Тайная жизнь пчел

Тоска по ней просыпалась во мне по самым неожиданным поводам. Например, из-за спортивного лифчика. Кого мне о нем расспрашивать? И кто, кроме матери, мог бы понять, как важно отвезти меня на отбор в команду юных болельщиц? Могу сказать вам совершенно точно, Ти-Рэй этого не понимал. Но знаете, когда я тосковала по ней сильнее всего? В тот день, когда мне исполнилось двенадцать и я проснулась с пятном цвета розового лепестка в трусах. Я так гордилась этим цветочком, а показать его не могла ни одной живой душе, кроме Розалин.

Вскоре после этого я нашла на чердаке бумажный пакет, скрепленный у горловины степлером. Внутри обнаружились последние следы, оставленные моей матерью.

Там была фотография женщины, стоящей перед старой машиной, улыбающейся, в светлом платье с подплечниками. Выражение ее лица словно предостерегало: «Не смей брать в руки эту фотографию», – но видно было, что она хочет, чтобы ее взяли. Вы не представляете, какую историю я прочитала по этой фотографии! Как она ждала у автомобильного бампера – не очень-то терпеливо – прихода своей любви.

Я положила эту фотографию рядом со своей, сделанной в восьмом классе, и стала придирчиво сверять их, выискивая все возможные сходства. У нее тоже оказался слишком маленький подбородок, но, несмотря на это, она была хороша собой, лучше среднего, и это вселило в меня искреннюю надежду на будущее.

В том же пакете лежала пара белых бязевых перчаток, чуть пожелтевших от времени. Вынув их, я подумала: здесь, внутри, были ее руки. Сейчас это кажется мне глупостью, но как-то раз я набила эти перчатки ватными шариками и всю ночь проспала с ними в обнимку.

Но самым таинственным предметом в пакете была маленькая деревянная иконка – образ Марии, матери Иисуса. Я узнала ее, несмотря на то что кожа ее была черна, лишь на тон светлее, чем у Розалин. Мне казалось, что кто-то вырезал фотографию этой чернокожей Марии из книжки, наклеил на отшлифованную дощечку примерно двух дюймов^[5] в поперечнике и покрыл лаком. На обороте рука неизвестного вывела: «Тибурон, Ю.К.».

Уже два года я хранила эти вещи в жестяной коробке, зарыв ее в саду. Там, в длинном туннеле между деревьями, было одно особенное место, о котором не знал никто, даже Розалин. Я стала ходить туда раньше, чем научилась завязывать шнурки. Поначалу это было просто укромное убежище, где я пряталась от Ти-Рэя и его злобы или от воспоминаний о том дне, когда разрядился пистолет. Но потом я стала ускользать туда, после того как Ти-Рэй заваливался спать, чтобы просто полежать в тишине и покое под деревьями. Это был мой клочок земли, мой личный закуток.

Я сложила ее вещи в жестяную коробку и однажды поздним вечером при свете фонарика закопала там, поскольку держать ее у себя в комнате, даже задвинув подальше в ящик стола, было страшно. Я боялась, что Ти-Рэй может подняться на чердак, обнаружить, что ее вещи пропали, и в поисках этого пакета перевернуть всю мою комнату вверх дном. Мне и думать не хотелось, что он со мной сделает, если обнаружит их спрятанными среди моих вещей.

Время от времени я ходила в свое тайное место и откапывала коробку. Ложилась на землю там, где деревья смыкались надо мной, натягивала ее перчатки, улыбалась ее фотографии. Изучала надпись «Тибурон, Ю.К.» на обороте иконки с чернокожей Марией, необычный наклон букв и гадала, что это за место такое. Однажды я поискала его на карте, и оказалось, что до Тибурона не больше двух часов езды. Может быть, моя мать жила там и купила эту картинку? Я всегда обещала себе, что когда-нибудь, когда стану достаточно взрослой, поеду туда на автобусе. Я хотела побывать везде, где когда-либо бывала она.

