Её цветочки

Глава 5

Дом заключил Фрэнсин в свои крепкие объятия, словно пытаясь убаюкать ее. Но сон все не приходил. Широко раскрыв глаза, она смотрела на темный потолок и изнывала от беспокойства.

Фрэнсин беспокоилась о таких вещах, о которых другим даже не пришло бы в голову беспокоиться, беспокоилась о пустяках, пока они не начинали казаться ей чем-то важным – одна из кур стала плохо нестись, а значит, надо было сходить на соседнюю ферму, чтобы купить новую несушку; к тому же надо было починить протекающую трубу в ванной на третьем этаже, однако Фрэнсин знала, что ей посоветуют заменить все трубы в доме, что было невозможно из-за нехватки финансов.

Ночь тянулась и тянулась, а она все думала, думала… Думала о мисс Кэвендиш. Та всегда была для нее чем-то вроде любимой, но строгой тетушки. Фрэнсин хотела переселить ее в свой дом, чтобы она провела здесь последние недели своей жизни, но знала – старая дама откажется переехать сюда. Как и Фрэнсин, она была старой девой и в силу привычки всегда полагалась только на себя, лишь изредка принимая одолжения от других.

А что насчет гребня, который она увидела, когда гадала по чайным листьям нынче утром? Ей редко случалось видеть в этих листьях что-то зловещее, и она не могла поверить, что кто-то может желать ей зла. Ведь она мало кому знакома. Но ей все же было не по себе, как будто изнутри царапало битое стекло.

Так что, когда царящее в доме безмолвие разорвал истошный крик, это стало для нее почти облегчением.

Фрэнсин вскочила с кровати и, поджав губы, посмотрела в окно, уверенная в том, что сейчас она увидит деревенских мальчишек, балующихся в ее саду, как это иногда случалось по ночам.

Нахмурившись, она склонила голову набок, когда дом огласил еще один истошный пронзительный крик.

– Бри! – прошипела она, пожав плечами под стеганым халатом, который когда-то принадлежал матери. И, поспешно перейдя через темный вестибюль, перебралась в восточное крыло, чувствуя пронизывающую дом настороженность.

– А-а-а! – вскрикнула Фрэнсис, врезавшись в какую-то темную фигуру. – Ах, это вы, мистер Констейбл, – смущенно проговорила она, когда он включил свет.

– Добрый вечер, Фрэнсин, – сказал он.

– Вы слышали этот крик? Это был ваш подмастерье?

– Да, думаю, это был Киф; он все накручивает себя по пустякам и сводит меня с ума, без конца болтая о привидениях… Я как раз собирался проверить, есть они здесь или нет. – Смеясь, он отставил локоть в сторону, приготовившись взять Фрэнсин под руку, и поклонился: – Может, вы присоединитесь ко мне?

Фрэнсин взглянула на его локоть.

– Думаю, нет, – огрызнулась она. – Надо же – ваш подмастерье раскричался посреди ночи… – И прошла мимо него. Ей не нравилась его широкая ухмылка – наверняка он смеется над ней. Она постучала в дверь Кифа, и из его комнаты донесся еще один душераздирающий крик, за которым последовал грохот.

Констейбл протянул руку и, открыв дверь, включил свет. Ирландец бегал по комнате, махая руками над головой и вопя:

– Убирайся! Слезь с меня!

– Что он делает? – недоуменно спросила Фрэнсин.

Констейбл пожал плечами.

– Киф, с чего это ты визжишь, как девчонка?

Киф повернулся к ним, с растрепанными волосами и безумным взором. Его руки опустились, затем обхватили его туловище.

– Тут что-то есть, Тодд. Я же говорил тебе вчера, что в этом доме водятся привидения. Какая-то тварь все время сдергивает с меня одеяло, а сегодня вечером… – Он сглотнул так, что его кадык рванул вверх и тут же бросился обратно. – Сегодня вечером что-то дергало меня за волосы!

