Читать книгу: «Пассажир»

Глава I

Если спокойно лежать и стараться не дергаться, нога практически не болит, вот я и стараюсь устроиться на заднем сидении лежа, осторожно поджав ноги. Обезболивающее уже не действует, так что надо привыкать терпеть, пока заживет. Через полузакрытые глаза смотрю в темное окошко, а там одна чернота. Должен лес бегать, но слишком уж темно, и отраженного света фар не хватает. Нет ни звезд, ни луны… Будь оно все проклято.

Двадцать четвертая «Волга» оглушительно тарахтит подо мной и неприятно подпрыгивает на кочках, отзываясь резкой болью. Думаю про себя – как хорошо, что не взяли «буханку».

– Жемчуг, ты как? – спрашивает Серега Деркач. Он ненадолго отвлекается и оглядывается, пытается рассмотреть мое лицо. Мне не хочется вступать в разговор, и я не отвечаю, только смотрю через ресницы на его лицо.

– Уснул? – спокойно осведомляется Салман, сидящий спереди, на месте пассажира. – Не отвлекайся от дороги, Сергей. А то так уедем, что не вернемся.

Сергей и Салман – мои, так сказать, бригадиры. Или командиры, так точнее. Мужики они серьезные, уверенные в себе. Прошли Афган, и понятия для них – не пустой звук. То, что меня после пулевого ранения обработали и везут прятать теперь, означает, что четыре года назад я сделал правильный выбор, присоединившись именно к их бригаде.

Уверен, что какие-нибудь молоковские просто прирезали бы меня по-тихому. Этим мразям даже воровской закон не писан.

– Спит, – отвечает Салману Сергей и тут же спрашивает: – Что будем делать с Молоком после вчерашнего?

Я сразу – ушки на макушке. Понятное дело – разговор не для простого быка, но интересно же, какими планами руководство живет.

– Может, на обратном пути обсудим, Сергей? – спрашивает Салман.

– Не ссы, Жемчуг спит, – успокаивает Деркач.

– А какие твои предложения?

– Я считаю, ответить надо по-настоящему жестко, – Сергей говорит жестко, цедит слова сквозь зубы, сдерживается, чтобы говорить потише. – С мокрым делом.

– Кого предлагаешь замочить? – спокойно осведомляется Салман.

– Сиплого и его шестерок. Всех, я их знаю поименно. Когда начнем, кто-то попрячется, но это вопрос времени. Каждую мразь достанем, каждого заставим заплатить за пацанов.

– Откуда ярость такая, Сергей? Мстить хочешь?

Голос у Салмана чуть хрипловатый, с легким нерусским акцентом. Кто он по национальности, я точно не знаю. Вроде бы курд какой-то или араб. Не таджик и не узбек точно – этих я хорошо отличаю.

– Хочу, Салман. Скажешь, ты не хочешь?

– Мстить нужно холодно. Что тебе пацаны Сиплого? Они такие же простые ребята, как вот Жемчуг. Им сказали мочить – они мочили. Ты лучше скажи, кто дал разрешение на нас наехать?

– Кто дал? Ясно кто – Молоко…

Молоко – это пришлая иркутская погань, пытавшаяся подмять под себя Энск. Шакал-беспредельщик с красной мордой, обесцветивший волосы хной, словно какой-то пидор. Из-за белых волос его и звали Молоком, но погоняло «прыщ» подошло бы ему куда точнее.

Впрочем, так во мне говорят оскорбленная на стрелке честь и боль в ноге. Молоко многих подмял под себя. Даже некоторые авторитеты спасовали перед его энергичным подходом к решению вопросов.

– …но с ним мы сделать ничего не можем, – расстроенно утверждает Сергей.

– А что такое? – с особым тоном переспрашивает Салман. Я не могу его видеть, но чувствую, что он как будто улыбается.

– Его посадил на Иркутск Муха, а он – вор. Настоящий, блатной.

– И что? Мы с тобой, доблестные воины-интернационалисты Советской Армии, должны обосраться от страха перед этой сволочью? Думаешь, Муха не дал добро, чтобы нас мочить?

– Конечно, дал. Хорош, Салман, остановись. Храбрость должна опираться на силу.