После утра, занятого ловлей пчел, я провела день в ларьке на шоссе, торгуя персиками Ти-Рэя. Для девочки не придумать летней работы тоскливее, чем торчать на обочине в коробке с тремя стенами под плоским железным навесом. Я сидела на ящике из-под кока-колы, смотрела, как мимо проносятся пикапы, и травилась выхлопными газами вперемешку со скукой. Обычно четверг был «большим персиковым днем», когда женщины готовились печь воскресные коблеры^[6], но сегодня никто у ларька не останавливался.

Ти-Рэй не позволял мне брать с собой книги. Даже если удавалось унести какую-нибудь книжку тайком, к примеру «Потерянный горизонт»^[7], спрятав ее под блузкой, кто-нибудь вроде миссис Уотсон с соседней фермы, встретив Ти-Рэя в церкви, непременно докладывал: «Видела я вашу дочку в персиковом ларьке: она читала, ничего вокруг не замечая. Вы должны ею гордиться». А он потом норовил прибить меня до полусмерти.

Да что это за человек такой, который против чтения? Наверное, он боялся, как бы чтение не заронило мне в голову мысль об учебе в колледже, что он считал пустой тратой денег применительно к девушкам, даже если они – как я, к примеру – получали высший балл на экзамене по словесности. Математика – это да, дело иное, но нельзя же быть умницей сразу во всем.

Я была единственной школьницей, которая не стенала и не роптала, когда миссис Генри задавала нам очередную пьесу Шекспира. Ну, если честно, я притворялась, что стенаю вместе со всеми, но внутренне испытывала такой же трепет, как если бы меня выбрали «персиковой королевой» Сильвана.

Вплоть до появления миссис Генри я полагала, что колледж парикмахеров и визажистов будет потолком моей возможной профессиональной карьеры. Я изучала ее лицо. И как-то раз предложила сделать французский пучок, который, на мой взгляд, очень бы ей подошел. На что она ответила (цитирую дословно): «Брось, Лили, ты оскорбляешь свой прекрасный интеллект! Ты вообще представляешь, насколько ты умна? Ты могла бы преподавать или писать настоящие книги. Колледж парикмахеров! Я тебя умоляю!»

Мне потребовалось не меньше месяца, чтобы оправиться от потрясения, вызванного новыми жизненными перспективами. Вы же знаете, как взрослые любят спрашивать: «Итак… Кем ты будешь, когда вырастешь?» Передать вам не могу, до какой степени я ненавидела этот вопрос. Но теперь вдруг я пристрастилась по собственному почину рассказывать людям – людям, которые и знать этого не хотели, – что я планирую преподавать или писать настоящие книги.

Я стала собирать коллекцию собственных сочинений. Одно время во всем, что я писала, фигурировали лошади. После того как мы в классе прошли Ральфа Уолдо Эмерсона, я написала «Мою нравственную философию», которая задумывалась как начало книги, но осилила только три страницы. Миссис Генри сказала, что мне нужно дожить хотя бы до четырнадцати лет, прежде чем у меня появится своя философия.

Она заявила, что моя единственная надежда на будущее – это стипендия, и на лето давала мне читать свои личные книги. Каждый раз, как я открывала какую-нибудь из них, Ти-Рэй фыркал: «Кем ты себя возомнила – Юлием Шекспиром?» Этот человек был искренне уверен, что именно так звали Шекспира, и если вы думаете, что мне следовало его поправить, то вы ничего не знаете об искусстве выживания. Еще он называл меня Мисс-Сопливый-Нос-В-Книжке, а иногда Мисс-Эмили-Большая-Больная-Голова. Ти-Рэй имел в виду Эмили Дикинсон, но, опять же, есть вещи, которые просто необходимо пропускать мимо ушей.

В персиковом ларьке, если не было книжки, я часто проводила время за стихосложением, но в тот бесконечно тягучий день мне не хватало терпения рифмовать слова. Я просто сидела и думала, как ненавижу этот персиковый ларек, как абсолютно всей душой я его ненавижу.

Накануне того дня, когда я пошла в первый класс, Ти-Рэй застал меня в персиковом ларьке. Я бездумно ковыряла гвоздем один из его персиков.

Он шел ко мне, сунув большие пальцы рук в карманы; глаза его были сощурены от солнца настолько, что казались полузакрытыми. Я смотрела, как его тень скользит по земле и сорнякам, и думала, что он пришел наказать меня за испорченный персик. Я даже не понимала, зачем это сделала.

