люди стали меняться. Ложь, злоба вытесняли в них первозданную чистоту. Стали они и ростом ниже, и мыслями черны. Хранители разочаровались в них и перестали спускаться в нижний мир. Лишь фаялиты по-прежнему наведывались к тем, кого считали достойными своего поцелуя…

Шэм и Овелла слушали и переглядывались. Белые хлопья плавно начали спускаться с неба. Лалани не уходили с ярко освещенной поляны, но держались с осторожностью: стригли ушами, жевали снег, хрумчали ледяными ягодами и посматривали на троих – притихших и покрывающихся белыми хлопьями.

Хранитель не пошевелился, лишь вздохнул, чуть помолчал и тяжело заговорил снова:

– Все бы ничего. И жили бы сами по себе. Они в нижнем мире. И мы все здесь, в верхнем, названном Многомирьем. Но люди… Их природа губительна даже для них самих, не говоря уже о тех мирах, с которыми они соприкасаются.

В мире людей стала расти Ложь. Покрывала души и сжирала светлые чувства. Росла, росла и однажды набрала столько силы, что проявилась в Многомирье. Подлая, она окутывала наивных существ Многомирья своей хитростью. Крепла с каждым ударом часометра. И появились ураганы гнева, ядовитые зеленые реки злости, колючие заросли зависти и ревности, и они вместе с Ложью начали заполнять Многомирье.

Там, где разрастается Ложь, там радости не жди. Стало тесно, исчезли сверкающие облака, ушло чистое волшебство. Хранители потеряли силу. И не стало спокойствия.

Злость нападала на радость. Глупость нападала на мудрость. Жадность нападала на щедрость. Зависть нападала на красоту. А Ложь крепчала и кричала: «Вот потешимся, дружочки!» Все испортилось в Многомирье. Воздух, мир и существа.

Замолчав, Хранитель словно задумался, стоит ли вести сказ дальше.

И ты бы понял старика, мой дорогой читатель. Больнее больного поминать тяжкие печали. Возможно, Хранитель не хотел пугать дальше и без того потерявших дар речи Овеллу и Шэма. Возможно, сам путался и сбивался с нити своего печального повествования, а возможно, кто-то его сознательно путал. Но все же он заговорил:

– Каждое чувство из мира людей мечтало получить воплощение. Тело, руки, ноги. Стать телесным существом, способным на собственную жизнь. И это было возможно здесь, в верхнем мире. Все устремилось в верхний мир. И доброе, и злое. И оно не могло уместиться в малом еще Многомирье. Тогда и сошлись все силы в сражении. И пали все Хранители, кроме одного. Кроме меня. Но эта великая жертва была оправдана. Пороки были побеждены. Все, кроме Лжи и Гнева. Их я победил после. Ложь была мной изгнана в нижний мир, где ей и место. А Гнев…

Белые хлопья засыпали все и всех. Три сидящие фигуры уже начали превращаться в сугробы. Ночные огоньки стайками облетали поляну, и под их мерцающими отблесками и плавным светом ночного солнца три фигуры выглядели совершенно волшебно и таинственно. Хранитель схватился за бок, где дала знать о себе рана, и вновь зазвучал его голос:

– Гнев был ветреным, неустойчивым, своенравным призраком. Он не мог найти свою истинную природу, постоянно то вырастал, то оказывался меньше самого малого муфля. Он бродил по Многомирью и становился диким и никому не подконтрольным. С ним было сложно сладить. Он исчезал и появлялся в любом месте, и везде, где бы он ни появлялся, возникал хаос.

Лалани, видимо, начали замерзать и скрылись за деревьями в лесу.

– Вы победили и Гнев? – набралась смелости и спросила Овелла.

– Его я заточил, как думал, надежно. Верил в это глупо… Глупец, какой же глупец! Глупость проросла вокруг моего жилища, и во мне проросла. Я обмяк. Все вам поведал. Все теперь знаете. Мне б узнать, кто украл книгу Гнева. Тот, кто ее украл, тот его хозяин. Гнев слушается только своего хозяина.

