Жернова судьбы

– Может, тебе и груди мои показать?! Они тоже… – Пульхерия заплакала. – За что это мне?? Чем я согрешила пред тобой, Господи, что ты послал мне такие испытания? Это ведь ты виноват, а не я! – она почти кричала. – Я доверилась тебе, а теперь расплачиваюсь за свою глупость…

Пульхерия без сил упала на деревянный помост, уронив руки. Ванька, глядя на неё, ощутил, как внутри нарастает даже не злоба, нет, ярость! Слепая ярость, которая способна сокрушить всех, кто причиняет боль любимому человеку, ярость, которая может разрушить всё на своём пути, святая одержимость, которая снисходила на античных героев в бою. Ладони сжались в кулаки до хруста, зубы скрипнули, но секунду спустя, вспомнив, кто есть он и кто она, парень безвольно повесил руки.

– Пульхерия Ивановна, – тихо сказал он и стал рядом с ней на колени, – правда ваша, я злодей, вина на мне великая за судьбу вашу искалеченную, и нет мне прощения, нет! Корите меня, бейте, накажите, как вашей милости угодно, – всё снесу, всё стерплю, потому что грех на мне за вас лежит и не искупить мне его никакими мучениями!

Сказав, парень замолчал, только грудь его вздымалась от тяжкого дыхания и стук сердца, казалось, разносился далеко вокруг.

– Сердце-то у тебя как бьётся, – прошептала Пульхерия. Взгляд её упал на литую грудь крепостного, покрытую блестящими каплями, на тёмные пятна сосков; руки юноши бугрились мышцами, выдавая недюжинную силу; крепкая шея и покорно склонённая голова с ворохом светлых волос были так трогательно беззащитны в своём смирении: он словно предлагал срубить буйну голову с плеч…

– Иванушка, – словно прислушиваясь к звучанию имени, Пульхерия положила руки на его плечи и прижалась щекой к мокрой груди напротив сердца. – Ванечка…

– Меня отродясь так никто не называл, окромя матушки родимой, – не шевелясь, пробормотал он.

– А где она сейчас?

– Померла. Мне четырнадцать было.

– А батюшка?

– Бастард я. Ублюдок. Крапивное семя, – тяжело произнёс крепостной. – Отца своего не знаю. Кто угодно может им быть. Барыня, вы не… не следует вам прикасаться ко мне, негоже это.

Девушка не вняла его словам и нежно погладила разбитое лицо.

– Ваня, щипки его да издевательства я снесу, но ведь этот дьявол над тобой измываться начнёт, как это выдержать?! Не смогу я твою боль видеть, Ванечка, не смогу. И как жить – не знаю…

Пульхерия заплакала, крупные горячие слёзы потекли по щекам.

– А вы обо мне не переживайте, Пульхерия Ивановна, мне терпеть Бог велел, потому как крепостной я. Не плачьте, ваши слёзы мне хуже ножа в сердце. Не наказывайте слезами вашими. Вот этого я точно не перенесу.

Девушка замотала головой:

– Нет, Ванечка, слёзы – это всё, что у меня есть, никакой-то радости мне не осталось…

– Будет радость ещё, Пульхерия Ивановна, – Ванька отстранился от неё и, склонившись, заглянул в лицо. – Родить вам поскорее надо. Как ребёночка-то на руки возьмёте, к сердцу его прижмёте – великая радость у вас будет! Так матушка говорила. Она и меня-то родила ради радости этой. Все печали забудете, и барин смягчится, наследника-то увидя.

Пульхерия медленно подняла голову и впилась горящим взором в глаза парня:

– Ты хочешь, чтоб я с ним на супружеское ложе возлегла и любовь свою единственную с этим мучителем разделила?! Да мужчина ли ты вообще?? Любил ли ты меня хоть капельку??

Слова хлестали пощёчинами, но Ванька молчал. Когда она выговорилась, тихо ответил:

– Любовь моя к вам, Пульхерия Ивановна, безмерна, как пучина морская, и никого-то я не любил так за свою жизнь. И говорю так от великой к вам любви, потому как хочу, чтоб вы были счастливы и покойны, мне от этого будет легче дышать… рядом с вами.

