Сказки Гамаюн

И они все пропали.

Морана ходила из зала в зал, и в зеркальном ледяном полу отражалась её удивительная красота.

«Я не только красивая и холодная, – думала она. – У меня холодный и трезвый ум, посмотрим, как дело обернется. Надеюсь, не быстро Лотта в себя придёт. Если придёт».

Тем временем в «Приюте нужных людей»

Все проживающие в приюте сидели за одним столом и уныло ковыряли ложкой в тарелке какую-то кашу. Никому, что называется, не лез кусок в горло. Путешествие прошло успешно, на такое везение никто и надеяться не мог. Повезло всем, кто сидел за столом. Надежда направляла их в путь, и просилось действовать, но подарки, полученные от богинь, превзошли все ожидания. Только вот… Только вот Лотты с ними не было. Ветер довез их домой, высадил и, хлестнув коней, без слов скрылся за снежной завесой. Может, он что-то узнает, может, богини смилуются и расскажут, что случилось. Радовало только одно – Карна с Жалею не пришли их навестить, значит, Лотта жива, и есть надежда, что она возвратится.

– Сказитель, скажи, а где обитает Морана, далеко?

– Говорят, её замок из волшебного, сверкающего льда находится на севере, за прозрачной завесой северного сияния, и к нему никто из людей не сможет добраться.

– Не может она просто так убить Лотту, – не поднимая опущенной головы сказал Карен. -Мы с Ха виноваты, что её сюда притащили.

– Тогда мы все виноваты, – сказала Клевенс. – Она нам всем нужна была и как проводник, и просто как человек, который способен нас поддержать.

– Наверно, не стоит говорить о ней в прошедшем времени, не тот она человек, который сдастся, пока жива.

– Ключевое слова – пока.

– Будем ждать Ветра, больше ничего не остается, только он может что-то узнать. Суток не прошло, как мы вернулись, будем ждать. Я подежурю. Вам надо отдохнуть, ведь никто не спал прошлой ночью. Себастьян, тебе надо есть, а то сколько дней ты на одной воде. Жидкая овсянка для тебя сейчас то, что надо, – предложил Карен.

– Карен, ты тоже не спал. Давайте так. На сторожа я не могу положиться, проспит. Сейчас расходимся, но кто-то должен дежурить. Карен дежурит первый, потом Михел, потом посмотрим и будем ждать Ветра. А мне ещё Святослава пристраивать как-то надо, я вернусь чуть позже, – проговорила Клевенс.

Карен. Возвращение Лотты

Мы с грустью посмотрели на парня, который сидел у нас за столом. Он умел есть, говорить, но не думать. Когда богини удалили пороки и страсти, лицо Святослава приобрело детскую беззащитность, но осталась мимика человека подлого и опасного. Интересно было наблюдать это странное сочетание. Его душа тянулась к Клевенс, а разум явно не понимал, что происходит вокруг. И жалко, и смешно. Клевенс спокойно взяла его за руку и увела в приготовленную комнату. Не представляю, что бы я делал на её месте. Как это сложно – видеть любимого человека в таком растительном состоянии, и при этом непонятно, что ждать и что делать. Но Клевенс – мудрая и терпеливая. Хорошо, что дорога свела нас с этими людьми и Лоттой. Постояльцы тихо разбредались по комнатам, а я остался один, добрасывал дрова в камин, смотрел на огонь и ждал.