Фрэнсин оглядела комнату, ища следы пребывания здесь Бри, затем перевела взгляд на порог, который она нынче утром посыпала порошком из лавровых листьев, чтобы не пустить Бри в комнату своих постояльцев. Порошка не было, он исчез.

Констейбл, прищурясь, осмотрел комнату и темный коридор, после чего сказал:

– Здесь ничего нет. – Затем криво улыбнулся Фрэнсин, как будто они вместе разыграли парня, нахмурился, когда Фрэнсин не ответила на его улыбку, и прочистил горло. – А впрочем, такой здоровенный детина, как ты, не должен пугаться, если является привидение или даже пара привидений.

– Пара привидений? – взвизгнул Киф. И бросился на кровать, будто ожидая, что что-то выпрыгнет из-под нее. – Лично мне хватило и одного. Я никогда не думал, что могут быть и другие! – Он натянул одеяло до подбородка и, задрожав, продолжил дрожащим голосом: – Это все из-за этих разговоров о привидениях. Мы, ирландцы, вообще видим то, чего нет.

Констейбл покачал головой.

– Да уж, ты прав, тут ничего нет.

– Привидений не существует, – соврала Фрэнсин. Одно дело, когда призраки видит она сама, и совсем другое, когда они являются ее постояльцам. Она старалась всеми силами защитить своих друзей-привидений.

– Иди спать, Киф, – сказал Констейбл.

Тот завизжал:

– Не оставляйте меня! – Но его крик не нашел отклика, и дверь закрылась.

– Он всегда такой… чувствительный? – спросила Фрэнсин, когда она и Констейбл прошли короткое расстояние до комнаты постояльца.

– Боже мой, нет! Обычно чувствительности у него бывает не больше, чем у кирпича. Я вообще не понимаю, что на него нашло.

Фрэнсин сжала губы. Она отлично знала, что именно так подействовало на подмастерье-ирландца, и, когда она доберется до Бри… то надо будет отчитать эту негодницу. Надо будет посеять под дубом горчицу, чтобы преподать ей урок.

– Ну что ж, тогда… – Фрэнсин огладила свой халат. – Тогда я, пожалуй, пожелаю вам доброй ночи, – сказала она, повернувшись.

И остановилась, когда Констейбл произнес за ее спиной:

– Почему вы живете в таком страхе?

Фрэнсин заставила себя повернуться к нему.

– Какая чепуха, – проговорила она. – Я не испытываю страха ни перед чем.

– Вы поместили в наших комнатах мешочки с репешком, буквицей и шандрой, и думаю, что они есть во всех комнатах дома. У парадной двери посажен можжевельник, да и вообще почти все растения в вашем саду предназначены для защиты от зла. – Он улыбнулся. – И, думаю, вы единственный человек, которого я знаю, кроме моей бабушки, который посадил в своем огороде крапиву.

Ошеломленная, Фрэнсин спросила:

– Значит, вы разбираетесь в садоводстве?

– Нет, но я разбираюсь в защитных травах. Моя бабушка родом с Ямайки, и она выращивает многие из тех трав, которые выращиваете вы, чтобы защититься от зла. И она заставила меня выучить эти травы, когда я был ребенком. – Он усмехнулся. – Она говорила, что это нужно для защиты, хотя никогда не уточняла, от чего.

– А она жива? – спросила Фрэнсин, охваченная невольным любопытством.

– Да, очень даже жива, хотя ей уже сто два. Она каждое утро пьет чай из омелы и шалфея, который, по ее словам, и поддерживает в ней жизнь. Но от чего же защищаете себя вы?

Фрэнсин пожала плечами.

– Кто его знает…

Между ними повисло молчание, которое она не желала нарушать. Всю свою жизнь Фрэнсин пользовалась молчанием, чтобы другие не заглядывали в ее жизнь, но сейчас ей казалось, что Констейблу ее молчание нипочем.

– Тогда спокойной вам ночи, – сказал он наконец, пока Фрэнсин стояла молча.

– Спокойной ночи. – Она повернулась и пошла прочь по коридору, одетая в свой старый халат и гадая, почему ей вообще кажется, что непременно надо удалиться чинно.