Пока он говорил, Пульхерия внимательно смотрела на его губы, и как только Ванька замолчал, впилась в них сладким и страстным поцелуем. Душа его ухнула куда-то в пятки, губы ответили на поцелуй, руки сами поползли вокруг талии, и не успел он опомниться, как уже крепко прижимал девушку к груди и страстно целовал не только её губы, но и лицо, и шею. Сколько это длилось – неизвестно, Пульхерия начала постанывать, и эти звуки отрезвили парня, он резко отстранился от неё. Молча.

– Ваня, – прошептала она, – если уж будет ребёнок, я хочу, чтобы он был твой… прямо сейчас…

– Нет, Пульхерия Ивановна, после такого обману вы жить спокойно не сможете! – твёрдо сказал он. – Внемлите голосу разума, а не плоти. Вы мужняя жена, и брак ваш освящён Господом. Нарушать эти узы – грех. Я виновник всего, меня наказывайте, но не себя! Не позволю вам всю жизнь вашу разрушить, не дам! Идите домой, к мужу, обо мне забудьте. Я ваш холоп и боле никто.

С этими словами Ванька подал ей руку и помог встать. Пульхерия отряхнула платье, посмотрела на него долгим взглядом:

– Ну, если ты так говоришь, я сделаю. Только не пожалей потом.

Ванька поклонился и услышал, как она зашагала к дому. Спустя несколько секунд раздались ещё шаги, лёгкие и осторожные. Юноша встрепенулся и внимательно осмотрел местность, но никого не приметил.

– Показалось, что ли… – пробормотал он, поднял с пола рубаху и заново принялся оттирать кровь. Спать было невозможно, перестать думать было невозможно, остановить боль в сердце было невозможно, и Ванька тёр, тёр и тёр пятна, пока не стёр кожу до крови. Тогда он с остервенением отшвырнул рубаху и упал ничком в траву, молотя по ней кулаками и грызя землю, чтобы никто не услышал его безысходного крика.

***

Пошла вторая седмица после счастливого события в семье Зарецких… Атмосфера в доме заметно смягчилась. Александр Андреич стал весел и бодр, заговаривал с дворовыми, которые уже привыкли шарахаться от него, не зная, чего ожидать, милостиво шутил с девками, и рука его не тянулась, чтоб схватить за косу. Дворня перестала ходить по одной половице, воспряла духом, приписывая изменения в нраве молодого барина его супружнице. Пульхерия Ивановна тоже посвежела, порозовела, на губах стала появляться улыбка. Приехала выздоровевшая Палаша и привезла подарки и благословения от опекунов – дополнительный повод для радости. Молодая хозяйка раздала маленькие обновки всем девушкам и парней нашла чем порадовать, так что крепостные окончательно уверились, что Пульхерия Ивановна – ангел во плоти.

Елизавета Владимировна от радости, видя, что молодые наконец сладили меж собой, принесла богатые дары в церковь и поставила угощение для всей дворни. В воздухе разлилось умиротворение.

Один Ванька не разделял общего умиления, и на лице его не сияла улыбка. От дармового угощения он отказался, что, впрочем, никто не заметил, обнову – новую красивую рубаху – принял с поклоном и запрятал в сундучок, положив себе не надевать её никогда. Молодую хозяйку отныне он видел реже, в основном в столовой, для поручений и мелких нужд у неё теперь была Палаша. Ванька устранился как мог, чтобы ни словом, ни взглядом не напоминать о себе. Но что он мог сделать для усмирения собственных демонов? Ничего. Они пожирали его ежесекундно. Кусок не лез в рот. Парень похудел, глаза потемнели и стали ещё больше, щёки впали. Впрочем, службу свою он исполнял справно, не придерёшься. Да молодой барин и не искал поводов для придирок, вроде как не до того ему было. Обращался со своим молочным братом спокойно и ровно, о вспышке ярости не поминал, словно ничего и не было.

Одна барыня, несмотря на одолевавшую её радость, обратила внимание на бледный вид слуги.

– Ваня, ты нездоров? – как-то во время обеда спросила она.

– Что вы, матушка Елизавета Владимировна, здоров как бык! – не глядя на неё ответил Ванька, ловко меняя тарелки.

– Погоди, не суетись, – остановила она его, задержала взгляд на запавших глазах, дотронулась ладонью до лба. – На тебе лица нет, лоб пылает… Ты точно нездоров!