– Не только. Про ум не забывай. Сейчас есть хорошее окно возможностей. У Мухи конфликт с кавказцами. По Сибири колесят азеры, нохчи и прочие чурки разной степени отмороженности. Им плевать на блатных, они не спрашивают и не предупреждают. Валят всех подряд – жен, детей, по беспределу. Конченные. Никто не удивится, если в один прекрасный день они замочат и Муху, и Молоко.

– Вот ты как замахнулся…

Сергей удивляется, а я прямо горжусь Салманом.

– Мне нужна пара надежных ребят, пойдут лично с нами. Валим их профессионально, по-военному, и сразу обратно в Энск. За Муху воры предъявят азерам Шоты и будут их мочить в меру своих скромных сил. Бог в помощь, как говорится, удачи обеим сторонам конфликта. Им всем станет не до нас. А без иркутской крыши Сиплый – никто. Доведем до его ребят, что нам нужна его голова, а к пацанам мы без претензий. И они принесут нам его голову. Или живого притащат, чтобы ты лично мог его зажмурить – это уж как тебе захочется.

– А если не выгорит? – сомневается Сергей.

– Тогда нас убьют, – флегматично отвечает Салман. – А нам что, не похуй?

– Похуй, – соглашается Сергей, и теперь я слышу в его голосе спокойную уверенность.

Остаток пути до Доброго они практически не разговаривают, и я на самом деле едва не проваливаюсь в сон, но приступы боли не позволяют это сделать. Хватит и того, что я сдерживаю в себе желание по-бабски покряхтеть, вызывая сочувствие. Уверен, что у моих попутчиков сочувствия собственной слабости я точно не дождусь.

Но дорога уже подходит к своему концу. Сергей останавливает «Волгу» и тормошит меня.

– Вставай, Жека, приехали.

Сдерживая стон, я выпрямляюсь и сажусь на сидение. В лобовом стекле, среди черной пустоты, блестят два десятка желтых пятен уличных столбов вдоль главной улицы. На этом все – других источников света не видно. Мне всегда казалось, что Доброе выглядит поживее. Впрочем, я уже давно здесь не был.

Хорошо, что телефон здесь работал – а то я бы не смог предупредить сестру.

– Едем в обход, вон к тому дому, – я показываю пальцем.

– Который с края? – уточняет Сергей и заводит машину.

– Да. Фары выключи, пожалуйста. Столкнуться здесь не с кем, а Наташка просила по возможности не привлекать внимания.

Сергей делает, как я попросил, и окружающий мир практически погружается во тьму. Спасают только луна и звезды. Черный лес по обеим сторонам дороги уступает место квадратным черным пятнам низких панельных домов. Они хорошо заметны на фоне звездного неба и чем-то напоминают надгробия.

Поселок оставляет тяжелое впечатление. Словно специально дождавшись нашего визита, цепочка уличных фонарей гаснет. Сергей еще сильнее сбавляет скорость, тщетно силится разобрать что-нибудь на дороге.

– Аварийку включи, – лениво подсказывает Салман.

Я не возражаю. Тусклое тревожное мерцание поворотных указателей позволяет хоть что-то разобрать в ночной черноте, но при этом не столь заметно, как обычные фары.

Звонкие ритмичные щелчки сейчас даже заглушают двигатель, тихо порыкивающий где-то под капотом.

– Здесь налево, давай в объезд, – я указываю направление.

«Волга» ползет по краю поселка в направлении старой лесопилки. Здесь под колесами – укатанная грунтовка, идем плавно и тихо. Дом, где живет сестра – последний, у самого края Доброго. По моей просьбе Сергей не заезжает во двор, останаливается неподалеку, загнав машину под крону деревьев, выросших у дороги.

– Сиди, я доведу его, – распоряжается Салман.

Деркач глушит мотор, отдает ему ключи, чтобы тот открыл багажник. Я аккуратно выбираюсь наружу, пока Салман достает увесистый рюкзак, наскоро набитый одеждой, собранной у меня на квартире, и пакетами с различной медициной, переданной заштопавшим меня врачом.

– Сам дойти сможешь? – спрашивает бригадир.

Я твердо киваю и неспешно иду к дому, опираясь на костыль, чтобы не нагружать ногу. Еще не успел к нему привыкнуть, боюсь упасть. Стучу своей палкой, двигаясь по асфальтовой дорожке вдоль стены, до второго подъезда… Салман открывает передо мной дверь.