Но вместо этого он сказал:

– Лили, завтра ты идешь в школу, так что тебе нужно кое-что узнать. О твоей матери.

На миг все умолкло и застыло, словно ветер умер, а птицы перестали летать. Когда он присел на корточки передо мной, мне показалось, что я провалилась в жаркую тьму и не могу выбраться.

– Пора тебе узнать, что с ней случилось, и я хочу, чтобы ты услышала это от меня. Не от людей, которые болтают всякое-разное.

Мы никогда об этом не разговаривали, и меня вдруг пробрало дрожью. Воспоминание о том дне возвращалось ко мне в самые неожиданные моменты. Заклинившее окно. Ее запах. Звяканье вешалок. Чемодан. То, как они ссорились и кричали. А главное – пистолет на полу, тяжесть в ладони, когда я его подняла.

Я знала, что взрыв, который я слышала в тот день, убил ее. Этот звук до сих пор порой пробирался мне в голову и каждый раз заставал врасплох. Иногда мне казалось, что, когда я держала пистолет в руках, никакого звука вообще не было, будто он раздался позже. Но в другие моменты, когда я сидела в одиночестве на заднем крыльце, скучая и маясь бездельем, или изнывала у себя в комнате в дождливый день, я чувствовала, что это я была его причиной. Когда я подняла пистолет, звук разорвал комнату и продырявил наши сердца.

Это было тайное знание, которое выскакивало на поверхность и ошарашивало меня. Я пускалась бежать – даже если шел дождь, я все равно бежала – вниз по холму к своему секретному месту в персиковом саду. Ложилась там прямо на землю, она меня успокаивала.

И вот теперь Ти-Рэй загреб горсть земли и позволил ей просыпаться между пальцами.

– В тот день, когда твоя мать умерла, она наводила порядок в чулане, – сказал он.

Я не могла объяснить странный тон его голоса, неестественное его звучание, словно он вдруг стал – почти, да не совсем – добрым.

Наводила порядок в чулане. Я никогда не задумывалась о том, что́ моя мать делала в последние минуты своей жизни, почему она была в чулане, из-за чего они ссорились.

– Я помню, – сказала я. Мой собственный голос показался мне тоненьким и далеким, словно доносился из муравьиной норки в земле.

Его брови поехали вверх, и он подался ближе ко мне. Его растерянность выдали только глаза.

– Ты – что?

– Я помню, – повторила я. – Вы кричали друг на друга.

Его лицо закаменело.

– Точно помнишь? – спросил он.

Его губы побелели – тот самый признак, которого я всегда остерегалась. Я попятилась.

– Черт побери, да тебе было-то всего четыре года! – заорал он. – Ты сама не знаешь, что ты там помнишь!

В последовавшем за этой вспышкой молчании я подумывала было соврать ему, сказать: Беру свои слова обратно. Я ничего не помню. Расскажи мне, что случилось. Но во мне волной поднялась мощная потребность, которая копилась так долго – потребность поговорить об этом, высказать все вслух.

Я уставилась на свои туфли, на гвоздь, который уронила, когда увидела, что он приближается.

– Там был пистолет.

– Иисусе, – пробормотал он.

Он долго-долго смотрел на меня, потом подошел к большим корзинам, составленным друг на друга в задней части ларька. Простоял там с минуту, сжимая кулаки, потом повернулся и вышел обратно на свет.

– Что еще? – спросил он. – А ну, рассказывай немедля, что еще ты знаешь!

– Пистолет был на полу…

– И ты подобрала его, – перебил он. – Полагаю, это ты помнишь.

Звук взрыва эхом пронесся в моей голове. Я бросила взгляд в сторону персикового сада, испытывая страстное желание сорваться с места и убежать.

– Я помню, как подобрала его, – сказала я. – Но ничего больше.

Он наклонился, взял меня за плечи и легонько встряхнул:

– Ты больше ничего не помнишь? Ты уверена? Давай подумай!

Я так долго молчала, что он наклонил голову набок и с подозрением уставился на меня.

