Читать книгу: «Шаровая молния», страница 2

Афродита

Она была для пены лёгкой ношей,

Такой же, как мерцание звезды.

Гусиные пупырышки на коже

И капельки мерцающей воды.

Возникли в миг рождения и дрожи,

Отрыва от пучины и миног,

И рыб со скользкой серебристой кожей,

И звёзд морских. А под ступнями ног

Хрустел песок и панцири от мидий.

Среди олив сушилась чья-то сеть.

Она узнала: есть глаза, чтоб видеть,

И волосы – окутывать и греть.

Каким ещё она владеет даром?

Ей подсказал возникшей крови жар:

У сердца нет последнего удара,

Лишь первый, запускающий удар.

И что в бессмертном и прекрасном теле –

Богиня и любви, и красоты.

Но, как Венере кисти Боттичелли,

К ней с облаков не падали цветы.

Богиня! Но ни тёмных и ни светлых

Нет знаков на руках и на груди.

Но всё же ей известно, что бессмертна –

И что такое вечность впереди.

Вдали стелился дым, сияли горы.

Там цвёл багрянник. В храме жгли огонь,

А где-то злое яблоко раздора

Готовилось упасть в её ладонь.

Оно ещё незримо в цвете яблонь,

Ещё невинный излучает свет,

Но, словно кровь, однажды станет алым,

И совпадут значение и цвет.

Как сладко на рассвете пахнут травы,

Но мир жесток в свой каждый миг и час,

Здесь и богиня может стать неправой,

Так что ей предназначено сейчас?

От кораблей, что могут сгинуть ночью

В Эгейском море, отвести беду,

И сделать невидимками для прочих

Влюблённых днём, в оливковом саду.

Как сладко той – и в горести, и в счастье

Ослабнуть вдруг у сильного плеча.

Но тонкие сомкнувшиеся пальцы

Преодолели краткую печаль.

Сейчас взойдёт и мир согреет солнце,

И с плеч исчезнут капельки воды.

Пора принять всё то, что ей даётся:

Власть, вечность и предчувствие беды.

Ах, тьма

Ах, тьма! Ты – разбойник отпетый,

Что держит завьюженный нож.

Будильник, не взвидевший света,

Вобьёт в меня звонкую дрожь.

И тут же попрячутся тапки.

Где свитер? Неведомо где.

Листы из оброненной папки,

Как планеры, реют везде.

А сон продолжает клубиться,

Он цвет набирает и вес.

Сквозь сон я подкрашу ресницы.

Но где разлетевшийся текст?

А кофе, конечно же, сдобрит,

Пока собираю листы,

Кипеньем могучим и злобным

Отмытую плоскость плиты.

А сон свои домыслы вяжет.

Он всё ещё реет в ночи.

Вот сумка. Но кто же мне скажет,

Куда подевались ключи?

Анатомический атлас

Мордовия, село Моревка, больница

Вот мы с сестрой склоняемся над книжкой.

И кошке не до бабочек и птиц.

Как тайные движенья тихой мышки,

Шуршания и шорохи страниц.

Проём окошка фикусами занят.

Ещё снаружи тополь застит свет.

Переводной картинкой сквозь пергамент

Просвечивают сердце и скелет –

В том атласе средь комнаты и лета,

Навеки сохранившем, как альбом,

Опасную улыбчивость скелета,

Ни бормашин не знавшего, ни пломб.

А дальше – вздрогнешь, вспомнив о гельминтах:

Идут ведь и сквозь наши животы

Кишечников витые лабиринты,

Где могут жить опасные глисты.

Вот на трёхцветной вклейке фолианта

Застыло – без биенья, в тишине –

Чьё сердце – в странных патрубах и пятнах?

Такое, как звучащее во мне?

К чему тут всё ведёт, как в страшной сказке?

Кто кольца для трахеи так связал?

Вот смотрят на меня из красной маски,

Из голых мышц, стеклянные глаза.

И все ресницы потеряло веко,

И без ногтей кровавая рука,

Вот так сдирали кожу с человека

Давно когда-то, в средние века.

А лишь вчера у речки в морге, или

Привиделся? Иль впрямь лежал во мгле?

Разрезанный, багровый, тёмно-синий

Утопленник на мраморном столе.

Пылинки солнца в щели ставен плыли,

И три лягушки прыгали у ног.

Хоть ставни заколоченными были

И в рыжей сыпи ржавчины замок.