Мы заходим в темный подъезд, зги не видно. Ни одна лампочка не работает, лунный свет сюда не проникает. Салман вспыхивает зажигалкой, из темноты на нас выплывает беспощадная лестница. Я опираюсь рукой на перила, но никак не могу приладиться, чтобы опереться костылем на ступеньку. Салман отнимает у меня костыль и оставляет его у стены. Подстраивается сбоку, чтобы я оперся.

Я благодарю его, но Салман только отмахивается – мол, не стоит.

Медленно мы поднимаемся на третий этаж при дрожащем свете зажигалки, то и дело гаснущей. По мере приближения к цели я начинаю волноваться, понимаю, что сестра, мягко говоря, довольна не будет. Но мне довериться больше некому. И спрятаться больше негде.

Я тихо стучу в нужную дверь. Через полминуты она открывается, на пороге – Наташа. Стоит в ночной рубашке, бедняжка, стыдливо прикрывается, смущается. Быстро нас осматривает, машет рукой, чтобы входили.

– Я сбегаю за костылем и вернусь, – шепчет ей Салман, сбрасывает рюкзак на пол и выходит.

Опираюсь рукой на стену, стою на одной ноге. Улыбаюсь, чтобы не волновалась.

– Привет, сестренка, – говорю.

– Кто это? – она кивает в сторону двери. Говорит испуганно. Она опасается моих друзей.

– Друг. Товарищ…

– Понятно. Зря спросила… Дойдешь или помочь?

– Дойду. Допрыгаю.

Стараюсь, чтобы мой голос звучал весело. Ничего мол, страшного, обычное дело. С облегчением плюхаюсь на диван в зале. Слышу, что пришел Салман. Он шепчется с Наташкой наедине, но в темноте я прекрасно слышу. Он обращается к ней так уважительно, аж смешно.

– Наталья… Простите, не знаю, как вас по отчеству.

– Это неважно, – кротко отвечает сестра.

Я слышу щелчок замков и шуршание в рюкзаке. Салман говорит:

– В рюкзаке все необходимое по медицинской части. Бинты, антисептик. Рана еще не закрылась, но Евгений знает, как обрабатывать, ему все объяснили. Вот эти две ампулы отдельно – это морфий.

– Ему нужно? – тревожится Наташка. Боится, что я наркоман, глупышка.

– Нет, нет, не беспокойтесь, не нужно. Даже без раны не нужно. Это на всякий случай. Если будут осложнения, сильные боли. Введите внутримышечно один кубик и сразу звоните мне. Вот мой номер. Никому его не показывайте.

– Поняла. Сколько он здесь пробудет?

– Через неделю заберем его, когда в Энске кое-что порешаем и все утихнет. Не бросим вашего брата, не беспокойтесь. Дренаж уже удалили, рана закрывается. Если воспаления не будет, Евгений быстро поправится.

– Вы не думайте, я его не гоню. Просто если он скрывается… Будет тяжело его прятать долго.

– Я прекрасно понимаю. Не беспокойтесь, мы найдем ему местечко безопаснее. Но сейчас ему лучше залечь на дно в Добром. Я с ним попрощаюсь, хорошо?

Салман входит в зал, вежливо сняв грязные ботинки. Мне немного стыдно, я вот наследил.

– Все, мы тебя передали сестре, слушайся Наталью во всем, – Салман серьезно говорит, прямо слушаешь и веришь, что искренне. – Через неделю позвони мне, тогда и заберем тебя. Раньше не надо. Скорее всего, буду недоступен.

Меня гложет совесть, что приходится оставлять пацанов.

– Я как рана затянется, сразу вернусь. Буду с братвой до конца, Салман.

– Успокойся, Евгений. Лучше не светись, отдыхай пока.

Уходит, Наташа сразу закрывает дверь за ним. Ходит по квартире молча, ничего не спрашивает. Набирает в таз воду и моет полы за мной. Стыдно, но и обидно немного. Сестру как будто не беспокоит, что брат получил пулевое и теперь вынужден скрываться.

– Прости, сестренка. Я бы убрал, но не могу, – примирительно говорю я.

Она неопределенно машет в мою сторону рукой. Снимает ботинок с ноги, относит в коридор. Затем возвращается в зал, помогает мне пересесть на стул и стелит на диване.

– Наташ, ты чего молчишь?