– Спаси вас Бог, государыня, за ласку, не волнуйтесь попусту за своего холопа, – тихо сказал Ванька. – Студёной водицы попил в жару и занемог чуток, глотку застудил…Ништо! Бабушка Мирониха отвар сделает – всё как рукой сымет.

Елизавета Владимировна провела рукой по его волосам, пригладила:

– Ну, смотри, Ваня, если станет плохо, я тебе лекаря вызову. Глотошная опасной может быть…

– Матушка, не много ли чести! – ухмыльнувшись, подал голос Саша. – Что за беда! Смерд горло застудил… – он покачал головой. – Пройдёт. Настойку крапивную выпьет – и как заново родился!

При этих словах Пульхерия, не поднимавшая взор от тарелки, вздрогнула.

– А вообще, матушка, женить его надо, – Ванька перевёл взгляд на хозяина. – Что смотришь? – опять усмехнулся Саша. – Сколько же тебе холостым быть? Иссохнешь весь… от скуки, вот тут-то чёрная немочь и нападёт! Или нет? Или ты по ночам с девками барагозишь?

– Что вы, барин, как можно! – Ванька стал красный как рак.

– Тогда… теребонькаешь? – хохотнул барин.

– Саша! – возмущённо воскликнула Елизавета Владимировна.

– О чём вы, Александр Андреич, говорите, разве можно так? – Ванька стал ещё краснее, хоть это казалось невозможным. Пульхерия совсем уткнулась в тарелку.

– Учить меня вздумал?! – с грозой в голосе сказал Саша.

– Нет, хозяин, нет, бес попутал, – торопливо ответил парень.

– Поди ко мне!

– Саша, уймись же! – с ещё большим возмущением воскликнула барыня.

– Матушка, не лезьте! – оборвал её сын.

– Я пойду! – вскочила Пульхерия.

– Сядь! – рявкнул он. – И сиди смирно!

Ванька подошёл к своему хозяину.

– Нагнись! – приказал он.

Слуга склонился.

– Так что ты о женитьбе думаешь, Ваня? – медоточивым голосом спросил Саша.

– Воля ваша, хозяин, как вы прикажете, так и будет…

– На Дуньке-птичнице, а?

– Александр, да остановись же ты!! – вскочила Елизавета Владимировна. – Ваня, выйди!

Ванька было дёрнулся уйти, но быстрая рука Александра Андреевича схватила его за волосы.

– Нет уж, матушка, позвольте! – с негодованием воскликнул Саша. – Не вы ли подарили мне его, ещё когда мы детьми были??

– Но…

– Не вы ли сказали, вот тебе верный слуга и помощник?

– Да, но…

– А я, как добрый хозяин, должен устроить судьбу своего слуги, своего имущества, так или не так? Позаботиться о нём??

– Саша, не передёргивай… – бессильно упав на стул, сказала мать.

– Барин, матушке плохо, – подал голос Ванька.

– А ты молчи! Сам знаю! – с остервенением рванул его за волосы Александр. – Ты и виноват во всём, холоп! – снова пощёчина обрушилась на крепостного.

– Матушка, вам нехорошо?! – Пульхерия подбежала к Елизавете Владимировне.

– Нет, доченька, просто ослабла что-то… проводи меня в покои, милая, – барыня поднялась, опираясь на руку невестки, и они вышли из столовой.

– Я с тобой ещё не закончил! – с угрозой сказал Александр. – Налей мне вина! И пошёл вон отсюда!

Ванька молча выполнил приказ и оставил барина одного.

В ухе звенело после крепкой оплеухи, в груди нарастал протест. Не смея выйти из господского дома, не зная, чего ожидать от взбесившегося хозяина, юноша прошёл в свою каморку и прилёг на топчан. Нехорошие мысли одолевали его, неправедные. Никогда прежде не протестовал он против своей судьбы, внимая наставлениям матушки, которая сызмала призывала его к смирению пред волей Господа, убеждала и усовещивала всегда повиноваться хозяевам и не поднимать головы.

– Такая уж судьба у нас, Ванечка, Бог велел нам, крепостным, терпеть! – говорила она, целуя сына в вихрастую макушку, когда он прибегал к матери со слезами и с закономерным вопросом: почему Саша разбил чашку, а наказали меня?!

– Будь терпеливым, сынок, и Бог наградит тебя! – приговаривала она между поцелуями.