Мысль всё время возвращалась к Лотте. Думал, какая же она. В дороге всё как-то менялось, как в калейдоскопе, мысли простые – что поесть, где устроить лагерь. Всё воспринималось как должное. Так какая же она, Лотта? Она всё время менялась – из мальчика она превратилась в девочку, из слуги постепенно превращалась в друга и просто удивительного человека – девушку с какой-то удивительной тайной, на которую богини смотрят почти как на равную. Это интриговало. И вот она у Мораны. Зачем она ей, могла бы любого другого забрать, так нет, ей явно была нужна Лотта. Почему же так много замыкается на ней? Не хочу и не могу думать «замыкалось» в прошедшем времени. Не верю, что её могли погубить, в ней столько жизни, стремления увидеть, узнать, понять. Она вернётся, буду ждать, сколько понадобится. Как-то незаметно она стала нашей с братом частью и, думаю, не только нашей, но и всех обитателей приюта. Она как солнышко. Если Клевенс – душа этого дома, то Лотта – солнышко. Мы грелись возле неё и не понимали, почему так тепло. Нет, она должна вернуться, я не хочу жить тут один, не хочу дальше ехать только с Ха, хочу втроём, как раньше – вечером костер, мы смеёмся и радуемся маленьким дорожным происшествиям, жарим пойманных ею зайцев или уток, смотрим на необычное и интересное, что неожиданно заметил Ха, просто едем. Разве нужны нам эти невесты, за которыми мы собрались в дорогу? Да пошли они … сами знаете куда. Мы просто путешествуем и живем. Живем не во дворце, где все определено заранее на три недели вперед, а в дороге, когда не знаешь, что ждет за поворотом.

И всё-таки, зачем она Моране? Неужели погубить хочет? Как-то не верится в это. Неужели и у богов бывают интриги? Ненавижу интриги, а дворец соткан из них. Не хочу быть королем, прежде всего из-за этого, ну и, конечно, из-за бесконечной ответственности. Меня учили жить в недосказанности и разбираться в полунамеках. Но всё равно ненавижу интриги. Вспомнить тошно: фрейлина А сказала фрейлине В о фрейлине С такое-то – и все месяц эту новость обсуждают. Может, здесь остаться? Рубить Клевенс дрова, ездить в лес. Вот напишу отцу, что остаюсь здесь и отрекаюсь от престола. Так тогда Ха придется ехать и править, а он в душе романтик, художник, только рисовать не умеет, ему тяжело будет. Так на это советники есть. Может, правда ему эту пакость устроить?

Уже полночь, и так тревожно. Надо спросить Ветра, зачем Лотта может быть нужна Моране. Ответит ли, захочет ли сказать и вообще, знает ли? Не ладятся у нас с ним отношения. Не могу поверить, что он за Лоттой ухаживает. Странно мне это, непонятно, а когда непонятно, то и подозрительно. Но если спасет её, и ей нравится, как мы можем стоять на пути чужого счастья?

Мои мысли скакали от воспоминания к воспоминанию, выхватывая эпизоды из путешествия втроём с Ха. Думалось о пребывании в «Приюте», наполненном событиями и сложными судьбами таких разных людей: последняя ночь и этот невероятный путь к Дереву Мироздания, эта Дикая Охота, которую мы и не осознали до конца за теми событиями, что произошли после неё, неожиданное разрешение проблем. Этот поход показал, какая Лотта бесстрашная и самоотверженная. Мысль метнулась домой во дворец. Там было и сложней, и проще. Категории предаст – не предаст, будет верным или нет – вот главный критерий. Друзей не было, мы с Хи всегда были сами по себе. Дети придворных – особая категория, можно поиграть, но близко к себе в душу воспитатели подпускать не рекомендовали. Я с детства знал, кто нужный человек, а кто нет, с кем быть настороже, а кого можно не опасаться.

Отец и мать у нас замечательные – любят нас, и друг друга любят, просто завидно, как такое могло случиться. Как им удалось остаться такими. Дворец не любит искренних чувств, если они возникли – показывать нельзя. Вспоминаю слова преподавателя основ власти. Он цитировал нам выдержки из старинного манускрипта под названием «Протоколы сионских мудрецов»:

«Прямые наследники часто будут устраняемы от восшествия на престол, если в учебное время выкажут легкомыслие, мягкость и другие свойства. … губители власти, которые делаются неспособными к управлению, а сами по себе вредны для царского назначения. Только безусловно способные к твердому, хотя бы и до жесткости, неукоснительному правлению, получат его бразды».

Не хочу туда. И все-таки – что делать? Прилетел бы Ветер. Не думал, что буду так ждать этого показушника. Вон как распустил перья перед Лоттой: шубку принес, жемчуга подарил. И эти деньги. Обидел Лотту, когда она показывала заработанные деньги. Она так радовалась, что мы сможем ехать спокойно, не очень ограничивая себя в средствах, а мы повели себя как скоты. Не могу себе этого простить. Если приедет, попрошу прощение, только бы вернулась.

