Ответ где-то рядом

– А могла ли она по собственной воле забрести на городской пустырь? – не удержавшись, спросил Тимофей Савельевич, включая режим следователя.

И в ту же секунду он поймал на себе гневный взгляд Карпушина и его жены. Но поскольку Диана так и продолжала сидеть, опустив глаза в тарелку, то не заметила предостерегающих взглядов тёти и дяди и решила ответить на заданный вопрос.

– Да, это было вполне в её духе. В последнее время она специально старалась выбирать пустынные улочки, чтобы ни с кем не встречаться. Мы и переехали в Туманогорск лишь потому, что мама чисто физически не могла жить в перенаселённом городе, где просто невозможно побыть в одиночестве.

– Да, это многое объясняет, – задумчиво промолвил Тимофей Савельевич, но продолжить дальше свои расспросы ему не позволили.

– Мы очень благодарны Вам за помощь, – отодвигая опустевшую тарелку в сторону, сказал Карпушин, – но вынужден напомнить, что пользоваться расстроенными чувствами детей, потерявших обоих родителей, задавая им бестактные вопросы для того, чтобы заполнить пробелы в своём расследовании, непорядочно. Хотите что-то спросить – спрашивайте взрослых! Но не забывайте, что у любого терпения есть предел.

– Да, извините, – промолвил Тимофей Савельевич, хотя не чувствовал за собой ни капли вины.

– Уверен, что все уже сыты, так что можем отправляться на вокзал, – поднимаясь из-за стола, сказал Карпушин.

Остальные члены его семьи послушно последовали за главой семейства и поднялись со своих мест.

Больше никто не обмолвился ни словом. Тимофей Савельевич искренне хотел проводить семейство Карпушиных на железнодорожный вокзал, но Юрий Геннадьевич не позволил ему сделать это. Он вежливо, но в категоричной форме попрощался с Тимофеем Савельевичем, поблагодарил его за услуги, оказанные их семье, после чего велел своим домочадцам следовать за ним, оставив нашего героя в некоторой растерянности, которая усугублялась новой проблемой, которую ему подкинули Карпушины. А именно, что делать с оставленной ему урной с прахом?

Однако прошедший день был и так чересчур наполнен событиями, и заниматься ещё и тем, что могло подождать, уже не стоило. Поэтому Тимофей Савельевич убрал урну с прахом в пакет и повёз её к себе домой.

Оказавшись в родных стенах, наш герой вновь почувствовал неимоверную усталость, которую влекли за собой его заботы по восстановлению честного имени Людмилы Стрельцовой и возвращении её тела семье. И Тимофей Савельевич едва успел разуться, скинуть пиджак и дойти до дивана, как тотчас уснул. И лишь на следующий день, когда голова его немного посвежела, он снова посмотрел на пакет, стоящий у него в коридоре, и начал думать.

Если он отнесёт эту урну в полицию, как того хотел Юрий Карпушин, то это вряд ли обрадует туманогорских полицейских. Хотя Тимофей Савельевич был уверен в том, что в урне находится прах пропавшей гражданки Анохиной, доказать это сейчас будет невозможно. А потому никто и браться не будет за такое безнадёжное дело. А добавлять лишнюю головную боль родной полиции Тимофей Савельевич не хотел. Поэтому он решил поступить так: навестить сожителя Анохиной и вручить ему урну с прахом. Пусть он похоронит свою бывшую подругу по-человечески, потому что никто другой это делать точно не будет. Пусть этот человек развеет прах в каком-нибудь памятном для них двоих месте и будет жить со спокойной душой, зная, что его любимая женщина нашла упокоение. И Тимофей Савельевич вновь надел свой пиджак, прихватил пакет с урной и отправился по адресу Лавочкина Николая Ильича, чьи данные имелись в материалах расследования. Благо, на календаре была суббота, и имелись все основания считать, что гражданин Лавочкин находится сейчас у себя дома.