Нет, не был там ни призрак, ни покойник,

Ведь облака над моргом так легки,

И так теплы корой, и так спокойны,

Небоязливы ивы у реки,

Где, между ивами и баней вклинясь,

Вдаль парусами чистыми плывёт

В морозной белой свежести от синьки

У прачечной больничное бельё.

Но мыслью к двери той весь день вчерашний

Была я как привязана за нить.

Так, как сейчас: и тягостно, и страшно,

И невозможно книгу отложить.

Лежит он, атлас, смерти соучастник,

На вышитой подушке в тишине,

Всё, что в нём есть, разъятое на части,

Под тонкой кожей собрано во мне.

Вот я дышу. И двигаются рёбра,

А там, во мне, царит глухая тьма и кровь течёт,

А в ней плывут микробы,

И что ещё – не ведаю сама.

Намуслив карандаш, чтоб ярче краска,

Сказав: «Моя страница, чур-чура», –

Отличнейшим альбомом для подкраски

Считает атлас младшая сестра.

Страницы шорох. Тихий шелест сада.

Во всё вплелась, чтоб всех осилить, смерть.

В далёкой бесконечности когда-то

Ведь даже мне придётся умереть?

И я решаю, как решали в древнем:

Нет, что-то в этом мире невпопад.

Вот – вечность: солнце, небо. И деревья?

Вот – атласа пугающий расклад.

Печалюсь и вплетаю в косу ленту,

Как это – умереть и не дышать?

Но я ещё не знаю, что бессмертна.

Ведь в атласе не значится душа.

Саранск. Парк

Мне иль парку осеннему почестью

Замирающий голос трубы?

Если мне, то тогда одиночество –

Это знак поворота судьбы:

Облегая подробнее пластыря

В уходящем уже сентябре.

Позволяя прощально и ласково

Прикоснуться к древесной коре.

Птичьих крыльев негромкие выстрелы

Здесь отчётливы, точно слова.

Здесь деревья прощаются с листьями,

Здесь легко засыпает трава.

Зря ли музыка время замедлила,

Как во сне, закружила листы,

Возводя их в полёт над аллеями,

В смену ракурсов и высоты.

Их полётом особенной сложности

Правит голос трубы в вышине,

Изменяющий мира возможности

И меняющий что-то во мне.

Если б стать мне незримою данностью

Уходящего в прошлое дня,

Лёгкой смутой печали и радости,

И поверить, что нету меня.

По законам небесной механики,

Что с земной никогда не связать,

Мне б оставили только дыхание

И незримые миру глаза.

Чтоб легко, по воздушным течениям,

Через золото, бронзу и медь,

Сквозь горенье листвы, сквозь свечение,

Исчезая, парить и лететь.

Но с собой унося это кружево,

Жар весёлых осенних убранств,

Весь любимый, судьбою не суженый,

Ускользающий город Саранск.

Словно скопище звёздочек радужных

И сверкнувшую золотом нить,

Осторожно в коробку укладывать,

Чтоб когда-то случайно открыть.

В электричке

В электричке холодно и тесно,

Ей судьбою приданный навек,

Как молитву, тянет свою песню

Пьяный и увечный человек.

Он поёт – и падают монеты.

– Ты меня обидеть не моги.

Я который год не вижу света

После Курской огненной дуги.

Я который год не вижу света

И путей-дорог давным-давно.

Падают холодные монеты,

Вот уже хватает на вино.

Над перроном… вороны… взлетают…

Близятся, чертя свои круги.

Снова – сорок третий… налипает…

Грязь… на фронтовые… сапоги…

Первая смерть

Тих и пуст Эдемский сад,

Помнящий беду.

Тень замкнутых райских врат,

Яблони в саду.

На земле же ночь – печать

Тлена и тепла.

Мирта чёрного печаль.

Ева умерла.

Весенний лёд

Как, вешнему солнцу послушна,

Зима здесь сдаёт рубежи!

И тот, что у старой конюшни,

Где груда навоза лежит.

И вот, из храненья изъятый,

Затем чтоб пропасть без следа,

Лежит на широкой лопате

Кусок затвердевшего льда.

Он жарко горит, он пылает,

Он стал бриллиантом всерьёз,

И пылко его обвивает

Своей позолотой навоз.