И она вернулась, вернее, ее вернули.

На пороге появился седой, очень властный старик с Лоттой на руках.

– Покажите, куда ее можно, положить, – приказал он.

Я метнулся, открыл комнату Лоты:

– Сюда, сюда заносите, что с ней?

– Жива, только сильно переохладилась, не знаю, когда оттает, много сил надо приложить, чтобы пришла в себя. Лучшее тепло – тепло человеческого тела. Думайте, кто греть будет. Внуку скажу, что спасли её, вернули, а Вы не расслабляйтесь, грейте. Извини, некогда, ждут меня.

Старик растаял, как и не было, тут только до меня дошло, что это сам Стрибог был, кто еще Ветра может внуком назвать? Сам Стрибог её сюда принес. Ну дела. Чем же ты, Лотта, такая ценная, что сами высокие боги тебя на руках приносят? Мысль дальше не развивал, кинулся к Лотте.

Мне захотелось заплакать. Наверно, лет с шести не плакал. А тут захотелось. На кровати лежала Лота – бледная, с синими губами, совершенно без признаков жизни. Нет, она не умерла, не верю. Стрибог сказал, что её надо отогревать – значит, не мертвая. Но она холодная, абсолютно холодная. Дышит ли? Не чувствую. Лицо как мел, даже её яркие веснушки как будто поблекли, руки упали вниз, не шевелятся. Я нагнулся пониже, взял руки – никаких признаков жизни. Стою, как дурак, смотрю растерянно – и ни одной мысли. Бежать за Клевенс? Так она еле живая вечером была, так устала. Греть? Поить горячим? Что делать?

Рядом появился Ветер. На лице такое же испуганно недоуменное выражение.

– Дед сказал, что она жива, и надо отогревать. Нельзя терять ни минуты. Жизнь может уйти. Раздевайся быстро, а я Лотту раздену, будешь греть, – скомандовал Ветер.

– Может, ты? Мне неудобно.

– Дурак, ты хочешь, чтобы она жила или думаешь о том, что прилично? Быстро раздевайся, а я раздену её.

Ветер крутил Лотту как тряпичную куклу, благо вещей на ней почти не было.

– Ложись и грей, а я пойду, чай вскипячу, есть вино, мед, – и убежал.

Я залез в постель, укрыл себя и Лотту и прижал её к себе. Боже, какая же она маленькая и холодная. Кусок льда. Мурашки побежали по телу, так стало холодно. Может, мёртвую девушку обнимаю, страшно. Кукла – ледяная, холодная кукла. Неужели так может быть? Я не уберег её, ничего не сделал, чтобы она не погибла. Я – будущий король, который не знает, как поступить с одним человеком, за которого в ответе, а как государство? Оно состоит из людей, будем начинать с одного человека. Эта мысль помогла взять себя в руки и не хлюпать сознанием.

Моё тело неожиданно стало горячим, не обычным теплом, а как будто костер внутри полыхнул. «Вспомни об искре, что вложила я в Вас, – услышала я голос, – разожги её, найди такую же в Лотте, она спасёт». Я сосредоточился на этой маленькой искорке, она стала увеличиваться, небольшой огненной дорожкой побежала по рукам, коснулась почти мёртвой девушки, проникла в её тело и обнаружила крохотный, почти потухший уголёк в этой уходящей жизни. Уголек радостно задрожал, вспыхнул и начал жить. Будет жить, понял я, искра спасла.

«Спасибо тебе Лада», – мысленно поблагодарил я.

Прибежал Ветер и следом за ним Клевенс в одной рубашке.

– Молодцы, ребята, сообразили, что делать. Сейчас попробуем ей влить немного теплого внутрь, и ты, Карен, пей, тело быстро охлаждается. Да прекрати переживать. Человека надо спасать, а не о приличиях думать. Пей, полежи немного, через полчаса я тебя сменю, потом девушек разбудим и будем по очереди отогревать.

Ночью я так и не лег спать, девушки вскоре сменили меня, выгнали нас с Ветром, и мы сидели, ждали, и разговаривали.

Ветер оказался нормальным парнем. Это он, оказывается, деда к Моране послал, поэтому Стрибог и принес ее.