Поднявшись на второй этаж четырёхэтажного кирпичного дома, Тимофей Савельевич подошёл к нужной двери и поморщился. Входная дверь в квартиру была старой, и в некоторых местах на ней имелись заметные вмятины. И насколько убого выглядела квартира, располагавшаяся за этой дверью, приходилось только догадываться. Но Тимофей Савельевич решил, что следует надеяться на лучшее и нажал на дверной звонок. И вскоре Лавочкин Николай Ильич, собственной персоной, появился на пороге.

Это был мужчина лет пятидесяти, но выглядел он старше из-за глубоких морщин на лице и землистого цвета кожи. Он был трезв, что уже являлось удачей, и Тимофей Савельевич заговорил с ним.

– Николай Ильич, если не ошибаюсь?

– Он самый, – ответил мужчина, стоящий в дверном проёме. – Что надо?

– Я хотел поговорить с Вами по поводу Вашей жены, – вежливо произнёс Тимофей Савельевич, но Лавочкин прервал его.

– Я не женат и никогда не был, – сказал он.

– Простите, я неточно выразился, – тут же поправился Тимофей Савельевич. – Я по поводу Вашей гражданской жены.

– Я уже сказал, что не женат! – громким голосом повторил Лавочкин и собрался захлопнуть перед Тимофеем Савельевичем дверь, но тот выставил вперёд ногу, чтобы не позволить хозяину квартиры сделать это.

– Я по поводу Надежды Васильевны Анохиной, – уточнил Тимофей Савельевич, надеясь окончательно прояснить ситуацию.

– Надюшка объявилась? – мигом заулыбался Лавочкин, обнажив два ряда прокуренных зубов. – Что ж ты, мужик, сразу не сказал? Проходи! Побазарим!

Тимофей Савельевич не стал отказываться от этого предложения и прошёл в квартиру.

Как и следовало ожидать, внутренняя обстановка жилища была крайне скромной, если не сказать убогой. На стенах – выцветшие отклеивающиеся обои, некоторые розетки были обуглившимися, а некоторые вообще отсутствовали. Вместо них торчали оборванные провода. Мебели было мало, да и ту, вероятно, произвели не менее полувека назад. Зато на некоторых стенах висели старенькие ковры – свидетельства былой роскоши.

Лавочкин проводил своего гостя на кухню и сразу же предложил выпить за встречу.

– Я сегодня выходной! Могу себе позволить!

– А где Вы работаете? – автоматически спросил Тимофей Савельевич, хотя совершенно не собирался ни о чём расспрашивать Николая Ильича.

– Грузчиком в супермаркете, – ответил тот, открывая холодильник.

Лавочкин достал из холодильника кусок сырокопчёной колбасы и четвертушку чёрного хлеба. И Тимофей Савельевич отметил про себя, что в сообразительности Николаю Ильичу не откажешь: в холодильнике хлеб дольше не портится, да и тараканы туда не заберутся.

Затем Лавочкин водрузил на стол бутылку водки.

– Стаканы с полки достань! – обратился он к Тимофею Савельевичу.

– Вообще-то я не пью, – вежливо ответил наш герой.

– Больной что ли? – тут же предположил Лавочкин.

– Да, с давлением проблемы, – честно ответил Тимофей Савельевич.

– Ну, по маленькой-то можно? – стал настаивать Лавочкин.

– В том-то и дело, что нельзя. Врачи запрещают.

– Врачи и не такое придумают! – с видом знатока произнёс Лавочкин. – Нет такой болезни, которую нельзя было бы вылечить водкой!

После этого он сам достал себе стакан.

– Но я не настаиваю, – сказал Лавочкин, открыл бутылку и плеснул себе щедрую порцию горячительного. – За Надюшку! – добавил он и выпил всё содержимое стакана.

Затем он отломил кусок хлеба и принялся жевать его.

– Так что с Надюшкой-то? Она с тобой сейчас живёт?

– Нет, – покачал головой Тимофей Савельевич. – Не со мной.

– Да? – слегка удивился Лавочкин. – А что тогда пришёл?

– Рассказать про Надежду Васильевну, – ответил Тимофей Савельевич.