Шэм рыкнул.

– Да, Шэм, как ты. Ты готов, мой лохматый помощник? Нам надлежит вернуться, – резко встал Хранитель, обрушив на землю копны белых хлопьев. – Вернуться, чтобы исправить то, что непростительно я упустил и допустил.

– А что же книга, Хранитель? – не выдержала вновь Овелла и тоже стряхнула с себя лоскуты холодного белого покрывала, что укрыло всех троих.

– Я почуял недоброе, когда выяснил, что за книгой Гнева нашлись охотники. Подозревал, кто покусился на деревню Кривой осины. Старый враг. Более сомнений нет. Отыскал ответ в воспоминаниях. Этот враг, он пока в малой силе. И в малой силе надлежит успеть его остановить. И еще – понять, кто его выпустил. Возвращаемся домой, Шэм. В дереве бесконечности мне важно найти силы на новое сражение… и еще один ответ.

Глава 8. Возращение блудного Лифона

Это была тихая ночь. Такие ночи в Многомирье стали редкостью.

Почти каждый вечер норны приносили какие-нибудь тревожные новости.

– А ну, кыш, ни к чему мне черные бабочки сна! Улетай, болтливая норна! – Одну из болтушек, что принесла очередные недобрые вести, прогоняла Лапочка. – После вашей болтовни трескучей у меня кружится голова, получаются дурные шляпки, неровные швы на платьишках, и прилетают черные бабочки сна. Не люблю темные сны. Красивым муфлишкам нельзя смотреть дурные сны, от них морщинки раньше времени. Кыш, кыш!

Лапочка распахнула окно, одна из свечей на ее столике погасла, но норна не торопилась вылетать в холодную ночь.

– Все деревни в беспокойстве! – трещала она и кружила над Лапочкой.

– Беспокойство не по мне. Беспокойство только отнимает спокойствие, но не защищает от беды.

– Хм-м-м! Что взять с муфлишки в шляпке и расфуфырчатом платье? – поддразнила Лапочку норна и показала ей крохотный язычок.

– Не учите меня шить! – махнула на нее та обеими лапками и надула губки.

– Афи мне говорила, что без толку общаться с тобой, – фыркнула увернувшаяся от наказания норна и вылетела все-таки в окно.

– Подумаешь, – муфлишка закрыла створки и удобно устроилась на мягкой подушечке, что украшала ее рабочий плетеный стульчик. – Много чего говорит эта Афи, норна – она и есть норна.

Свечи потрескивали на столе, и Лапочка, прикусив язычок и прищурившись, вышивала букву Х на бездонной сумочке. Сумка была нарядная. Лапочка шила ее для Хомиша и мурлыкала песенку:

– Наш мир трещит, а я пою.

Ведь в лапках нежных прочная нить.

Я чую, где, я все починю.

Ах, не-е-е учите ме-е-еня шить.

Страх не впущу в свой теплый дом.

Я цветолетье буду ждать.

А как цветы взойдут кругом,

Так все починим и станем плясать.

Лапочка была переполнена самыми прелестными мыслями. Вот как закончится белоземье, опять настанут теплые дни. Нагрянет праздник, и она непременно пригласит Хомиша в свою деревню танцевать кафуфлю.

Там и вручит подарок.

Когда муфель увидит эту ярко-красную вышивку, он поймет.

Она же не бабуша Круль, она же не слепая. Давно догадалась: Хомиш смотрит на нее не как на остальных муфлишек и, наверное, уже вырастил для нее любоцвет.

Лапочка мечтала и так старательно продевала иголку в толстую холщовую материю, что не сразу услышала, как кто-то поскребся в круглое окошко.

Она мурлыкала песенку дальше.

В окно снова кто-то неуверенно поскребся.

И в новый раз Лапочка не повела ушком. Норны и белые хлопья иногда так напрашиваются, чтобы их впустили в теплое жилище.