– Дед сказал, что даже если мы отогреем её, Лотта не будет прежней. Морана что-то с ней сделала, кажется, смысла жизни лишила, или что-то подобное. От её холода не так-то просто отогреться. Не знаю, сколько времени пройдет, пока она в себя придет.

– Лаки, а зачем Моране Лотта понадобилась, можешь сказать? Я чувствую, что там какие-то разборки между Богами происходят.

– Сказал бы, но не могу, сам не очень много понимаю. То, что знаю, открыть тоже не могу, не моя тайна. Единственно, скажу именно тебе: если бы мне было позволено за Лоттой ухаживать, всё сделал бы, чтобы она меня полюбила, но в этом мне отказано. А вот если кто из Вас её обидит, убью, не задумываясь.

Утром Ветер улетел по своим делам, а наши попытки отогреть Лотту продолжались до самого вечера. Ей массировали и легонько растирали руки и ноги, пытались влить в рот немного горячего. Хорошо, что больше раздетым её мне не пришлось согревать, девушки старались.

Засыпал прямо за столом, две ночи без сна, глаза слипаются, но дождусь, когда она очнётся. Но лучше бы я этого не видел.

– Она очнулась, – позвала Стефания, которая отгоревала её в это время.

Мы бросились в комнату.

Лотта открыла глаза. Холодные, без тени эмоций – ни радости, ни грусти – и посмотрела в потолок. Не на Стефанию, которая в это время лежала с ней рядом, а в потолок.

– Лотта, ты как?

Молчание.

– Ты слышишь нас? – опять молчание.

– Выпьешь что-то, вот чай? – прибежала с чашкой Клевенс.

– Не хочу, – послышался совершенно безжизненный голос.

– Надо.

– Не хочу, уйдите все, мне надо побыть одной. Уйдите, – голос без эмоций и жизни.

Мы вышли, не зная, что делать.

– Нет, так нельзя, она не ела двое суток, надо влить в нее бульон. Мальчики, вы знаете её дольше всех, попробуйте, – сказала Клевенс.

Мы с Ха пытались ее уговорить, но тщетно. Хорошо, что прилетел Ветер.

– Лотта, не противься, так надо. Пей, я приказываю. Так надо, слышишь, – приказным тоном произнес Ветер и сунул ей ложку в рот. – Глотай. Ещё. Вот умница.

Карен. Продолжение

Время тянется как резина, и всё без изменения.

Так прошла неделя. Лота почти не вставала – спала и смотрела в потолок, почти не разговаривала. Ела только то, что удавалось впихнуть Ветру и мне, и то в приказном порядке: открывала рот и глотала, не замечая, что ест и вообще – ест ли.

Приют и его люди переживали явно нелегкие дни. Страшные беды и проблемы, казалось бы, чудным образом разрешились, но люди не могли к этому привыкнуть и осознать. Слишком быстро, слишком сразу, раз – и в дамках. К подаркам судьбы тоже надо привыкать. Учились думать по-новому, осознавать и жить во многом как с чистого листа. Поэтому было сложно.

Особенно серьезной, конечно, была проблема с Лоттой. Она огорчала всех, у каждого были свои предложения по её решению, но никакие усилия не могли привести её в чувства. Лотта ничего не хотела. Это была совершенно другая Лотта – безучастная и равнодушная к себе и другим. Но её болезнь, моя ответственность за неё каким-то образом сделали её более значимой для меня. Вернуть прежнюю Лотту стало моим главным желанием в этот период, моим и Ветра. Очень переживал и Ха, но его часто не было в доме, и он мог немного отвлечься от этой проблемы. Ветер же без конца что-то пытался сделать. Он приносил ей какие-то невиданные заморские цветы и фрукты, рассказывал сказки, грел её руки, которые так и не стали теплыми, или просто сидел и улыбался. Я очень оценил эту помощь, особенно учитывая его занятость. Но пока ничего не помогало. После её возвращения прошла неделя, но прогресса не было. Она не хотела есть, засыпала днём, ночью смотрела в потолок, плакала и молчала. Я никогда раньше не видел, как она плакала, а сейчас она плакала отчаянно и горько. Иногда хотелось прижать её к себе и погладить по голове, а иногда тряхнуть её за плечи и сказать: очнись, девочка, ты нужна нам и себе тоже. Действительно нужна.