– А что мне говорить? – она говорит, конечно, тихо, как всегда, но я уже научился различать в ее речи всякие оттенки. Сейчас это было раздражение. Наташа аккуратно кладет подушку и раскладывает одеяло.

– Ну, спросила бы, как дела.

– И как думаешь, почему не спрашиваю?

– Не знаю… – честно отвечаю я.

Моя сестренка-цыганочка сердится, у меня такое милое чувство от этого в груди разливается. Вроде бы мы не так много лет в одной семье были, но все равно крепко сдружились. Похожей утратой были надломлены, наверно, поэтому.

– Ты с мамой давно разговаривал?

Умиление сразу пропадает. Вот же стерва, знает, куда надавить. Огрызаюсь:

– Вот не надо про мать, Наташенька.

– А как из армии вернулся, чем занялся? Где учиться планируешь, работать?

Знаю я эти песни, слышал. От матери нахваталась. Выросла и стала старой моя младшая сводная сестра.

– Сама все знаешь. Лучше и не спрашивай, – говорю.

– Вот и я о том же.

Язва. Сейчас скажет «тебе хоть кол на голове теши», «сгинет твоя буйная головушка». Что еще там положено этим бабам говорить?

Но нет. Молча вышла из комнаты. Досыпать. Стерва.

Сержусь, хотя понимаю отчасти. Бабам сейчас очень трудно, вот они и цепляются за прошлое. Учеба, работа… Только нормальные деньги сейчас не так зарабатывают. Потом, может, будет и так, но мне-то сейчас жить надо.

Почему Наташка не понимает? Потому что маленькая еще. И дурочка. Сама тоже хороша – нашла учебу, на дизайнера в художественном колледже. Думает, что если малюет красиво, сможет себя прокормить. Пусть не обманывается, после выпуска ей одна дорога – на рынок трусами торговать. Рядом с инженерами, учителями и всеми прочими лохами, застрявшими в совковом прошлом. Вырвалась из дома, тоже мать бросила, но плохой я. Хотя так-то понятно – она не родная. Кровь имеет значение, кто бы что ни говорил.

Немного отхожу, злые мысли помогают успокоиться.

Как бы то ни было – к ней я приехал прятаться. Не к матери. Не хочу таким горе-молодцем перед ней показываться, с дыркой в ноге. Я же гордость, сын-молодец. Мама думает, я на стройке работаю, наивная. Надеется, что я строительный колледж окончу. А сестра ей не говорит про меня, не выдает. Осуждает меня, но матери врет. Во спасение, значит.

До чего же на диване неудобно. Так всегда в незнакомом месте. Поворачиваюсь на живот, но начинает ныть нога. А на спине я в принципе засыпать не могу.

В голову лезут разные мысли – о пацанах, которые в Энске остались. О том, что Салман задумал. Вроде и дух захватывает, а как подумаешь – может, и зря. Подставляет энских пацанов. Хотя, справедливости ради, и сам подставляется. За такое не простят, если узнают… Думаю грешным делом, может и хорошо, что меня подстрелили молоковские, хорошо, что я здесь, а не там. Подленькая мысль, но разумная.

Ворочаюсь, но уснуть не удается. В окне на горизонте расползается мутной желтой полосой медленно наступающий летний рассвет. Встаю с кровати, подхожу к окну, стараясь не так сильно постукивать костылем.

Здесь природа красивая. Небо чистое, звездами усыпанное. В городе такого не бывает. Об этом поселке и о шахтах здешних дурная молва ходит. А я так мыслю, что люди напраслину возводят. Хорошее место – наедине с природой, наедине с собой. Морд противных меньше, лицемерных этих харей. Чисто здесь, хотя и мрачно, конечно.

Сумерки начинают отступать, я решаю насладиться видом из окна. Среди деревьев ползет туман, небо мрачное и серое. Похоже, сегодня будет весь день моросить. Сажусь на стул, ставлю костыль у стенки, а он, собака, падает вниз. В ночной тишине звучит как раскат грома.

Слышу торопливый топот за спиной.

– Женька, что с тобой? У тебя все хорошо?

Волнуется за меня, сестричка-то.

– Прости, разбудил. Надеюсь, соседи не слышали.

Наташа облегченно вздыхает, увидев, что я цел.