Кот Баюн

В лес, где леший на лапнике дремлет,

В лес, где филины гнёзда вьют,

В никому не доступные дебри

Проведи меня, кот Баюн.

Даже ветер здесь ходит верхом –

Пропадать ему не с руки:

В паутине, тяжёлой и цепкой,

Кровожадные пауки.

—–

Свой опасный, свой белый кров

Распушил здесь болиголов.

Аконит и лех ядовитый

С чемерицею перевиты.

Ядовитее ль, чем она,

Злая чёрная белена?

Лех готов поспорить стократ –

Чашу с ним и испил Сократ.

Всех пропащих, забытых дома

Усыпит, укачает дрёма.

Чтоб Яге иль Кащею в руки

Им попасть на смерть и на муки.

—–

Здесь дожди ядовитые хлещут,

Здесь случаются странные вещи.

Здесь тропинки всё вьются, вьются

И назад не дадут вернуться,

А болотом ведут по кругу –

Только что оно было лугом.

Если страшное неизбежно,

То не трусь! Мимо жутких лежбищ

Леших, змей, кикимор угрюмых

Ты иди – и о них не думай.

—–

Здесь ковёр-самолёт, из химчистки

Возвращаясь к Кащею чистым,

По пути вступил в перебранку

С мятой скатертью-самобранкой,

Утверждая на трассу право,

Полагая скатерть неправой.

Хоть дана ей Ягою воля

Брать из трав на лету всё злое.

Змей Горыныч стал третьим в споре,

Пяля крылья, зло тараторя.

А Яга, не впадая в ступор,

К ним летит, тормозя всей ступой.

И мгновенно её метла

Спор летающих гасит дотла.

А Яга вернётся в избушку,

К тёплой печке; в огромной кружке

В щах к обеду ей и Кащею

Человечье ли мясо преет?

Волчье лыко с полынью цитварной

Будет чаем им – не отравой.

—–

Вот – в обнимку Беда и Горе

Тянут песню про сине море.

Облысели у них затылки,

Самогон мутнеет в бутылке.

И обходит косматые ели,

Заблудившись, печка Емели.

Муравьи свои замки строят…

Мы с тобой, Баюн, одной крови.

Ты слагаешь песни и сказки,

Я ведь тоже – с твоей подсказкой.

—–

Проведи меня к ведьмину дому!

Почему мне здесь всё знакомо?

Может, здесь я бывала в детстве?

Домик ведьмы – моё наследство?

Через сколько же поколений

Накрывают нас прошлого тени,

И во мне колобродят предки?

Кто я: с чёрной иль белой меткой?

Эта мысль не даёт мне покоя,

Я не знаю, что я такое.

Вспомню трав названья, заклятья,

Сарафан на мне, а не платье.

Трав пучки. Мухоморов связка.

Рядом – пруд, где жёлтая ряска.

Не с живой он – с мёртвой водою.

Сразу видно – место худое.

Претворились русалок слёзы

В капли соли на листьях рогоза…

Но подарен мне, а не куплен

Тот в зенит уводящий купол.

—–

У костра, где рисует пламя,

Я училась владеть словами.

Заводя слова в лабиринты,

Но не в те, что Дедалом свиты,

А в свои, средь алых дендритов,

В голове от рожденья скрытых.

Чтобы, думая, путь искали,

Не болтаясь шальною стаей,

А, намаясь, нашли свой выход

Сквозь дыханье: то вдох, то выдох.

—–

Так вернуться мне к ведьмину дому

Иль к чему-то совсем иному?

Где пчела на ладонь садится,

Как ручная весёлая птица.

Где лишь к счастью бьётся посуда,

Где обычное дело – чудо.

Где крутые горки растают,

Сивку-Бурку не укатают.

Где ромашки счастье пророчат,

Где и в чаще глубокой ночью

Светлячки разноцветные служат

Огоньками заблудшим душам.

—–

Вот – опять я ныряю в сказку,

Что живой раскрашена краской –

Потому и живёт, не дремлет…

Мне пора из сказки – на землю.

—–

Та же мысль не даёт мне покоя:

Я не знаю, что я такое.

Ты же, кот, вероятно, будешь

Из мурлычущих добрых чудищ.

Этой ночью весёлой связкой

Промелькнут во мне пёстрые сказки.

Ты в ногах свернулся как вьюн.

Слушай сказки, спи, кот Баюн.