Лотта устало закрыла глаза, а я вышел в гостиную. Там бушевали свои страсти.

Бывший Бездушный хвостом ходил за Стефанией, мотивируя это тем, что боится далеко отойти от своей души, так как ему плохо, когда он её не чувствует. Его душа-птичка действительно вела себя странно. Она весело скакала и пела на плече у девушки, но пряталась у неё за пазухой, как только Борислав приближался к Стеше ближе, чем на расстояние вытянутой руки, и возмущенно чирикала оттуда: мол, не подходи. Бедняга не знал, что делать. Стеша посмеивалась над тем, что парень постоянно находится возле неё, но иногда это её очень раздражало. Например, если он стоял под умывальней и ждал, когда она выйдет оттуда. В этих ситуациях ей становилось не до смеха. Помню, она возмущенно кричала:

– Ты бы еще в постель ко мне залез за своей душой!

Я усмехнулся и тогда первый раз подумал: «А ведь они отличная пара. Она красивая, улыбчивая, молодая, все у неё ладится, с ней легко должно быть по жизни. И Борислав тоже привык добиваться всего сам, с таким не пропадешь. Отличная пара».

Эти двое действительно радовали окружающих. Сейчас между ними шел замечательный разговор.

– Стеша, а Стеша, дай душу потрогать, ну хоть коснуться дай.

– Ты руки мыл? Ишь, душу он хочет грязными лапами трогать.

– Они не грязные, да я же только дотронусь, перышки поглажу, ловить не буду.

– Я её сейчас покормлю, может, сытая она тебя к себе подпустит.

– А может, ей выпить дать? Она пьяная будет посговорчивее.

– Нет, вы видели, совсем обнаглел, душу спаивать собирается! Я бы после такого предложения вообще бы в твою сторону и не смотрела.

– Стеша, ну попроси её не прятаться. Спроси, чего она меня боится?

– Спрашивала, молчит и в твою сторону не смотрит.

– Стеша, может, ты посмотришь?

– На что? На тебя или птичку?

– Да и на неё, и на меня, всё одно без тебя мне не жить.

– Ну ты молодец, такими словами бросаешься. Может, ещё ухаживать за мной будешь ради души-то?

– Вот в этом ты права, ради души и своей, и твоей совсем неплохо было бы поухаживать.

– Все, Борислав, заканчивай словами играть, я иду на кухню, посуду помоги убрать.

Стеша взяла на себя многие функции Клевенс – занималась приготовлением пищи и домашним хозяйством. К этому занятию пришлось приобщить Борислава – все равно торчал рядом, и он исправно помогал ей.

Сидящие за столом с улыбкой смотрели им вслед.

Одновременно у нас, кажется, намечалась ещё одна пара. После своего спасения Себастьян не сводил благодарных глаз с Есении. Помогал ей, приносил бумагу, садился рядом, когда она рисовала, и не мог не восхищаться её талантом. Она ему явно нравилась. Но тень задумчивости, печали и обреченности не покидала его лица. Он смотрел на девушку и как будто запрещал себе ухаживать за ней. А она, кажется, ждала этого. Слишком часто смотрела она него и краснела. После поездки Есения просто расцвела – то ли потому, что смогла что-то совершить в своей жизни, то ли из-за внимания со стороны странного и таинственного мужчины. Её глаза сияли, и она была полна жизни и ожидания счастья.

Сегодня она не удержалась и спросила:

– Себастьян, как случилось, что Вы стали собирателем грехов, это так страшно. Что произошло с Вами?

– Расскажу в другой раз. Сейчас не хочу говорить, так хочется побыть обыкновенным человеком. Скоро опять всё начнется сначала, и не знаю, смогу ли я тогда смыть то, что собрал, сколько проживу, и куда меня занесёт дорога. Прости, Есения.

Встал и вышел. За столом оставались я и Есения, остальные тоже разбрелись по своим комнатам.