– За это не волнуйся, здесь нет никого ни сверху, ни снизу, – говорит она. – Через этаж вроде бы пара стариков живет, но они в процессе переезда в Энск, пока отсутствуют.

– Так ты что же, в подъезде совсем одна?

– Выходит, так.

Наташа подходит к окну и смотрит на меня снизу ввверх. Печально так, как только она умеет.

– И не одиноко тебе? – спрашиваю.

– Одиноко… – сестра ставит себе стул и садится рядом. Встречаем рассвет вместе. Мне это нравится. А Наташа опять отвечает – Одиноко, Женя. Но мне нравится. Я никогда не любила, когда много людей вокруг.

– Одно дело – когда людей много. Другое – когда вообще никого нет. Все плохо.

Она молчит какое-то время, а потом говорит уверенней обычного, будто решилась на что-то:

– Жень, надо серьезно поговорить…

– Ну, не начинай, Наташка…

– Нет, послушай…

– Ты уже говорила мне все это. И в этом году, и в прошлом. Какой смысл повторяться?

Сестренка показывает пальцем на мою ногу с повязкой.

– Вот какой смысл. Это – звоночек. Это тебе Господь намекает – пора заканчивать.

– Закончу, когда время придет. А сейчас время такое, сейчас так надо.

– Может, кому и надо, но не тебе. Ты хороший парень.

Вот это да, комплименты пошли. Ухмыляюсь.

– Ты сейчас скажешь – «о маме подумай», да? Я думаю, Наташка. Думаю, что всю жизнь мы вот так семьей на скотов всяких пахали – на государство это вонючее, теперь на мудаков разных… – Наташку аж передергивает, я быстро извиняюсь. – На гадов то есть. А я хочу, чтобы она имела все, что ей захочется. – Сестра пытается перебить, но я не даю, продолжаю с напором: – Надо там матери машинку стиральную – пожалуйста. В Турцию сгонять – пожалуйста. Тебе вот тоже – образование нормальное в универе, машину там, если хочешь. И в красоты салон – ты девчонка ладная, только тусклая чуть-чуть. Накрасить – будешь огонь. Чернявенькая будешь, и с губами алыми. Жениха найдешь…

– Какого? – она перебивает поток моих рассуждений. – Как твой нерусский друг?

– Ну и что, что нерусский? – я удивляюсь ее придирчивости. – Главное, что Салман порядочный и честный человек.

– Порядочный?! Честный?! – удивляется так сильно, аж глаза нараспашку.

– А кто сейчас порядочный и честный? Мусора позорные?

Сестра аж поморщилась. Снова начинаю закипать. Ну почему она такая глупенькая?

– Да уж куда лучше в милиции служить, чем бандитам.

– Сестричка моя, ты про ментов ничего не знаешь. Я про них все понял еще в девяносто первом. У пацанов на рынке были кое-какие разногласия с администрацией, а те суки в подментованных оказались. Облава была, братанов мордой в пол положили. А вот Вовка Минтай… Кстати, помнишь Вовку? – Наташка печально качает головой. – Ну как же, Вовка? Мы с ним в футбол гоняли еще во дворе. У него батя на рыбном комбинате пахал, потому и погоняло такое. Ладно, неважно. Короче, Вовка с испугу дернул, и мусор какой-то, тварь легавая, паскуда, мразь, прямо в башку ему шмальнул. Понимаешь, шлепнул Вовку нашего, как комара прихлопнул. Менты – это главная погань в стране, Наталья. Но энские легаши – прикормленные у воров, скоро под Салманом ходить станут. Так как разница, если в конечном счете все равно на него работать? Не худший вариант, поверь.

Пока я говорю, Наташка молчит и на меня не смотрит. В окно глядит – как там рассвета разгорается. Наконец, вздыхает горько:

– «Менты», «погоняло», «шлепнул»… Сам себя слышишь? Так нормальные люди не разговаривают.

Ой, какие мы нежные. Зло думаю – прости, милая, что ранил твою тонкую душевную организацию. Не хочешь знать, как все в жизни устроено – так и стой в сторонке. Схоронись, сестренка, в какой-нибудь дыре и сиди там, не отсвечивая.

Внезапно мне в голову приходит, что она так и поступила. Это заставляет меня задуматься.

– Мама не хочет машинку стиральную, – говорит Наташа, и на этот раз ее тихий голос звучит необычно жестко. – И в Турцию она не хочет. Мама хочет, чтобы сын ее пережил.