Облака

А облака лежат небрежным ворохом,

И словно бы забыли про полёт,

Как свежо, отхлёстанное воздухом

С верёвки только снятое бельё.

Попытка утешения пространством
1970–1990 гг.

Подаренный мир

Яблоко отъявшая от древа

На мою похожею рукой,

Где ты, прародительница Ева?

Видишь ли меня ты с облаков?

Это – я. Живая и родная.

Между нами – поколений нить.

Да, я знаю. Мне не видеть рая.

В прошлом невозможно изменить

Цепь поступков, что свершать не надо,

Средь идущих клином неудач.

Расскажи уж всё про муки ада,

Про зубовный скрежет и про плач.

Ведь течёт в моих печальных венах

Суть твоей и крови, и вины.

Потому и снятся мне, наверно,

Яблоки за толщею стены.

Свойств иных, и в недоступной близи.

Ведь с небес отринутые вниз,

Мы оделись в кожаные ризы

Вместо прежних светоносных риз.

И к твоим добавилась кромешность

Всех моих проступков и грехов,

Но расплата хоть и неизбежна,

Всё ещё, наверно, далеко.

Но когда б не первый грех великий,

Не было б Рождественской звезды

И тяжёлой, льдистой, в звёздных бликах

Январём дарованной воды

Мира, зачарованного тайной:

Чуть коснёшься – всё, она вдали,

Кораблей, ведомых в океане

В поисках приснившейся земли,

Тех дорог, что вновь приводят к дому –

Чудом, наугад или в объезд.

Шёпота таящихся влюблённых.

Слов: прозренье, истина и крест.

Колокольни с колоколом звонким.

Времени, и жатвы, и весны.

Воздуха, бегущего сквозь бронхи

Запахами липы и сосны.

Горя, и счастливого мгновенья.

И такого радостного дня

Для резной, колеблющейся тени.

И меня, конечно же, меня!

Болеро Равеля

Глаза прикрою, и почти поверю,

Что, как тогда, лицом к лицу с тобой.

И, как тогда, здесь музыка Равеля –

Тягучей, проницающей волной,

Плывущим, расширяющимся кругом,

Где я найти дыханье не могу,

Где первый вдох горяч, и сух, и труден,

Как будто у возникшей на бегу.

И, стоя за исчезнувшею дверью

У временем оплавленной стены,

Я верую – мы созданы Равелем

И в музыку навеки вплетены.

Мы вне её истока и причины.

Но мы вошли в её круговорот,

И с нами слитно-родственны песчинки,

Танцующие в ритме болеро.

А время тоже поймано кругами,

Но время знает странные ходы –

Сквозь путаные дворики Альгамбры,

Сквозь запах апельсина и воды,

Сквозь каждую частицу белой пыли,

Сквозь веер, вдох и поворот плеча.

Всё то, что было, и всё то, что будет,

Едино всё по времени: сейчас.

Как в этот миг вписались наудачу,

Где времена свои узоры вьют,

Все миражи твои, и все удачи,

И мной произнесённое – люблю.

Стук кастаньет – и только наша осень,

Стук кастаньет – и без тебя зима.

На краткий миг. Но нас уже разносит

И музыки, и времени волна.

Чтобы в сухом, палящем ритме танца,

Где нет ни слёз, ни мороси дождя,

Нам вдаль и врозь лететь через пространства,

Всё дальше друг от друга уходя.

Кругов летящих выверена точность,

И я твержу себе: «Не верь, не лги,

Что вновь сойдутся в болевую точку

И времени, и музыки круги».

Во сне

Ты – навсегда с другой, в том городе, где яблони в

чужом саду ещё помнят наш первый поцелуй. Где нас

и наши полночные шаги помнят старые деревья вдоль

улиц, даже если их уже нет – но они живы в нашей памяти.

Но сегодня ночью я приду в твой сон, где ты меня –

всю – любишь и помнишь, и легко поцелую тебя, чтобы попрощаться и уйти.

Это так легко, почти безбольно – поцеловать тебя и уйти.

Мария

Лёгкая – под тяжестью кувшина –

В нём едва колеблется вода –

Слыша плач проснувшегося сына,

Убыстряет шаг, как и всегда.

И, неся в душе обет и знанье –

Пальмовую ветвь и тот огонь, –

Пеленает, вдруг облив слезами

Крохотную пухлую ладонь.

Дом в Малаховке

Какой же дом без милых суеверий?