– А что про неё рассказывать? Она мне не жена! Пусть живёт, как хочет! Я её упрекать не стану.

– Боюсь, что с ней случилось несчастье, – грустным голосом произнёс Тимофей Савельевич.

– А ты не бойся! Она – баба боевая! Умеет за себя постоять! Особенно, когда под этим делом! Ей палец в рот не клади! – тут же охарактеризовал свою бывшую сожительницу Лавочкин, после чего взял в руки колбасу и, даже не нарезав, принялся есть.

– Именно такой я её себе и представлял, – проговорил Тимофей Савельевич, глядя на то, как Николай Ильич старательно разжёвывает колбасу.

– А тут представлять не надо! Так оно и есть, – подтвердил Лавочкин умозаключения своего гостя.

– У меня для Вас грустные новости, – вновь стал подводить хозяина к цели своего визита Тимофей Савельевич. – Есть основания полагать, что Надежда Васильевна скончалась.

– Да? – в ответ протянул Лавочкин, и недоверие отразилось на его лице. – Шутишь, что ли?

– Нет, не шучу, – серьёзным тоном ответил наш герой. – Несколько месяцев назад в состоянии сильного алкогольного опьянения Надежда Васильевна упала в реку и утонула. А перед этим она совершила злодеяние, которое лишило жизни одну очень хорошую женщину, мать двоих детей.

– Что ты гонишь! – тут же озлобился на Тимофея Савельевича Лавочкин. – Наговариваешь на Надюшку! Ишь, какой взялся! Пришёл сюда, расселся! Кто тебя сюда приглашал? Никто! Вот и проваливай отсюда! А то сидит здесь, водку мою пьёт, хлеб мой ест!

В мановение ока Лавочкин из гостеприимного хозяина превратился в злобного алкаша, который просто не в состоянии адекватно воспринимать действительность. Он подошёл к Тимофею Савельевичу, толкнул его в плечо и продолжил свои пьяные речи.

– Я сказал: проваливай отсюда! Нечего мой хлеб жрать!

– Николай Ильич, позвольте мне Вам кое-что объяснить! – попытался вежливо поговорить с Лавочкиным наш герой. – Прежде чем уйти, я должен кое-что сделать.

И Тимофей Савельевич достал из пакета урну с прахом и поставил её на стол рядом с водкой и закуской.

– И что это? – недоумённо проговорил Лавочкин, уставившись на урну.

– Здесь находятся останки Надежды Васильевны. Думаю, Вы имеете право достойно похоронить их.

– Что ты несёшь? Какие останки? Забирай свою вазу и проваливай отсюда! И можешь не сомневаться, Надюшка сейчас жива и здорова. Ходит где-нибудь по земле и смеется над таким дураком как ты, который вздумал хоронить её!

После этих слов Лавочкин ещё усерднее начал выпроваживать Тимофея Савельевича из своего дома.

Елисеев хотел оставить урну с прахом Лавочкину, но тот схватил её и прямо-таки впихнул в руки своему непрошенному гостю.

– Забирай, говорю, своё добро! Нечего мне тут своё барахло оставлять и всякие небылицы про Надюшку плести! Уж коли не повезло тебе с бабой, так нечего порочить её имя! Надюшка – баба хорошая, ласковая! А ежели ей мужик не по нраву пришёлся, так она церемониться не будет, даст отворот-поворот, и гуляй, Вася! Любому мужику накостыляет, а себя в обиду не даст! Так что не про твою честь такая бабёнка! Не про твою честь!

И как бы Тимофей Савельевич не пытался возразить Лавочкину и поведать правду о том, что из себя представляла его бывшая сожительница, тот не хотел ничего слушать. Он вытолкал Елисеева из квартиры и закрыл за ним дверь. И наш герой оказался на лестничной площадке, продолжая держать урну с прахом в руках.

Теперь он уже не знал, что делать и куда идти.