Разочарование мелькнуло во взгляде девушки, когда Собиратель грехов ушел, но она закусила губу и продолжила рисовать. Вечерами Есения почти не выпускала из рук карандаш, и её рисунки никого не оставляли равнодушным. Она рисовала нас, лес, лошадей. Казалось, эти лошади сейчас сойдут с листа и побегут. Все только удивлялись, как такой талант никто не замечал раньше. Сейчас её взгляд почему-то упал на чашку. Щербатенькая такая, давно пора выкинуть. Очень быстро Есения набросала эту чашку.

– И зачем я ее рисовала, только бумагу перевожу, некрасивая, – сказала Есения, пошла с листиком бумаги к камину и бросила рисунок в огонь. – Пусть сгорит.

Чашки, которая стояла прямо передо мной на столе, не стало. Как растворилась в воздухе. Моргнул глазами.

– Есения, что произошло, куда чашку дела?

– Какая чашка – та, что рисовала? Рисунок сожгла, а что?

– А то, что чашка пропала. Ты рисунок сожгла, а чашка пропала. Объяснить можешь?

– Шутишь? Я только дурацкий рисунок сожгла.

– А что при этом сказала?

– Пусть сгорит, больше ничего.

– Есения, быстро рисуй еще одну чашку или ещё какую-нибудь ненужную ерунду.

– Зачем?

– А затем, что неслучайно чашка исчезла. Ты ведь Предназначенная. Да, ты спасла Собирателя грехов, но полностью твоё предназначение не раскрыто. Может, тебе мусор предназначено убирать. Шучу. Просто думаю.

Есения нарисовала тарелку.

– А теперь сжигай.

Повторили то же действо, и тарелки не стало.

– Вот это чудеса. Так ты, поди, полмира уничтожишь, рисуя и сжигая. Молчи об этом. У меня возникла совершенно бредовая идея, – и я побежал в комнату собирателя грехов.

В комнате было темно, но человек точно не спал, он лежал, прижавшись лбом к стене, и только что об эту стену не бился.

– Себастьян, разговор есть серьезный. Очень. Извини, что врываюсь. Появилась абсолютная бредовая идея, её надо проверить. Идём, сейчас людей нет, будем пробовать. Только вначале ответь на очень важный вопрос: как ты видишь грех и можешь ли отделять человека от греха?

– Карен, не знаю, что ты задумал, но, конечно, в определённом состоянии я вижу все грехи и, конечно, могу отделять грех от человека, иначе как бы я его забирал?

– А образ этого греха какой? Ну, как ты его видишь?

– Да трудно объяснить словами. Он имеет вид человека, в котором живёт, но этот образ значительно безобразнее самого человека, и в нём отражена суть порока. Образ жадности, стяжательства обычно представляет собой человека со скрюченными пальцами, трясущимися руками, горящими от жадности глазами. На внешности человека это может отражаться очень слабо, но образ, который я вижу, именно такой. Образы трудно описать словами.

– А ты передать увиденное можешь, ну, чтобы кто-то ещё увидел истинное лицо порока.

– Ты что, кому такое видеть пожелаешь, это только мое проклятье, сам на себя его взял. Теперь один, и буду один до скончания жизни, срок которой может быть совсем небольшой. Карен, мне сейчас плохо как никогда, хуже, чем когда сидел голодный и распираемый грехами. Понимаешь, я смотрю на нее – сам знаешь на кого – и знаю: вот девушка, о которой я мечтал всю жизнь, именно такая, истинная половинка, но я не могу позволить себе даже думать о ней. Разве можно ломать другую жизнь, никому нельзя находиться рядом со мной, когда грехов наберусь.

– Но один раз она прикасалась к тебе, под деревом, когда отгоревала.

– Да было дело. Но тогда, вероятно, грехи, как и я, замерзли.

– Может, она действительно тебе в помощь предназначенная, не только же для спасения тебя её сюда привело. Сам посуди: домашняя девочка, считающая себе никчемной и ни к чему особо не способной, приезжает сюда, находит этот затерянный вдали от людей приют, спасает в последний момент тебя от холода. Бросается в сани, вытягивает из реки. И это делает не богиня какая-то, а обычная девочка. Тебе не кажется это странным?