– И чем же он наградил меня, матушка? За мою покорность? – вопросил Ванька пустоту. – Одни тычки да оплеухи получаю и страдания невыносимые… Сбежать хочу, матушка, сбежать… Моченьки моей нет это сносить! А уж если поймают, то сразу убьют и от страданий меня избавят! Никаких сил не осталось…Может, хоть на том свете узнаю, кто мой отец и зачем я на свет родился…

Но долго предаваться пагубным мыслям ему не пришлось: прозвенел колокольчик – барин призывал в свои покои.

– Сними с меня сапоги и переобуй в домашние туфли, ноги устали! – приказал Саша, вальяжно вытянувшись на диване. Ванька опустился на колени и стал стягивать сапоги, но хозяин словно нарочно мешал ему, исподволь разглядывая слугу.

– Ну что, Ванька, продолжим наш тет-а-тет? – с издёвкой спросил он.

– Как вам угодно, барин, – парень возился с сапогами.

– А мне угодно, – расслабился наконец Саша, дозволяя переобуть себя, – поговорить с тобой о прелестях женитьбы… Квасу принеси! Оказывается, Ванька, это так хорошо, когда есть жёнушка!… Ах!

Саша развалился на диване, глядя на стоящего рядом слугу.

– Знаешь, какая она у меня сладенькая?? А?! Такие маленькие твёрдые грудки с упругими сосочками, сразу торчком встают, стоит их помять немного! Мммм! Шейка лилейная, медовая, жилка вот тут бьётся, – он показал на себе, – когда желать начинает меня сверх меры… Стонет сладко-сладко, как птичка ночная! – он мечтательно вздохнул и прикрыл глаза.

Его слова рисовали такие яркие картины перед внутренним взором Ваньки, что он стоял как на горящих углях, босые ступни жгло. Всё внутри полыхало.

– Чего топчешься? – усмехнулся Саша. – Я ещё до главного не дошёл!

– Барин, будьте милостивы, отпустите меня? Зачем мне про супругу вашу слушать? – взмолился Ванька.

– А с кем мне ещё поговорить, как не с тобой?! – возмутился барин. – С матушкой, что ли?? И вообще, где мин херц?!

– Мин херц, – послушно сказал Ванька, – неловко мне, дозвольте уйти…

– Стой, дурак! – недовольно сказал Саша. – Принеси воды умыться да влажное полотенце, обтереться хочу!

Слуга снял с барина тонкую сорочку с кружевами и начал осторожно обтирать его полотенцем.

– А самое главное, Ваня, у ней между ног такая махонькая щёлка… я прямо Гераклом себя чувствую, когда владеть ей начинаю… Так сладко, аж сдержаться не могу! Сейчас ей больно, конечно, вырываться начинает по первости, ну, я ей груди пососу, покусаю, щёлку поглажу… Ты что застыл? Сильней спину три! А там знаешь, у баб в самой щёлке такая горошинка есть (мне шлюхи показали), если её потереть перстом, они соками истекать начинают, вот тогда и надо засадить на полную мощь! Понял? Что молчишь?

Саша обернулся и ехидно посмотрел на слугу. Ванька стоял, опустив голову, лицо пылало так, что можно было лучину запалить, на скулах ходили желваки.

– Смотреть на меня! – приказал хозяин.

Ванька поднял взгляд. В глубине потемневших глаз горел огонь. Саша пристально смотрел на него:

– А когда боль проходит, она сама начинает желать меня, царапается, кричит: «Сашенька, любый мой, ещё! ещё!» – он поднял руки. – Под мышками протри! Глаза не отводить! Сейчас пойду к жёнушке, отдохнём. Хватит тереть, больно! Рачком хочу её попробовать. Вдруг понравится, как думаешь? – Саша буквально впился в молочного брата взглядом.

Ванька молчал. «Убегу!» – одна мысль билась в голове.

– Подай чистую сорочку!

Парень облачил своего барина в сорочку, кафтан, подал гребень. Саша причесался, полюбовался в зеркало и обернулся к Ваньке:

– Что мрачный какой? Не рад за своего барина?

– Рад, мин херц, – тихо ответил слуга.

– Что-то я радости не слышу! – ехидно сказал Саша. – Погромче давай, да на меня смотри, не в пол!