Нести прах Анохиной снова к себе домой он не хотел, равно как и не хотел нести его в полицию, так как понимал бесполезность этой затеи. Можно было, конечно, поискать родственников Анохиной, но желания заниматься этим у Тимофея Савельевича не было. Вряд ли у этой женщины были близкие люди, которые вели благопристойный образ жизни и готовы были взять на себя обязанность по организации достойных похорон свой непутёвой родственницы. А даже если таковые и имелись, то их точно не обрадуют сведения о том, что их кровный родственник совершил хладнокровное убийство бедной женщины. Брать же на себя обязанности по достойному погребению убийцы Тимофей Савельевич тоже не хотел. Он просто не мог себя заставить заниматься похоронами женщины, к которой испытывал только негативные эмоции. Ну не заслужила она достойных похорон! Просто не заслужила! И если за всё это время никто не проявил ни малейшего интереса к судьбе Надежды Анохиной, не изъявил желания отдать ей последние почести, то какой спрос с Тимофея Савельевича? Он ей не кум и не сват, но при этом сделал гораздо больше, чем любой из них. И ноги сами понесли Тимофея Савельевича на городской пустырь как на единственное место, где таились и вопросы и ответы.

Придя на пустырь, наш герой снова оглядел его внимательным взором. Прошло уже много месяцев с момента трагедии, случившейся здесь, и с момента обнаружения здесь останков Людмилы Стрельцовой. Прошло столько событий, а это место, казалось, застыло во времени. Всё так же стрекотали кузнечики, всё так же сухостой колол ноги, всё так же безлюдно и пустынно было вокруг. Ничего не изменилось и, вероятно, не изменится ещё очень долго.

И тогда Тимофей Савельевич подумал: «Здесь всё началось, здесь всё и должно закончиться! И если и есть на земле место, где он мог бы со спокойной совестью оставить прах Надежды Анохиной, то только здесь, на месте её преступления». И Елисеев аккуратно обошёл мусорную кучу, подошёл к обвалившемуся дереву и поднял с земли крупную палку. Он начал копать землю.

Выкопав неглубокую яму, он поместил туда урну с прахом и присыпал её землёй. Затем Тимофей Савельевич хотел сказать несколько слов на прощание, но не смог. Произнести что-то хорошее у него не поворачивался язык, а плохое говорить не хотелось. Он так и ушёл, не произнеся ни слова, ни вслух, ни про себя.

Когда-то меня считали душой компании. У меня было полно друзей, и их круг постоянно ширился. Я готова была впустить в свой дом любого, кто стучался в мою дверь. Но гибель мужа всё изменила. Каждый переносит горе по-своему. Кто-то не может оставаться один, а я не могла находиться среди людей. Я не хотела, чтобы меня жалели, чтобы напоминали о тяжёлой утрате, которую мне довелось пережить. Мне хотелось забыть прошлое, начав создавать следующую главу своей жизни. И в какой-то момент я подумала, что мне это удалось. Но переезд в другой город таил в себе новые опасности. Незнакомцы стали пугать меня не меньше, чем давние друзья, а, может, даже больше. Откровенная недоброжелательность этих людей была не тем, что я стремилась в них увидеть. Я не ждала распростёртых объятий, но и получать презрение в свой адрес мне тоже не хотелось. А если те, с кем мне приходилось общаться, вдруг интересовались моим семейным положением, то это вызывало во мне новую волну тревоги, так как постоянно вспоминать то, о чём я старалась не думать, было больнее всего. Рассказывать своим нынешним знакомым о постигшей меня трагедии было ещё невыносимей, чем терпеть жалось со стороны прежних друзей. И я даже не успела осознать, как это произошло, но со временем я вообще перестала общаться с людьми. Со всеми, кроме детей и сестры. Я заходила в магазин, набирала полную тележку продуктов и банковской картой оплачивала покупки, не обмолвившись ни словом с кассиром. Я не здоровалась с соседями, стараясь не встречаться с ними ни в подъезде, ни во дворе. Я перестала отвечать на телефонные звонки и ходить на родительские собрания в школе. А когда я отводила сына на дополнительные занятия, то не ждала его в холле или на улице, как другие родители. Я сразу же уходила прочь, стараясь укрыться от посторонних глаз в каком-нибудь безлюдном месте. И когда я обнаружила городской пустырь, в который днём никто не захаживал, радости моей не было предела. Наконец-то я могла спрятаться от всего мира!