– Кажется. Сам думал, только не могу я другому такую судьбу пожелать, тем более ей. Она достойна лучшего. Видел, как она рисует? Она станет известным художником, может быть, её картины будут висеть во дворце, и она будет рисовать королей, а мой путь – дорога, чужие грехи. Ты не представляешь, какие люди бывают уродливые. Когда я этого насмотрюсь, да внутрь приму, единственное желание – умереть. Но не могу, обещание дал. Умереть смогу, только если смерть сама заберет. Ко мне ни один зверь не подходит. Да что жаловаться, сам выбрал этот путь.

– Пойдем к ней, и ты нам всё расскажешь, а потом я попробую одну мысль изложить.

Мы опять вернулись в гостиную. Заглянул к Лотте, она металась по кровати с закушенной губой, и на лице отражалась отчаянье и боль. Укрыл её, вздохнул. Вернусь попозже.

За столом сидели двое, молча смотрели друг на друга, словно прощались. В воздухе будто витали их мысли: «Я тебя никогда не увижу», «Я тебя никогда не забуду». Только вот зачем, когда можно, я уверен, быть вместе.

– Рассказывай, Себастьян. Никто тебе не судья. Начни с начала.

– Это началось, когда мне было лет семнадцать. Мы жили в небольшом княжестве возле Гиперборейских гор. Жили довольно замкнуто, добывали камни самоцветные, руду. Не бедно жили. Люди трудящиеся. Торговля хорошо шла. Весной у нас появился человек, странный такой, лет тридцати, явно издалека. Сначала в одну артель пристроился – не понравилось, потом в другую, третью – везде не то и не так. На постоялый двор устроился и начал там жидкость делать, самогонкой назвал. Подожжешь – гореть начинала. Артельщикам, особливо тем, кто руду добывал, сильно понравилось, что дурными становились, не думали, зато на душе весело становилось. Сидят в трактире, за жизнь разговаривают, песни пьяные поют. Потом напиток послабее придумал, но тоже с ног валит – водкой назвал. Эта зараза как лавина по княжеству прокатилась. Не только мужики, но и женщины выпивать стали. Работать не хотят, о смысле жизни разговаривают. Хозяин постоялого двора, куда он поступил работать, куда-то пропал, он хозяином стал. Через год он стал хозяином всех трактиров княжества. Денег у него куры не клюют. И давай он и его работники людям мысли внушать, какие они молодцы, лучшие на этой земле – работящие, умные, красивые, умелые, в других княжествах да царствах все остальные людишки по сравнению с ними никчемы, а они точно от богов произошли, и нет им равных. Через два года кто только должен ему не был, все ему должны. Наши люди раньше к этой гадости не приучены были, быстро она их косила. Привыкли, а отвыкнуть не могут. А он людьми как куклами крутит, одну артель на другую натравливает. Драки стали происходить, подкупы, предательства. Дом публичный открыли, девушки наши за деньги себя продавать стали. Вскоре он ещё одно заведение открыл – игорный дом назвал. Сначала интересно было, но кто туда раз пришел, дорогу уже не мог забыть. Деньги все проиграют, а он им за долги порученьице какое придумает: то одного человека приструнить, то другого, потом люди, кому он не нравился, пропадать стали. Так наше княжество стало просто разбойничьим притоном. Пришлый сидит, за верёвочки дергает. К нему не подступиться, свои охранники у него, защищают его. По вечерам на площади и в трактирах стали появляться люди, которые рассказывали, что так, как мы живем – это правильно, а в других, соседних княжествах слабаки живут, недостойные землю топтать. Захватить их надо, добро забрать, а их на себя работать заставить. Тут ещё Чернобог появляться стал, нечисть разная по болотам, лесам расплодилась. Не всем, конечно, это нравилось. Старики стали Велеса звать, рассказали про беспредел, но не помог Велес. «Видел я это, – сказал, – только не вмешивался. Мы, боги, советовать можем, а приходим только тогда, когда сильно зовут. Зло и грехи заполнили ваше княжество. Совет могу дать. Найдите тех, кто собой пожертвует и будет собирать грехи у тех людей, кто желает их отдать, искренне желает. Не так много времени прошло, как пришлый появился, совесть ещё не всю пропили. Много есть тех, кто не хочет быть пьяницей, вором, зависимым от игры и от других грехов. Собиратель грехов сможет брать чужие грехи на себя, а потом воде отдавать, чтобы уносила она их, смывала. Дам я ему способность грехи видеть и забирать. Повторяю, забирать их только у тех людей, кто хочет отдать, мучается содеянным и искренен в своём желании». Двое нас было – я и мой брат. Брат на год старше меня был. Отец наш от пьянства погиб, сгорел, а мать, красивая она была… Обидели, в общем, её, жить дальше не захотела. Сердца пылали жаждой мести. Посмотрел на нас Велес и сказал: «Трудную долю вы себе, ребята, выбрали. Месть – это хорошо, только, отомстив всем, зла не измените. Будете собирателями грехов. Потом, может, судьбу облегчить смогу, но пока несите тяжелую ношу». Мы тогда и не подумали, что выбираем. Героями себя возомнили, спасителями мира. За честь семьи поквитаться хотели. «Пока, – сказал Велес, – огражу княжество стеной невидимой, чтобы это зло по свету не расползлось. Ты, Федот, здесь останешься, а ты, Себастьян, покинешь княжество и будешь бродить по дорогам, забирая грехи, что разбежались, да и раньше немало их было. Пришлого я отправлю туда, откуда пришёл. Только много судеб он поломал, трудно будет восстанавливать. Многие будут хотеть вас убить. Но не смогут, неприкасаемые вы оба теперь. Поняли?» Мы тогда кивнули, а понимание, куда встряли, позже пришло. Когда от нас хуже, чем от чумных, шарахаться стали, боясь заразиться чужими грехами, хотя своих полно. Вот так и живу. Уйду я, наверно, скоро. Хоть и зима вокруг, лучше замерзнуть, чем сердце мучить. Неприкасаемый я, Есения, вот так.