О чём кричат под окнами грачи,

Предупреждают тихим скрипом двери,

Таинственные шорохи в ночи?

О чём спешит сказать гуденье кранов,

И трещина, прошившая консоль,

И платье второпях и наизнанку,

Нечаянно рассыпанная соль?

Когда же с полдороги возвращеньем

Меняется вдруг заданный расклад,

Какие в зеркалах мелькают тени,

И чем пороги тёмные грозят?

Так с толстою соседкой схожий клубень

Картофеля, зевота днём – врасплох,

Во сне – не с кровью ль? – выпавшие зубы.

Внезапная икота или чох.

И что нам говорит о предстоящем

Настырность пенья чайника – к беде?

Рисунок гущи на кофейной чашке?

Усмешка отражения в воде?

Вот обувь разбрелась – стоит не к месту.

И стал неподдающимся орех.

И почему-то не подходит тесто,

Наверное, обидевшись на всех.

В час неурочный в сон кого-то клонит.

Перебежал дорогу чёрный кот.

И чешутся внезапно две ладони:

Так получать или – наоборот?

И пусть смирится острых ножниц дерзость:

Чтоб не пошли событья вкривь и вспять,

Здесь нужно каждый узел не разрезать,

А очень осторожно развязать.

В магазинной очереди

Очередь за мясом и капустой,

Сыром, колбасой и молоком.

Господи! Мне нынче очень грустно.

Небо бесконечно далеко.

Разве здесь – дорога к искупленью?

Так ли искупаются грехи –

В вечном, несмолкающем гуденьи

Вкруг меня, бормочущей стихи.

Я разиней, вечною растерей

В слитный гул вошла, как в облака,

В место вероятнейшей потери

Рифмы, и ключей, и кошелька.

Если б только не мешала думать

И с Тобою тихо говорить,

И в плечо бы не врезалась сумка,

А могла бы рядышком парить.

Нет же, вот – перекосила свитер,

И толпа взяла меня в тиски.

Высоко ль возносятся молитвы

Среди банок сайры и трески?

Цирк ночью

Разве смерть и веселье не дружат?

Купол цирка ушёл в облака.

Акробаты над городом кружат

И во сне, не срываясь пока.

Шире круг – и слабее страховка.

Через ночь, наобум, на авось,

Над пропахшей бензином парковкой.

А с кружением купола врозь,

Как на вытертой плёнке, заснежен,

Словно сон, что забыли стереть,

Гонщик шлёт мотоцикл по манежу.

Что он выберет: жизнь или смерть?

Там, одета в сверкающий плащик,

На пути у всего, что летит,

Спит мартышка – и всё-таки пляшет,

А мартышкино сердце болит.

И звенит легкомысленно скерцо,

Обещая – вблизи и вдали –

Сбой в биении каждого сердца,

А затем – во вращеньи земли.

Этой ночью под куполом серым

Всё былое свершается вновь.

И горит очертанием тела

На манеже из прошлого кровь.

И не только жонглёру лишь служит

Бесконечность весёлой игры,

Где, как в космосе, медленно кружат

Вкруг него золотые шары.

И его, – усыпив, обморочив, –

Кто гадает, не зная, что спит:

– Достоверен иль, может, не очень,

Тот повторный анализ на СПИД?

Но в бинокле волшебном под пылью

Перепутались «было» и «впредь».

А гадальные карты забыли,

От чего и кому умереть.

Верят в это, уснув под туманной,

Перештопанной в лоск мишурой,

Арлекин – невезучий карманник,

И Пьеро – завсегдатай пивной.

Дремлет лев под сверкающим шаром,

Перекинувшим в прошлое трап,

Где песок словно сахар Сахары

Для тяжёлых подушечек лап.

И бежит мимо львиной подошвы,

И усов, и хвоста, и десны

Что-то вроде невидимой прошвы,

Вдруг сближающей яви и сны.

Все границы с реальностью минув,

Что вершат в полуночной тиши

Сны – творцы незаконченных линий, –

Или слепки творящей души?

Сны в осколке бутылочном кружат.

В тех кристаллах, что попросту соль.

В зеркалах, что готова обрушить

Древоточцев держава – консоль.

Сны плывут с еле значимым креном,

Одиночеством цель изнулив.

Над растянутой болью ареной,

Над печальным вращеньем земли,

Над загадкой, над мукой, над казнью,

Над челом, излучающим свет,

Как частицы огромного пазла,

Только пазла, возможно, и нет.