Здесь всегда было тихо и спокойно, и даже в ненастную погоду окружающие деревья защищали это место от ветра, и потому я продолжала прятаться здесь и после того, как наступили холода. Я бродила по заросшим дорожкам старого стадиона и ощущала в душе такое умиротворение, что иногда ловила себя на мысли, что почти счастлива здесь. Но только моему счастью не суждено было длиться долго, так как однажды, когда я, проводив сына на занятия, привычным путём отправилась на пустырь, мне встретилась неопрятная пьяная женщина, шедшая навстречу. Она окинула меня неприязненным взглядом, но ничего не сказала. Внутренний голос шепнул мне, что не следует сегодня идти на пустырь, так как в случае неприятной неожиданности, с которой я могу там столкнуться, помощи ждать мне будет неоткуда. Но та женщина шла в противоположном направлении и быстро удалялась от меня, и я решила, что опасность миновала. Я спустилась по дорожке к пустырю и зашла туда. Тишина и долгожданное уединение вновь приветствовали меня, и в течение какого-то времени всё было так, как всегда. Я ходила по пустынным дорожкам и ощущала себя единственным человеком на свете. Но затем мой покой был грубо прерван пьяными криками: «Отдай, что взяла!»

Я сразу поняла, что та пьяная женщина решила вернуться на пустырь, чтобы отобрать у меня какую-то вещь, которую её замутнённый алкоголем мозг принял за нечто, принадлежащее ей. Всем известно, что спорить с пьяными бесполезно, поэтому я побежала прочь из этого безлюдного места, прекрасно понимая, что сейчас стремление к уединению может обернуться против меня. Но беда состояла в том, что для того, чтобы вернуться в цивилизацию, требовалось пройти мимо той женщины, которая с воинственным видом шла на меня, продолжая выкрикивать свою фразу: «Отдай, что взяла!».

Я надеялась, что окажусь шустрее и проворней её, но не подозревала, что пережитые беды слишком сильно сказались на работе моего сердца. К тому же мне пришлось бежать по дороге, идущей вверх, тогда как пьяная женщина спускалась вниз. В руках у неё была пустая бутылка из-под пива, которой она размахивала как оружием. Она направлялась прямо ко мне, и избежать этой встречи я не могла.

– Отдай, что взяла! – в очередной раз прокричала она, приблизившись ко мне.

– Вы ошибаетесь! Я ничего у Вас не брала! – ответила я и продолжила убегать, но силы мои были на исходе. Я задыхалась.

– Отдай, говорю! – прокричала пьянчуга и ударила меня бутылкой по голове, и я ощутила вкус крови у себя во рту.

Голова закружилась, и я еле удержалась на ногах. Но она продолжала бить меня бутылкой по голове. Я пыталась оттолкнуть её от себя, но она оказалась такой сильной, что я не могла сдвинуть её с места.

– На помощь! – выдавила я из себя, но никто не услышал мой призыв.

Я очень хотела дать ей отпор, хотела убежать, хотела вернуться к детям, но силы подозрительно быстро оставили меня. Раньше я с лёгкостью могла пройти пешком десяток километров и без лифта поднималась на двенадцатый этаж. Но после смерти мужа расстояние даже в двести метров, если его требовалось преодолеть быстрым шагом, становился для меня непосильным испытанием. Вот и сейчас я оказалась не в состоянии пробежать по дороге, идущей вверх, и пятидесяти метров, которые могли бы меня спасти. Добежав до трассы, я оказалась бы среди людей, которые, вероятно, помогли бы мне избавиться от преследования пьяной женщины. Но этого не случилось. Избитая и ограбленная, я осталась лежать на сырой земле, а та, что сотворила со мной это, оттащила меня в сторону, подальше от случайных глаз, чтобы окончательно лишить меня шансов на спасение. И когда пошёл снег, я уже знала, что надеяться мне не на что и не на кого. И последнее, что я увидела в свой жизни, было потемневшее небо, с которого обильно сыпался первый снег.