– Счастья вам в супружестве, мин херц! – громко сказал Ванька, глядя барину в глаза. – Вам и вашей жене!

– Другое дело, – довольно улыбнулся Саша. – А если ты, холоп блудливый, – тон его внезапно поменялся, – если ты, смерд вонючий, что задумаешь или сбежать замыслишь… – нешуточная угроза прозвучала в голосе. – Я её со свету сживу, понял? Понял?! Живьём закопаю!

– Мин херц, я не разумею, у меня и в мыслях не было… – пробормотал Ванька. Барин как будто в душу ему заглянул, в самое нутро: какие только мысли не посетили его за эти несколько минут! Вплоть до смертоубийства.

– В мыслях не было? Это хорошо! – угроза вновь сменилась ехидством. – А тебя мы скоро женим, друг мой! На Дуньке! Самая та баба для тебя. Прибери тут!

С этими словами Александр вышел, а Ванька где стоял, там и рухнул на пол, ощущая полнейшее бессилие. Ноги подкосились, душа ринулась в преисподнюю. Вцепившись зубами в рукав, а заодно и в руку, парень заглушил вопль ярости…

***

Покатились-поехали будни имения, приближалась страдная пора.

– Матушка Елизавета Владимировна? – постучав, Ванька робко просунулся в кабинет барыни.

– Ваня? – подняла она голову от бумаг. – Заходи, дружок!

От ласкового голоса барыни и от слова «дружок», которым она назвала его, как всегда защемило в груди. Ванька стал у самых дверей, переминаясь с ноги на ногу.

– Что ты хотел, милый?

– Матушка, страда пришла… хочу в поле поработать… Дозвольте?

Барыня заметно удивилась:

– Зачем тебе? Эти труды тяжкие. А ты вырос при нас, тяжёлой работы не знаешь.

– Я знаю, матушка, что не приучен, но уж очень хочется мне за хлебушек пострадать!

– Что за блажь на тебя нашла? – покачала она головой, внимательно глядя на парня. – А что Александр Андреич говорит?

– А я… – Ванька замялся, – я, государыня-матушка…

– Не финти! – прикрикнула она. – Говори как есть.

– Я у барина не спрашивался.

– Как же так, Ваня? – Елизавета Владимировна сплела пальцы в замок и сжала их. – Он твой хозяин, твой… брат молочный. А ты через его голову… ко мне побежал… Что происходит, Ваня? – неожиданно спросила она.

– Ничего, матушка, – парень опешил и не знал, что сказать.

– Почему ты не спросился у него?

– А он не отпустит… – Ванька опустил голову. – Он не отпустит, матушка. Потому я к вам и пришёл. Дозвольте в поля… уйти! – юноша вскинул на неё умоляющие глаза.

– Задал ты мне задачку, вьюнош… – медленно сказала барыня. – Чувствую, что-то неладное творится у нас в доме. Саша… настроение у него меняется, как ветер по весне… Пульхерия то плачет, то смеётся… теперь ты в поля хочешь сбежать…

– Матушка, простите меня, дурака, – заторопился парень, – не хотел вас расстроить, видит Бог! Язык мой дерзкий, что хочет, то и лопочет! Пойду я, матушка, – он хотел было уйти и даже дверь открыл, но барыня остановила его.

– Ваня, постой, дружок. В поля я тебя отпущу, раз блажь такая нашла. Как почуешь, что не по силам тебе, не надрывайся, не губи себя. Кто ж за барином присмотрит, когда меня не станет? Кому я доверю и его, и семейство, и хозяйство всё? Эта ответственность на тебе лежит, и убежать от неё ты не сможешь. Ты парень умный, на тебя мы с барином покойным надежды возлагали!

Ванька был сбит с толку. Ну никак он не мог предположить, что должен стать управляющим поместьем.

– Да я… разве я смогу? Государыня, я крепостной ваш, нигде не учён, а тут вон бумаг, книг сколько! – он повёл руками.