Радио внезапно прерывает наш разговор звуками нового гимна. Я сразу веселею, потому что мне не нравится, куда пришел наш диалог.

В Энске я слышал по радио попытку каких-то диджеев-комиков придумать слова на эту музыку, так что я решил подпеть:

– Я лю-блю тебя, моя Росси-и-и-я!

В те-е-бе есть много пре-и-му-ще-с-тв.

Никакой эмоции на лице сестры. Ей не понравилась шутка.

– Я пойду собираться, – сухо сказала она. – А то на работу опоздаю.

Не успеваю опомниться, а Наташка уже ушла из комнаты.

– Какую работу? – я вскакиваю с места и тут же сажусь обратно – боль в ноге не позволяет на нее опираться. – Ты же на каникулах!

Сестра ничего не отвечает. Беру костыль и, постукивая, иду к ней. Гимн в радио сменяется позывным «Широка страна моя родная». Проводное радио, Наташа, серьезно? Тебе двадцать или шестьдесят?

Спрашиваю про себя, все равно она меня не слышит.

Дверь в комнату сестры закрыта на защелку, я вижу сквозь мутное стекло ее силуэт. А ничего у нее фигурка-то… Наконец она одевается и открывает дверь. Я сразу с вопросом:

– Остановись, сестренка, погоди. Какая это у тебя работа?

– Самая обыкновенная. На какую все нормальные люди ходят. Тебе тоже бы попробовать, Женя.

Проходит мимо меня в ванную комнату, серьезная, резкая. Не узнаю эту тихоню. Отпускаю ее чистить зубы, ничего не отвечаю. Пробовал я уже работать, хватит. Интересно только, где она в этой дыре работу нашла? Оделась в какие-то джинсы мешковатые и водолазку. Ничем не примечательный внешний вид. Непонятно.

Иду на кухню и сажусь за стол. Радио передает последние новости. Избирком закончил считать голоса. Ельцин выиграл, конечно. Я и не сомневался. «Не дай бог», да.

Не хочу терпеть этот совковый бубнеж. Что я там уже не слышал? Чечня, кредит, демократия, прочее дерьмо… Как они все надоели. Тяну руку и выдергиваю проклятый ящик из розетки. Лучше уж в тишине.

Наташа приходит на кухню, начинает готовить завтрак, ничего не говоря. Получаю свои бутерброды и чай, сердечно благодарю.

– Скажи все-таки, где работаешь?

– А ты не будешь смеяться? – переспрашивает сестра. Как-то по-детски это прозвучало, ей богу. Мотаю головой.

– Честное пионерское, не буду.

– Тут стройка за поселком идет. Все местные там работают, больше негде. Турбазу делают.

И что здесь было смешного? Порой Наташка удивительно мнительная. Наверно, слишком привыкла к моим прошлым насмешкам. Она деловито пьет чай.

– Я побежала, а то на автобус не успею. Пешком далековато.

– Тут автобус ходит? – удивляюсь.

– Да, специально для строителей. Утром собирает, вечером развозит. Почти весь поселок уезжает.

– И хорошо платят? – улыбаюсь, предвкушая горький ответ. Наташа, стесняясь, называет сумму, которая меня удивляет. Конечно, это не мой доход ни разу, но все равно – по меркам нынешней России, весьма неплохо. Прожить можно.

– Я для мамы откладываю, – добавляет она. – В сентябре вернусь в Энск, снова будем вместе жить. Тогда и потрачу.

– Не надо. Я ей нормально высылаю.

Прозвучало не очень хорошо. Родной сын, а деньги матери по почте отправляю. Неудобно лично отдавать. Но не возьмет она, да и спрашивать будет. А я боюсь материнских распросов, неудобно мне врать.

– Она не берет твои. Кладет на сберкнижку, – отвечает сестра.

– Что?!

Вот это поворот! Неприятные новости, а Наташка так спокойно говорит, будто ничего страшного не происходит.

– Откладывает для внуков, – поясняет сестра.

– Для каких внуков?! – я кричу, но тут же понижаю тон. В окружающей тишине я прекрасно слышу эхо собственного голоса. – Они года через два все сгорят. Пусть тратит.