– Нет, сэр, это все.

– Слушай меня, – велел он, впиваясь пальцами в мои предплечья. – Мы ссорились, как ты и сказала. Мы сначала тебя не видели, потом повернулись, а ты уже стоишь и держишь пистолет. Ты подобрала его с пола. А потом он просто выстрелил.

Он отпустил меня и засунул руки глубоко в карманы. Я слышала, как он звенит в них ключами и мелочью. Мне так захотелось ухватиться за его ногу, ощутить, как он наклоняется и поднимает меня, прижимает к груди! Но я не могла пошевелиться, и он тоже не мог. Он смотрел в какую-то точку поверх моей головы. В какую-то точку, которую изучал со всем возможным тщанием.

– Полицейские задавали много вопросов, но это был просто ужасный несчастный случай. Так бывает. Ты не хотела этого делать, – сказал он мягко. – Но если кому-то станет интересно, вот как оно было на самом деле.

А потом он развернулся и двинулся обратно в сторону дома. Сделал всего несколько шагов и обернулся:

– И больше не ковыряй гвоздем мои персики!

Было уже больше шести вечера, когда я, не продав за весь день ни единого персика, пришла домой из ларька и обнаружила Розалин в гостиной. Обычно к этому времени она уже уходила домой, но сейчас сражалась с антенной на телевизоре, пытаясь что-то сделать со «снегом» на экране. Президент Джонсон то появлялся, то исчезал, теряясь в метели помех. Я ни разу не видела, чтобы Розалин настолько заинтересовалась телепрограммой, что была готова тратить ради нее силы.

– Что случилось? – спросила я. – Атомную бомбу сбросили?

С тех пор как мы в школе начали отрабатывать порядок действий при бомбардировке, я не могла не думать о том, что мои дни сочтены. Все строили противорадиационные убежища на заднем дворе, запасали воду в канистрах, готовились к концу света. Тринадцать моих одноклассников выбрали для самостоятельной работы по естествознанию макеты противорадиационных укрытий, и это показывает, что беспокоилась не только я. Мы были одержимы мистером Хрущевым и его ракетами.

– Нет, бомбу никто не взрывал, – покачала она головой. – Слушай, иди сюда, может быть, у тебя получится наладить телевизор.

Ее кулаки, упертые в бока, почти исчезли в щедрой плоти.

Я накрутила на усы антенны фольгу. Экран прояснился достаточно, чтобы можно было разобрать президента Джонсона, как раз занимавшего место за столом. Со всех сторон его окружали какие-то люди. Президент не вызывал у меня особых симпатий: мне не нравилось, как он трепал за уши своих биглей. Зато меня восхищала его жена, Леди птичка^[8], которая всегда выглядела так, будто больше всего на свете хотела расправить крылья и улететь прочь.

Розалин подтащила табурет поближе к телевизору и села. Сиденье практически исчезло под ней. Она всем телом подалась к экрану, взволнованно ухватив ткань юбки и комкая ее в руках.

– Да что такое происходит? – спросила я, но она была настолько увлечена происходящим, что даже не ответила.

На экране президент пытался поставить свою подпись на листе бумаги, чтобы довести начатое до конца, ему понадобилось не меньше десяти перьевых ручек.

– Розали-ин!

– Тссс, – шикнула она, отмахиваясь от меня.

Пришлось узнавать, в чем дело, от телекомментатора.

– Сегодня, второго июля тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года, – говорил он, – в Восточном зале Белого дома президент Соединенных Штатов подписал Закон о гражданских правах…

Я перевела взгляд на Розалин, которая сидела, трясла головой и бормотала:

– Господи, помилуй!

Вид у нее был такой же неверящий и счастливый, как у людей в телевикторине, когда они отвечают на вопрос стоимостью в 64 000 долларов.

Я не знала, то ли радоваться за нее, то ли тревожиться. После церковных служб прихожане только и говорили, что о неграх да о том, получат ли они свои гражданские права. Кто побеждает – команда белых или команда цветных? Словно это было состязание не на жизнь, а на смерть. Когда священник из Алабамы, преподобный Мартин Лютер Кинг, в прошлом месяце был арестован во Флориде за то, что хотел поесть в ресторане, мужчины из нашей церкви ликовали так, словно команда белых победила в бейсбольном чемпионате. Я знала, что смиренно они нынешнюю новость не примут – ни за что на свете.