Кабинет, действительно, был богат: по стенам стояли книжные стеллажи, сверху донизу заполненные сочинениями не только на русском, но и на французском, немецком, английском языках, фолианты разных размеров, обрамлённые в тяжёлые переплёты из натуральной кожи, с плотными желтоватыми страницами, русские летописи, заключённые в дощатые обложки, сочинения и современных и древних авторов были здесь: бессмертный Гомер, Шекспир великий, Вольтер со своими «Философскими письмами», трагедии Шиллера, Кант, Сумароков и Тредиаковский, Симеон Полоцкий, все труды Михайлы Ломоносова и «Юности честное зерцало», Антиох Кантемир и много-много других книг, даже папирусы египетские в особых тубусах гордо возлежали на полках. Специальная лесенка с поручнями для того, чтобы без труда доставать фолианты с верхних полок, была изрядно потёрта, не для красоты стояла. Одним словом, гордость, а не библиотека! Покойный барин Андрей Александрович сам трепетно собирал книжную премудрость всю жизнь, после жена его продолжила, да и Александр Андреич одно время изрядный пыл к собиранию проявлял. Но не к чтению.

– И что? – весело усмехнулась Елизавета Владимировна. – Скажешь, ни одной не прочитал? Только ты и рвался в эту комнату каждую свободную минутку! И учение для тебя в радость великую было, всё схватывал на лету, смекалистый ты, Ваня! Управлять поместьем – наука не мудрёная, но кропотливая. Мне-то уж всяко на покой время, а тебе подучиться надо; где я покажу, где Парфён Пантелеймоныч подскажет.

Парфён Пантелеймонович был самым доверенным лицом у Андрея Александровича, ведал у него всеми счетами, вёл всю бухгалтерию, встречался с мужицкими старостами, улаживал недоразумения и разбирал жалобы, и выполнял множество других дел, затем так же верно помогал Елизавете Владимировне и за свою более чем пятидесятилетнюю службу ни разу не слукавил, не порадел о собственной выгоде, словом, являл собой наиредчайший и вымерший ныне вид крепостного мужика, не представлявшего себе иной жизни, как служение господам. Вольную предлагали неоднократно, но он каждый раз отказывался.

Парфён Пантелеймонович внешне был похож на осанистого, дородного купца: достаточно высокий, крепкий телом ещё, не обрюзгший, не обмякший, с мощными руками и ногами, тяжело и уверенно ступавшими по земле; широкая, слегка волнистая борода его покойно лежала на груди. Одевался он по-купечески: сапоги из юфти, порты из мягкого сукна, рубаха, вышитая по рукавам и вороту любимой дочуркой, поддёвка для тепла, кафтан. На кудрявой голове, ещё не знавшей седины, был удобный картуз; кустистые брови, из-под которых зорко смотрели чёрные, как антрацит, глаза в обрамлении морщинок, высокий лоб, упрямая складка губ – всё выдавало в нём мудрого и хитрого дельца, который ни одну копейку не упустит из хозяйского кошеля.

– Парфён Пайтелеймоныч… – протянул обалдевший парень.

– А ты что думал? Он тоже не вечен, старику на покой пора. Кому-то мы должны управление передать? Парфён со мной согласен: это будешь ты, Ваня. Поэтому на жатву я тебя отпускаю, иди развейся, но потом, будь добр, принять всю науку, которую мы с Парфёном сочтём необходимым тебе передать. Ну, иди, иди с Богом, дружок, – Елизавета Владимировна улыбнулась Ваньке и вновь углубилась в бумаги.

Он поклонился и вышел, осторожно прикрыв массивную дверь кабинета. Мысли путались, он никак не мог осознать обрушившуюся на него информацию. Понял только, что ему дали добро на просьбу, и побежал искать Архипа, отвечавшего за сбор мужиков и баб в помощь на жатву. В это время в поместье оставались только самые слабые, старые и немощные. В былое время Елизавета Владимировна и Андрей Александрович самолично выходили на косьбу, барин торжественно выкашивал полосу, барыня свивала снопы – крестьянскую работу они знали и ей не гнушались никогда. Первый сноп, связанный барыней, вносили в господский дом и торжественно ставили в красный угол, под иконы. Но теперь здоровье не дозволяло хозяйке выйти в поле, а наследник всего имения смысла в этом не видел, остался дома, как мать ни настаивала, как ни увещевала его. Пульхерии Ивановне же без мужа не было разрешено ехать в поля. Так и вышло, что хозяева не благословили первый день страды личным примером, не выкосили полоску и не свили снопа.