Над домами, где крыш постоянство

Не защита от смерти и краж,

Уходя в мировые пространства

Претворёнными в хрономираж.

Цирк из снов сотворён, словно соты, –

Те, в которых не смех, а печаль.

Но в одном лишь горит для кого-то

Невидимка. Защита. Свеча.

Коты

Деревня декорацией была

К репейникам – густым, широкоплечим,

От огородов вниз сбегавшим к речке.

Туда, где жизнь бурлила – не текла.

А там гуляла вольница – коты.

Сводя знакомства, учиняя драки,

Охотясь, убегая от собаки,

Вылизывая шубки и хвосты.

—–

Там шла красотка – сжатая пружина.

Нацелясь на разиню-воробья,

Обманно – и брезгливо, и картинно,

Отряхивая с лапки муравья.

Там шёл чернейший маг и чернокнижник.

Он презирал, в иное восходя,

Шипящих, спины выгнувших детишек,

Отцовских чувств в себе не находя.

Вдыхал он ветер, движущийся с юга.

И, обойдя коровий тёплый блин,

Молчаньем призывал котов округи –

Владыка. Прирождённый властелин.

И вот тогда, не глядя друг на друга,

Пестря разнообразием одежд,

Коты садились произвольным кругом,

Почти воссоздавая Стоунхендж.

Не флибустьеры зарослей репейных,

Не хищники гнезда или норы,

Не мастера особых техник пенья –

В глазах их плыли дальние миры.

Он уводил их взгляды в синий купол,

Чтоб там в единой точке прорасти.

Но отступался. Кто бы мог те супер –

Сверх индивидуальности свести?

—–

А иногда коты текли утайкой,

Как тати, к дальней роще за рекой.

Но возвращались, снисходя к хозяйкам

За налитое в миски молоко.

—–

Котам был дан защитой в жизни бренной

Тот вертикальный, узкий, лунный, древний

Зрачок – пароль на связь со всей Вселенной,

Возвысив их до звёзд – от чердаков.

Ивы

Над речкой Кустаркой в деревне Моревка в Мордовии

Над рекой с золочёною ряской

Ивы лист серебром лишь богат,

Но не только в легендах и сказках

Защищает она от врага.

Но умеет листвой своей светлой

Укрывать от обид, от дождя.

И к тебе лишь протягивать ветки,

А не прочь от тебя уводя.

Путь к вершине не кажется кручей,

Но выводит из сумрака вверх,

Так как щедро разбросаны сучья

По её тепловатой коре.

И с листвой шелестящею слиты,

Как почти различимая речь,

Обещание тихой защиты

С тихой просьбой её уберечь.

Адам и Ева

Что – шалаш перед песчаной бурей

Против смерчевого виража?

Вся защита – лишь тростник да шкуры.

Он стоит, колеблясь и дрожа.

Но под вой песчаной бури мрачной

Равноценно сладостны душе

И тоска по раю, что утрачен,

И любовь, и дети в шалаше.

Ева и Мария

Здесь трава во сне от зноя глохнет.

Воздух сух, а пыль бела, как мел.

Здесь гремели голоса пророков.

Здесь ли голос Евы отзвенел?

Этого не знают даже камни

Возле виноградников и троп:

Что на месте тех, что были в давнем.

Прежние, рыча, унёс потоп.

Но в саду, где ветка уронила

Золочёной каплей мирабель,

Кто, незримый, маленькой Марии

Колыхнул с надеждой колыбель?

Комары

Он сегодня ночью жаждет лакомств –

Крови спящих, алой, как вино.

Комары, посланцы вурдалака,

Осыпают каждое окно.

Тот, кто жаром крови обозначен,

Мог с окном распахнутым уснуть.

Комары ликуют, а не плачут,

Комары указывают путь.

Скоро, обойдя опасный угол,

Где чеснок навешан на плетень,

И клыки, и жаждущие губы

Выпялит сгустившаяся тень.

Сгинь! И сгинет. Комары же крови

Жаждут шибче, тонко ноют: – П-и-ить.

Не дают уснуть, язвят и колют,

Обсыпают – бить не перебить.

Ой! И – хлоп. И – хлоп. Скорей бы осень –

Тут уж вы получите своё,

Кровопийцы злые, кровососы,

Вурдалачье племя, комарьё.