Эпилог

В солнечный июльский день Борис Елисеев, его супруга и сын сошли с поезда и начали искать глазами знакомое лицо человека, который должен был встретить их.

– Может, автобус опоздал, и Тимофей Савельевич не успел приехать? – с лёгкой ноткой волнения произнесла Катя, вопросительно глядя на мужа.

– Может быть, – задумчиво произнёс в ответ Борис, потому что отсутствие на железнодорожной станции отца серьёзно обеспокоило его.

И зачем он только вздумал заниматься этим расследованием? Лучше бы поехал с ними на курорт! И здоровье бы подправил и сам был бы под присмотром!

Мобильный телефон Тимофея Савельевича не отвечал, и это ещё сильнее расстраивало Бориса.

– Поехали домой! – решительно произнёс он, подхватывая чемодан. – Там разберёмся!

– Наверное, он просто проспал, – высказала новое предположение Катя, пытаясь этими мыслями успокоить и себя и мужа.

– Сомневаюсь, – с тревогой в голосе проговорил Борис. – Весь последний год он постоянно жаловался на бессонницу.

– Значит, есть ещё какая-то уважительная причина, – продолжала лепетать Катя, следуя чуть ли не бегом за мужем.

За руку она крепко держала сына и оттого не могла идти быстрее.

– Знал же, что не стоило позволять ему заниматься этим расследованием! Наверняка, набегался, переутомился, и ему стало плохо! И сейчас он лежит в больничной палате, потому что скорая подобрала его где-нибудь на улице! И это в лучшем случае, – угрюмо рассуждал Борис, продолжая двигаться быстрыми шагами к автобусной остановке и совершенно не глядя по сторонам.

– Деда! – внезапно выкрикнул Тима и, вынув свою ручонку из рук матери, побежал навстречу своему деду.

А Тимофей Савельевич, живой и невредимый, с огромным букетом цветов, спешил навстречу семье сына.

– Я уже начал волноваться по поводу твоего отсутствия, – со вздохом облегчения проговорил Борис, подходя к отцу.

– Совершенно напрасно, – тут же ответил Тимофей Савельевич и вручил цветы Кате. – Я приехал, как договорились, но потом решил отойти на минуточку, чтобы купить цветы. Выбрал самые симпатичные, но у продавца не оказалось сдачи. Вот мне и пришлось добежать до супермаркета, чтобы там разменять деньги.

– Не нужно было ничего покупать! – сказал Борис, чувствуя лёгкую обиду на отца, который заставил их всех поволноваться.

– Но мне захотелось! – ответил Тимофей Савельевич, обнимая внука. – Стою на платформе, смотрю на других встречающих, и у всех в руках букеты цветов. И тогда я подумал: ну чем я хуже? Неужели я не могу позволить себе купить цветы любимой снохе?

Услышав эти слова, Катя заулыбалась, а Тимофей Савельевич заулыбался ещё больше.

– Ладно, дома поговорим, – не стал спорить Борис. – Пойдёмте на автобус.

И семейство Елисеевых дружной гурьбой направилось в сторону автостанции.

В этот утренний час на автобус до Туманогорска было мало народа, и пожилой водитель внимательно разглядывал каждого пассажира, заходящего в салон.

– С курорта вернулись? – спросил водитель у Бориса, когда тот стал оплачивать проезд.

– Да, на море отдыхали, – автоматически ответил Борис, отсчитывая нужную сумму.

– Оно и видно! Вон как все загорели! Особенно он! – сказал водитель, поворачиваясь в сторону Тимофея Савельевича. – Вон как глаза блестят! Сразу видно – отдохнул человек!

После этих слов Елисеевы дружно переглянулись, но ничего в ответ не сказали. А Тимофей Савельевич подмигнул внуку и произнёс:

– Вот так-то брат!