Ваньку, как никогда не бравшего в руки косу, сначала вообще не хотели ставить в ряд, но Архип замолвил за него словечко, поручился, что парень толковый, рукастый, хоть и дворовый, и косу ему всё же вручили, показали, как правильно её отбить, держать, как делать взмахи, на каком расстоянии от впереди идущего косаря идти. Теорию он усвоил. Заутро пришло время практики. Поднялись очень рано, ещё затемно, чтоб не потерять ни секунды времени, собрались у края нивы. Один из старожилов, самых уважаемых в деревне, седобородый Анисим, сорвал колосок, расшелушил его, положил зёрна в рот, пожевал, прислушался к чему-то и кивнул головой:

– Пора!

Крестьяне загудели, взяли косы, выстроились в ряд. Священник отслужил небольшой молебен, окропил поле и работников святой водой и благословил на жатву. Ваньку поставили за опытным косарём, здоровым мужиком Фролом, а позади него стоял молоденький парнишка, Савка, голубоглазый и русоголовый, которому на той неделе стукнуло шестнадцать, и отрок первый раз косил в ряду со взрослыми. Ваньке было страшновато, что не сдюжит, но он положил себе умереть, а не дать слабины. «Вот хошь режь меня, ешь, а не сдамся!» – упрямо подумал он, сдвинув брови.

Светало, нива колыхалась, словно дышала, росный свежий воздух веселил грудь.

– Ну, с Богом! – выкрикнул кто-то, и косари пошли. Ванька, с замиранием сердца сделал первый шаг, махнул косой и положил первый ряд спелой ржи. Потом второй, третий и дальше думал лишь о том, как бы не отстать от Фрола, который шёл так размеренно, так одинаково двигал рукой, укладывал такие похожие ряды, что парень удивился: а человек ли он вообще или какой-то механизм?

– Широко берёшь! – не оборачиваясь, вдруг сказал Фрол. – Савкин ряд захватываешь! Устанешь скоро.

– Ага, – пробормотал Ванька и постарался уменьшить размах, делать шаги одинаковыми и не пропустить ни колоска – это было бы самым позорным. Ему казалось, что только он должен полностью контролировать себя – ширину шага, замах косы, держать инструмент тоже надо было правильно – слишком много всего! Остальные и внимания на это не обращали: шли и шли себе, мерно взмахивая косой. Даже Савка, казалось, шёл без особого труда. Через пятьдесят шагов стала болеть спина и плечо. Через сотню – Ванька почувствовал, что машет из последних сил, пот заливал глаза, несмотря на то что солнце ещё не встало и приятный ветерок холодил промокшую спину и грудь. Было стыдно просить Фрола остановиться, тем более что отрок сзади махал как заведённый, но парень уже был готов обратиться к мужику и даже приоткрыл рот, как Фрол остановился, тяжело вздохнул и вытер мокрый лоб. Достал лопатку из дуба и начал точить. Ванька с трудом разогнул спину, рукавом отёр пот с лица и тоже начал точить лезвие, как его учили. Сзади пыхтел Савва. Маленько передохнули, считаные минуты, и пошли дальше.

Во второй переход всё повторилось. Парень чувствовал, что спасует, тело ломило, мужик впереди не выказывал никаких признаков усталости, а Ванька уже еле косу держал. Пот капал с носа, заливал глаза, даже ноги дрожали. Только он подумал, что ни шагу более сделать не сможет, как Фрол стал и двумя руками начал массировать поясницу. Сзади послышался смешок:

– Что, дядя Фрол, умаялся? – смеялся белозубый Савка. Волосы отрока были повязаны жгутом из свежей травы, пот заливал щёки, рубаха спереди была мокра наскрозь, но он смеялся и вовсе не падал духом.

«А я что ж?! – подумал Ванька. – Чуть потруднее – и скуксился сразу?! Нет уж, не буду просить о пощаде!»

Снова пошли. И когда добрались до противоположного края поля, парень был в полном изнеможении, но знал, что он сможет выдержать вместе с деревенскими мужиками, привыкшими к труду, сдюжит, не смалодушничает. Когда пошли обратно, закинув косу на плечо, Ванька шагал широко и смело, глядел вперёд и тут понял, что за всё это время ни разу не вспомнил о Пульхерии и не предавался грустным мыслям.

«Вот и хорошо!» – спокойно подумал он.

Жатва продолжилась. Бабы и девки так же весело вили снопы, заводили песни, протяжные, лирические, никто не жаловался на тяжесть труда, не охал, не стонал, общее одушевление охватило крестьян.