– Так, некогда это все обсуждать, я побежала. – Наташа встает из-за стола и идет в прихожу, напяливает какую-то потрепанную красную курточку, чтобы не промокнуть от дождя и дешевые сапоги из кожзама. Жалею ее про себя. Обещаю, что дам сестре, пусть и сводной, все самое лучшее, и это время скоро придет. Наташа дает на прощанье последние указания: – В холодильнике борщ в кастрюле, разогреешь на обед. Из мясного в морозилке курица, если хочешь, пожарь. Только разморозь обязательно. Воду набери в кастрюлю…

Улыбаюсь, и она осекается. Есть во всех женщинах, даже самых молодых, вот это материнское, глубоко внутри. Это очень мило.

– До свиданья, строительница, – говорю. – Не стой под стрелой.

Она выходит и закрывает за собой дверь. Щелкает замок, и через дверь доносится затухающий цокот низеньких каблучков ее сапог. Еще через несколько минут – рокот двигателя откуда с улицы. Да уж, тут всякий транспорт – это событие. Судя по характерному булькающему звуку двигателя, строителей здесь развозит 677-ой Лиаз. Трудяга… Меньше их стало в Энске в последнее время, заместили «икарусами».

Звук автобуса вызывает во мне ностальгические воспоминания. Я ведь, когда маленький был, хотел автобус водить. Прямо мечта – крутить баранку эдакой громадины и везти полный салон людей. Думал людям экскурсии проводить по Энску, смешно вспомнить. Представлял это так: «Справа вы можете видеть здание водоканала, построенное в таком-то году таким-то архитектором. Остановка «Водоканал». Следующая остановка – «городская больница №2». Будьте взаимновежливы, не забывайте в салоне свои вещи».

Маленький дурачок, а что с дурачка взять? Все мальчишки с машинками играют в детстве, чем я другой?

Тогда у меня другая сестра была. Не младшая, а старшая. Вика. Практически ее не помню. Волосы у нее были светло-каштановые, а глаза… Не знаю. Светлые вроде. Помню – пока я дудел себе под нос и возил по ковру пластмассовый «жигуль», голубой такой, Вика возилась с глупыми резиновыми пупсами. Одевала их, даже сама им шила одежду. Всегда звал ее в машинки играть, ныл… Никогда не отказывала, садилась рядом, нянчилась со мной. Ничего про машины не знала, а я ей рассказывал. Сейчас я понимаю, что знала она все, просто слушать меня нравилось.

Когда Вика умерла, мать с отцом развелись. Не могли друг на друга смотреть, хотя никто там виноват и не был. Просто судьба. Нечестно, когда умирают такие молодые. Через год мать мне другую сестру привела – на замену как будто. Тихую такую, забитую. Чертенка… Ох, и невзлюбил я ее поначалу. Черножопой называл, смеялся над ней, до слез доводил.

Стыдно теперь до невозможности. Игрушек у нее своих не было, пока ей мама не купила, так она в мои машинки играла, а я отбирал и прятал. Сам уже был большой, в машинки играть, но и ей не позволял. С куклами умершей сестры тем более – однажды даже побил ее за это, они ж Викины…

Теперь вот она работает, вкалывает на каких-то тварей за копейки… Ну, пусть даже не копейки, но по какому праву вкалывает? У человека детства не было толком, так она не доучилась еще, а уже пашет.

Обидно за Наташку ужасно. И еще скучно.

Часы в прихожей на стенке стучат размеренно по башке: цок, цок. Каждую секунду красная стрелка дергается вперед, а потом раздражающе трясется, достигнув очередной рубеж. Выглядят часы отвратительно – на черно-бордовом желтые отметки часов и минут, без единой цифры. А, нет, приглядываюсь – есть римские цифры, только они изображены на грубых черных квадратных лепестках по краям этого убожества. Название «Янтарь», знак качества… Ну-ну.

Цок-цок. Пол-восьмого утра, еще целый день впереди. Кошмар.

Решаю проверить Наташкину комнату. Хоть узнаю, чем сестричка живет. Надо только аккуратно.

Захожу, оглядываюсь, собираю первые впечатления. Кровать аккуратно заправлена. Когда мы жили с мамой, она всегда заправляла. Сейчас, наверно, перестала, но перед гостем, видимо, неудобно. Чудная она – я не осужу, я не заправляю. Глупо это, как по мне.