– Аллилуйя, Иисусе! – повторяла Розалин снова и снова, сидя на своем табурете. Словно в забытьи.

Розалин оставила на плите ужин – свою знаменитую тушеную курицу. Накладывая еду на тарелку Ти-Рэя, я раздумывала, как бы поднять деликатный вопрос моего дня рождения, на который Ти-Рэй за все годы моей жизни ни разу не обратил внимания. Но я все равно каждый раз, как дурочка, преисполнялась надежд, думая, что уж в этом-то году все будет иначе.

Мой день рождения совпадал с днем рождения Соединенных Штатов Америки, из-за чего обратить на него внимание было еще труднее. Я, когда была маленькой, думала, что люди запускают фейерверки и ракеты в мою честь: Ура, сегодня родилась Лили! Потом реальность расставила все по местам, как это обычно и бывает.

Я хотела сказать Ти-Рэю, что любая девочка была бы рада серебряному браслету с подвесками; что, более того, в прошлом году я была единственной девочкой в средней школе Сильвана, которая осталась без такого браслета; что весь смысл обеда в школьной столовой заключался в том, чтобы стоять в очереди, помахивая рукой, демонстрируя всем желающим свою коллекцию подвесок.

– В общем, – начала я, ставя перед ним тарелку, – у меня день рождения в эту субботу.

И стала смотреть, как он вилкой отделяет куриное мясо от косточки.

– Я тут подумала, что мне бы очень хотелось серебряный браслетик, один из тех, которые есть у нас в торговом центре…

Дом скрипнул – с ним такое случалось время от времени. За дверью громко гавкнула Снаут, а потом стало так тихо, что я слышала, как зубы во рту Ти-Рэя перемалывают еду.

Он доел куриную грудку и принялся за ножку, время от времени поднимая на меня тяжелый взгляд.

Я открыла было рот, чтобы спросить: ну, так что там насчет браслета? – но поняла, что он уже дал ответ, и от этого во мне поднялась этакая тихая печаль: свежая, нежная и на самом-то деле не имевшая ничего общего с браслетом. Теперь мне кажется, что печалилась я по скрежету, который издавала его вилка, скребя по тарелке, по тому, как этот звук разрастался и увеличивал дистанцию, разделявшую нас, по тому, что меня словно вообще не было в комнате.

Той ночью я лежала в постели, прислушиваясь к щелчкам, трепету и шуршанию в банке с пчелами, дожидаясь, пока наступит достаточно поздний час, чтобы можно было незаметно улизнуть в сад и выкопать жестянку, в которой хранились вещи моей матери. Мне хотелось полежать в саду, позволив ему обнимать меня.

Когда тьма выкатила луну на вершину неба, я поднялась с постели, натянула шорты и блузку-безрукавку и в тишине заскользила мимо комнаты Ти-Рэя, двигая руками и ногами, как фигуристка на льду. Я не видела его сапог, не видела, что он бросил их прямо посреди коридора. Когда я запнулась о них и упала, грохот падения так сотряс воздух в доме, что храп Ти-Рэя сменил ритм. Поначалу он даже смолк, но потом с тремя поросячьими всхрюкиваниями возобновился.

Я прокралась вниз по лестнице в кухню. Когда ночь коснулась моего лица, мне захотелось рассмеяться. Луна налилась и превратилась в идеальный круг, настолько полный света, что вокруг всех предметов появился янтарный ореол. Цикады поддали жару, и я побежала, ступая босыми ногами по траве.

Чтобы добраться до моего места, надо было выбрать восьмой ряд влево от тракторного гаража, потом пройти по нему, считая деревья, пока не достигнешь тридцати двух. Жестянка была зарыта в мягкой земле под деревом, достаточно неглубоко, чтобы ее можно было выкопать руками.