Косцы пошли второй ряд. Он оказался так же труден для Ваньки, потому что он должен был по-прежнему контролировать каждое своё движение. Сцепив зубы, махал и махал косой.

– Ты упрям, да и я не прост, – бормотал он, чтобы подбодрить себя. Приходилось напрягать все силы, чтоб не отстать от Фрола и не опозориться перед Савкой, в голове не было никаких мыслей, лишь вожделенная пустота.

Следующие ряды оказались чуть полегче, может, потому что он начал потихоньку втягиваться, а ещё в такт движениям шептать вирши:

– Вы – мах – ле – мах – тите – мах-мо – мах – и – мысли,

К той, котору я люблю

И в мечтах могу лишь мыслить,

Как я крепко обниму!

Это помогало, но сознание совершенно перепуталось, он вообще не соображал, сколько сейчас времени и сколько они уже косят. Казалось, это не закончится никогда, но вот Фрол, дойдя до края поля, положил косу, махнул рукой и крикнул:

– Шабаш!

– Сколь мы косили? – просипел Ванька.

– Четыре часа, пора завтракать.

– Пора-пора! – весело крикнул Савка. – Живот уж подвело!

Они уселись в тени рощицы, прямо на мягкую зелёную травку и стали вынимать припасы. У Ваньки был только хлеб, он не догадался взять питьё и корил себя почём зря, как Савка протянул ему жбан:

– На-ко, кваску, Ваня! Сестрица принесла!

Ванька глянул: девочка лет десяти держала за руку мальчишку от силы шести лет и с любопытством смотрела на него. Вереница детишек тянулась и к другим работникам, кое к кому шли тяжко беременные молодухи, которых мужья в поле не взяли, пожалели. Ванька отхлебнул холодного кваску и почувствовал, что заново родился.

– Много не пей, застудишься! – посоветовал отрок и протянул парню жгут из травы. – Повяжи, жечь глаза не будет!

Он разложил на чистой тряпице принесённую детишками снедь и пригласил Ваньку разделить с ним завтрак. Парень отнекивался, но от Саввы было не отвязаться, и тогда Иван, изо всех сил стараясь сдержать порывы голода, взял огурчик и кусочек сала, положил на хлеб и начал жевать. Желудок тут же издал громкое урчание, дети прыснули от смеха, Ванька покраснел, а старший брат шикнул на них:

– Цыть! Не смущайте человека!

После завтрака всё повторилось, косили вплоть до солнца в зените. Когда стало совсем уж невмоготу, объявили перерыв на обед. Пошли в тень, где сидели детишки с обедом и ждали косарей. Невдалеке журчал ручей, и молодые ребята с удовольствием пошли обмыть упревшие тела.

Ванька разделся и полез в воду. Ноги дрожали, но прохлада снимала усталость как рукой.

– Экой ты белый! – с удивлением сказал Савка. – Словно барич!

– В одёже всё время хожу, – смутившись, пояснил Ванька, потому что слова мальчишки привлекли внимание других мужиков, и они тоже стали рассматривать его.

– Шея сгорит, – сказал Фрол. – Сметаной помазать бы надо, чтоб не горела.

– Да где ж он сметану возьмёт? Опосля уж, – откликнулся Савва.

После обеда в гостеприимной берёзовой рощице и продолжительного отдыха с перекуром и разговорами, а то и со сном, косьба возобновилась с тем же усердием и старанием. Останавливаться было нельзя, пока стояло вёдро, надо было скосить всё подчистую, чтоб ни зёрнышка не пропало. С удивлением Ванька обнаружил, что усталость пропала, осталось только желание работать и работать, чтоб дело было сделано. Не только у себя, у всех крестьян он обнаружил подобный раж: песни лились звонче, косы взмахивали чаще, косцы шли быстрее, перекрикиваясь и перешучиваясь меж собой. Словно какая-то волшебная сила одолела разом всех и придала новых сил.

Наконец, уже затемно Фрол и ещё несколько мужиков, посовещавшись, решили закончить на сегодня.

– Кончай работу! – раздались крики, и косари, прихватив инструмент и котомки, заторопились по домам. Всех пришедших из имения разобрали по дворам, всех, кроме Ваньки: он в деревне никого не знал, а навязываться было не в его характере.