У стены напротив кровати стоит старое советское трюмо с тремя зеркалами. Ну, это понятно, в каждой русской квартире такое есть. По крайней мере, в каких я был. Тут же кое-какая косметика – помада, лак для ногтей. Пудра какая-то или как там это называется. Интересно, перед кем она тут прихорашивается? Надо бы спросить. Может, жениха нашла, усмехаюсь про себя.

На стене висит постер Дитера Болена. Какая ж ты у меня самая обыкновенная… Мне кажется, сейчас уже такое не слушают. На комоде стоит магнитофон. Модель с возможностью записи, двухкассетник. На высокой полке для кассет – большое количество стандартных TDK-ашек на девяносто минут, заботливо перезаписанных с других, таких же безымянных.

Интересно, ведь где-то существуют оригинальные кассеты, с которых все эти песни переписывают? Мне иногда попадались. Перебираю Наташкино музыкальное богатсво, в каждой коробочке – вкладыш, подписанный ее аккуратным почерком. Что у нас тут? Печальная ситуация. «Армия любовников», «Абба», «Модерн токинг», «Союз – 95». Ну, союзовский сборник еще ничего – там «Агата» даже есть. Нормальной музыки нет – ни «Продиджи», ни «Оникса». В самом низу лежит кассета без записки. Может быть, пустая, но кто знает?

Заправляю в магнитофон, запускаю. Низкое шипение намекает на соответствующее качество записей. Слышу гитару, знакомые аккорды…

Батюшки, это ж Наташа поет. «Сколько я бродил, сколько колесил…».

А я и не знал, что она на гитаре умеет. И когда только научилась? Где аккорды подсмотрела? Слушаю внимательно. С ее голосом плаксивая гопническая баллада слушается как-то глубже. Поет Наташа со странной хрипотцой, чуть надрывается. Одно слово, цыганка. Ее это…

– Я сошью себе рубаху

Из кленового листа…

Почему «из кленового листа», Наташа? Вроде бы в песне было «из крапивного»? Хотя, из кленового как-то логичнее. Рубашка из крапивного листа точно не поможет избавиться от зуда.

На кассете еще несколько песен. Очень интересный выбор – после петлюровского хита Наташа поет «безымянную реку» наутилусов.

Затем сестра обращается ко мне, и я здорово пугаюсь, но быстро соображаю, что запись предназначена кому-то еще:

– Знаешь, я все время опасалась к тебе подойти. Ты таким был хмурым, особенно последний год. Я, конечно, понимаю, почему… Знаю, каково это – терять, кого любишь. И понимаю, что не до меня сейчас. Просто решила записать тебе пару песен, чтобы поддержать. Не обижайся, что кассету подбросила тайком. Мне трудно по-другому. Знаю, что у тебя уже есть хорошая подруга. Но если ты все же чувствуешь себя одиноко – на самом деле ты не один. Не принимай следующую песню как-то особенно на свой счет, она просто мне нравится, потому что грустная. Но жизнь не обязана быть такой грустной.

Я едва не смеюсь в голос. Ох, и дурочка! До чего же она чудная и наивная! Неудивительно, что эта запись так и осталась на полке, небось, сама понимает, как все это глупо звучит.

В заключение сестра тихо перебирает струны и поет «как жаль, что нам не быть вдвоем».

Жаль? Ну не знаю, мне вот совсем не жаль. Мне смешно. Оказывается, Наташка-то в школе сохла по какому-то дураку. Интересно, одноклассник? Конечно, одноклассник, она кроме как в школу никогда и никуда не ходила толком. Перематываю назад и возвращаю кассету обратно.

Несмотря на желание посмеяться над прошедшей школьной горе-влюбленностью своей сестры, тактично решаю оставить ее в покое. Не хочу признаваться, что шарился по ее вещам.

Забываю про костыль, случайно наступаю на ногу без опоры. Больно. Зато вспоминаю, что надо обновить повязку и обработать рану. Достаю все необходимое, разматываю бинты. В конце он отклеивается, я стискиваю зубы. Осматриваю дырки на ноге, превращающиеся в грубые шрамы. В том месте, где повязка прижималась к ним, вижу на марле желтоватые пятна. На ощупь твердые, засохшие. Сержусь сам на себя, врач предупреждал о необходимости регулярной смены повязки, чтобы свежая марля позволяла уходить отделяемому.