Смахнув землю с крышки и откинув в сторону, я увидела вначале белизну перчаток, потом фотографию, по-прежнему обернутую вощеной бумагой, – так, как я ее и оставила. И, наконец, ту странную дощечку с изображением Марии с темным ликом. Я вынула все вещи из коробки и, растянувшись на земле среди опавших персиков, пристроила их себе на живот.

Когда я подняла взгляд вверх сквозь паутину древесных ветвей, ночь опрокинулась на меня. И я лишилась своих границ. Казалось, что небо – это моя собственная кожа, а луна – мое сердце, бьющееся там, в темноте. Мелькнула зарница – не угловатая, как обычно, а мягкими золотистыми языками облизнувшая небо. Я расстегнула пуговицы на блузке и распахнула ее, просто пожелав, чтобы ночь опустилась на мою кожу, да так и задремала, лежа там с вещами матери, и воздух оседал на моей груди испариной, а небо полыхало светом.

Я проснулась от треска – кто-то ломился между деревьями. Ти-Рэй! Я подскочила в панике, торопливо застегивая блузку. Мне были слышны его шаги, быстрые, тяжелые; шумные вдохи и выдохи. Опустив взгляд, я увидела на земле материнские перчатки и фотографию с образком. Бросила застегиваться, подхватила их, засуетилась, не в силах сообразить, что делать, как спрятать. Жестянку я оставила прямо в ямке, слишком далеко, чтобы дотянуться.

– Лили-и-и-и! – заорал он, и я увидела, как его тень метнулась ко мне.

Я запихнула перчатки и фотографию с иконкой под резинку шортов, потом трясущимися пальцами потянулась к еще не застегнутым пуговицам.

Не успела я довести начатое до конца, как на меня упал луч света. Ти-Рэй стоял передо мной без рубашки, держа в руке фонарь. Его луч зигзагами метался из стороны в сторону, ослепляя меня, когда попадал в глаза.

– С кем ты тут была?! – рявкнул он, нацелив фонарь на мою полузастегнутую блузку.

– Н-ни с кем, – запинаясь, пробормотала я, подтягивая к груди колени и обнимая их руками, шокированная тем, что он обо мне подумал. Долго смотреть ему в лицо – огромное и пылающее, точно лик Бога – было невозможно.

Ти-Рэй вновь метнул луч фонаря в темноту.

– Кто здесь?! – проревел он.

– Пожалуйста, Ти-Рэй, здесь нет никого, кроме меня!

– А ну, встала, быстро! – гаркнул он.

Я потащилась вслед за ним обратно к дому. Его сапоги избивали землю с такой силой, что мне стало ее жалко. Он не проронил ни слова, пока мы не вошли на кухню, а там сразу вытащил из кладовки крупу.

– От парней только такого и следует ожидать, Лили, – их винить не в чем, – но от тебя я не ожидал. Ты ведешь себя не лучше, чем шлюха!

Он высыпал на сосновый пол горку крупы размером с муравейник.

– Иди сюда и становись на колени.

Я стояла коленями на крупе с тех пор, как мне исполнилось шесть, но так и не привыкла к ощущению стеклянной крошки под кожей. Я приблизилась к кучке теми крохотными шажочками, какими передвигаются девушки в Японии, и опустилась на пол, уговаривая себя не плакать. Но мои глаза уже наливались слезами.

Ти-Рэй сел в кресло и принялся чистить ногти складным ножом. Я переминалась с одного колена на другое, надеясь выгадать одну-другую секунду облегчения, но боль впивалась глубоко под кожу. Я закусила губу – и тут остро ощутила деревянный образок чернокожей Марии под резинкой на поясе. А под ним – вощеную бумагу с вложенной в нее фотографией матери и ее перчатки, прилипшие к моему животу. И вдруг мне показалось, будто моя мать здесь, прижата к моему телу, будто она – это частички изоляции, направленные на мою кожу, помогающие мне впитать всю его злобу.

Следующим утром я проснулась поздно. Едва коснувшись ступнями пола, полезла под матрац проверять, на месте ли мамины вещи, – это был временный тайник, куда я спрятала их до тех пор, пока не представится возможность снова закопать в саду.

Довольная тем, что мои сокровища в безопасности, я побрела в кухню, где и застала Розалин, сметавшую с пола крупу.