Он поднялся и собрался было уходить.

– Нет, – Есения сорвалась с места и бросилась на шею парню, прижалась к нему всем телом. – Я могу к тебе прикасаться, вот видишь, на меня проклятье не распространяется. Нравишься ты мне, с тобой пойду. Ты возьмёшь меня с собой?

У Себастьяна глаза стали крупнее блюдец, что на столе стояли.

– Этого не может быть, – и он дрожащими руками обнял Есению. – Девочка, ты не знаешь, что говоришь. Я и мечтать не мог, что такое возможно, но не могу быть подлецом и предложить тебе разделить такую жизнь не могу.

– А зачем ты мою судьбу за меня решаешь? – Есения еще крепче прижималась к нему. – Мы вместе многое сможем. Скажи – может, я тебе не люба? А я на шею бросаюсь?

– Глупая, лучше тебя я никого на свете не встречал. Люба ты мне, очень люба. Талант только у тебя, ты богатой можешь стать, а что со мной? Хорошо, если на постоялом дворе устроиться удастся. Сложная у меня дорога. Когда грехами полон, старею я, совсем некрасивым становлюсь.

Я посмотрел на собирателя грехов: молодой, симпатичный, за неделю хорошо отъелся, быстро восстанавливался после прошлого. Он нежно гладил Есению по волосам, и совершенно счастливая улыбка делала его еще моложе. А идея-то у меня есть, только вот как проверить?

– Себастьян, скажи, а у меня много грехов?

Собиратель внимательно посмотрел на меня.

– Да грехов-то у тебя почти нет. Так, ерунда, типа пирожка, с кухни украденного.

– Может, пороки, страхи? Ты страхи тоже видишь?

– Если мешают предназначению, то вижу.

– А какой мой главный страх?

– Страх ответственности, страх править страной. Сам знаешь, боязнь ответственности для короля уже не просто страх, а порок, и я вижу его в тебе. Не такой уж большой, но в наличии.

– А как он выглядит?

– Вижу парня, похожего на тебя, который трусовато прячет голову под подушку, а корону засовывает под кровать. Смешно, да, но я так вижу.

– Есения, а ты это видишь?

– Странно, но вижу, что он описал: тебя испуганного, и подушку, и корону. А появилось видение, когда он как-то по-особенному на тебя глянул, как будто другими глазами. Только видение это странное, существует в момент, когда к Себастьяну прижимаюсь и слышу стук его сердца, а как отстраняюсь – не вижу.