Я намазала себе маслом кусок хлеба.

Розалин шуровала метлой, поднимая сквозняк.

– Что случилось? – спросила она.

– Вчера ночью я выходила в сад. Ти-Рэй думает, что я встречалась с каким-то парнем.

– А ты встречалась?

Я в ответ закатила глаза:

– Нет!

– И долго он продержал тебя на крупе?

Я пожала плечами:

– Около часа, наверное.

Она перевела взгляд на мои колени и замерла с метлой в руках. Они распухли от сотен мелких красных рубцов, кровоподтеков размером с булавочную головку, которым предстояло превратиться в синюшные крапины по всей коже.

– Да ты глянь только, дитя! Глянь, что он с тобой сделал! – ахнула она.

За мою жизнь колени подвергались этой пытке столько раз, что я перестала считать ее чем-то необыкновенным; с ней просто приходилось время от времени мириться, как с обычной простудой. Но выражение лица Розалин внезапно разорвало эту привычность в клочки.

Этим я и занималась – разглядывала свои колени, – когда сквозь кухонную дверь, топая, прошел Ти-Рэй.

– Ну-ну, посмотрите-ка, кто тут у нас решил встать с постели! – Он выхватил из моих рук бутерброд и швырнул его в миску Снаут. – Не затруднит ли тебя отправиться в персиковую палатку и немножко поработать? Ты пока еще не королева дня, знаешь ли!

Каким бы невероятным это ни казалось, но вплоть до того момента я думала, что Ти-Рэй, возможно, все-таки меня любит. И бережно хранила в памяти случай, когда я, маленькая, пела в церкви гимны, перевернув псалтирь вверх ногами, а он улыбался мне.

Теперь же я внимательно вгляделась в его лицо. В нем не было ничего, кроме презрения и гнева.

– Пока ты живешь под моим кровом, будешь делать то, что я скажу! – рявкнул он.

Тогда я найду себе другой кров, подумала я.

– Ты меня поняла?

– Да, сэр, поняла, – сказала я.

И действительно, я его поняла. Я поняла, что новый кров сотворит для меня чудеса.

Ближе к вечеру я поймала еще двух пчел. Лежа на животе поперек кровати, я наблюдала, как они летали в банке, круг за кругом, не находя выхода.

Розалин просунула голову в дверь:

– У тебя все в порядке?

– Ага, все нормально.

– Я ухожу. Скажи папе, что завтра не приду, собираюсь в город.

– Ты идешь в город? Возьми меня с собой, – попросила я.

– Это еще зачем?

– Пожалуйста, Розалин!

– Тебе придется всю дорогу идти пешком.

– Не страшно.

– Да там почти ничего и открыто-то не будет, разве что ларьки с петардами да продуктовый магазин.

– Мне все равно! Я просто хочу в свой день рождения вырваться куда-нибудь из дома.

Розалин всмотрелась в меня, словно осев всем телом на тучные ноги.

– Ладно, только у папы отпросись. Я зайду за тобой спозаранок.

И отошла от двери. Я окликнула ее:

– А зачем тебе в город?

Она около секунды стояла спиной ко мне, не двигаясь. Когда же повернулась, лицо ее было мягким и изменившимся, словно передо мной была какая-то другая Розалин. Рука ее нырнула в карман, пальцы зашарили, что-то нащупывая. Она вынула сложенный листок, выдранный из блокнота, подошла и села рядом со мной на кровать. Я потирала колени, пока она разглаживала бумагу.

Ее имя – Розалин Дейз – было выведено на листке как минимум двадцать пять раз крупным, старательным почерком, как на самостоятельной работе, которую дети сдают в первом классе.

– Это листок, на котором я тренировалась, – пояснила она. – Четвертого июля в церкви цветных проводят встречу для избирателей. Я собираюсь зарегистрироваться, чтобы голосовать.

В животе у меня неприятно екнуло. Вчера вечером по телевизору сообщили, что какого-то мужчину в Миссисипи убили за то, что он зарегистрировался как избиратель, и я собственными ушами слышала, как мистер Басси, один из священников, говорил Ти-Рэю: «Да не волнуйся ты так, их заставят писать свои имена идеальным почерком и не выдадут удостоверения, если они забудут хоть одну черточку или петельку».

Я изучила черточки и петельки в имени Розалин.

– А Ти-Рэй знает, что ты задумала?

– Ти-Рэй! – фыркнула она. – Ти-Рэй вообще ничего не знает.

Он прибрел домой на закате, весь потный после работы. Я встретила его у кухонной двери, сложив руки на груди поверх блузки.

– Я тут подумала, схожу-ка я завтра в город с Розалин. Нужно купить гигиенические принадлежности.

На это он ничего не сказал. Больше всего на свете Ти-Рэй ненавидел женское половое созревание.

Тем вечером мой взгляд упал на банку с пчелами, стоявшую на тумбочке. Бедняжки, сгрудившиеся на дне, едва шевелились, явно жаждая улететь. Тогда мне вспомнилось, как они вылезали из щелей в стенах моей комнаты и кружили просто ради чистой радости полета. Еще мне вспомнилось, что моя мать прокладывала дорожки из крошек от печенья и маршмеллоу, чтобы выманивать тараканов из дома, вместо того чтобы давить их ногами. Сомнительно, что она одобрила бы содержание пчел в банке. Я отвинтила крышку и отложила ее в сторону.

– Можете лететь, – сказала я им.

Но пчелы остались на месте, точно самолеты на взлетной полосе, неуверенные, дадут ли им разрешение на взлет. Они ползали на своих суставчатых ножках, описывая кривую вдоль окружности стекла, словно весь мир ужался до размеров этой банки. Я постучала по стеклу, даже положила банку набок, но эти чокнутые пчелы не желали никуда лететь.

Они никуда не делись и следующим утром, когда пришла Розалин. В руках она несла «ангельскую пищу» – бисквитный пирог – с четырнадцатью свечками.

– Вот, держи. С днем рождения, – сказала она.

Мы с ней сели за стол и съели по два куска, запивая молоком. Молоко оставило на бархатной тьме ее верхней губы белый полумесяц, который она и не подумала стереть. После мы отправились в дорогу.

До Сильвана было несколько миль^[9] пути. Мы шли по обочине шоссе, Розалин двигалась с неторопливостью двери банковского сейфа, просунув палец в ручку плевательницы. Над деревьями висело марево, и каждый глоток воздуха был пропитан духом перезрелых персиков.

– Хромаешь? – спросила Розалин.

Колени болели настолько, что мне было трудно за ней угнаться.

– Немножко.

– В таком случае почему бы нам немножко не посидеть на обочине? – предложила она.

– Да ничего страшного, – заверила я ее. – Все в порядке.

Мимо пронеслась машина, обдав нас тучей горячих выхлопных газов и пыли. Из-за зноя Розалин вся лоснилась от пота. Она то и дело отирала лицо и тяжело дышала.

Мы приближались к Эбенезерской баптистской церкви, прихожанами которой были мы с Ти-Рэем. Ее шпиль торчал посреди купы развесистых деревьев; краснокирпичное здание под ними даже на вид казалось тенистым и прохладным.

– Идем, – сказала я ей, сворачивая на подъездную дорогу.

– Ты куда это собралась?

– Мы можем отдохнуть в церкви.

Воздух внутри был темным и неподвижным, исполосованный косыми лучами света, падавшими с боковых окон – не тех красивых витражей, которые вы сейчас себе представили, а молочно-белесых стеклянных панелей, сквозь которые почти ничего-то и не разглядишь.

Я прошла вперед и села во втором ряду скамей, оставив рядом место для Розалин. Она вынула веер из держателя для молитвенника и принялась рассматривать на нем картинку – белую церковь с улыбающейся выходящей из дверей белой леди.

Розалин обмахивалась, и я ощущала легкие потоки воздуха, слетавшие с ее рук. Она сама никогда не ходила в церковь, но в тех немногих случаях, когда Ти-Рэй позволял мне бывать у нее дома, в лесной хижине, я видела особую полочку с огарком свечи, галькой из ручья, рыжеватым птичьим пером и куском корня Иоанна Завоевателя, а прямо в центре всего этого стояла – просто так, без рамки – фотография женщины.