В спальне Фрэнсин не сразу легла в постель. Какой смысл ложиться, если скоро взойдет солнце? Вместо этого она надела твидовую юбку и синюю блузку и опять спустилась в кухню.

Фрэнсин сидела за столом и смотрела на стену в молчании раннего утра. В ее животе что-то трепетало, но она надеялась, что это не хворь.

– Не хватало еще, чтобы я чем-то заболела в то время, когда сюда с минуты на минуту должна явиться Мэдлин, – сказала она, обращаясь к Бри, которая начала поднимать со стен висящие поварешки и с лязгом отпускать. – И знаешь что, юная леди, я говорила тебе, чтобы ты не пугала наших гостей, – добавила она. – Ты чуть не перепугала этого парня до смерти.

До нее донесся призрачный смех, в котором не было ни капли раскаяния.

Фрэнсин открыла было рот, чтобы укорить Бри, затем закрыла его. Ей было тяжело подолгу сердиться на этого маленького призрака.

Понаблюдав за лязгающими поварешками, она проговорила:

– Думаю, этот Тодд Констейбл мне не по душе. Он задумчив, а значит, наблюдателен. А нам не нужно, чтобы он заметил то, чего не должен. Скорее всего, он уже это заметил.

Поварешки звенели, когда Бри пролетала мимо них.

– И не вздумай наглеть, – добавила Фрэнсин. – Но мы не можем просто сидеть сложа руки, ведь скоро сюда приедет Мэдлин. Нам надо прибрать кухню как следует.

Несколько часов спустя кухня блестела, и сквозь свинцовые оконные переплеты в нее проникал солнечный свет. Наверху ощущалось движение.

Фрэнсин разбила яйца и начала жарить бекон, не замечая, что глаза у нее щиплет от недосыпания. Бри летала под потолком, обсыпая кухню сухими травами.

– Мне жаль, что к нам приезжает Мэдлин, – произнесла Фрэнсин. – Хотя я и не знаю почему. Ведь она моя сестра, а значит, я должна хотеть, чтобы она приехала.

Бри сочувственно осыпала голову Фрэнсин сухим розмарином.

Фрэнсин знала, что дело не в самой Мэдлин, а в тех воспоминаниях, которые она принесет с собой. Она была так похожа на мать, что у Фрэнсин щемило сердце.

– Что-то горит, – сказал Констейбл.

Фрэнсин посмотрела на сковородку. Яичница почернела по краям, а бекон скукожился.

– Я поджарю еще, – пробормотала Фрэнсин и попыталась убрать сковороду с конфорки. Ее пальцев коснулась теплая рука.

– Не трогайте меня! – завопила она, когда Констейбл взял у нее сковородку.

Она отодвинулась, пока между ними не образовалось приличное расстояние.

Констейбл поставил сковороду обратно на конфорку и вскинул ладони.

– Прошу прощения, – произнес он мягким голосом, словно успокаивая испуганную лошадь. – Я не хотел вас напугать.

Фрэнсин кивнула, чувствуя себя дурой. Она не помнила, когда ее в последний раз касался мужчина, и ее сердце колотилось, как будто она взбежала на холм.

– Мы съедим эту яичницу, – сказал Констейбл, когда в кухню неуклюже вошел Киф. – Ведь я все равно предпочитаю, чтобы бекон был прожарен как следует.

Фрэнсин кивнула, затем выпалила:

– Сегодня сюда приедет еще одна гостья. Моя сестра.

Констейбл перестал перекладывать яичницу с беконом на тарелки и испытующе посмотрел на нее.

– Надо думать, вы будете рады видеть ее.

– Вовсе нет! – Фрэнсин зажала рот рукой, чтобы не сболтнуть что-то еще. Ведь она никогда не сообщала чужим то, что касалось ее самой и ее семьи. Это было так необычно, что она с удивлением почувствовала, как ее глаза щиплют слезы. – Мне надо убрать дом, – пробормотала она и торопливо вышла из кухни.

– По-моему, она немного того, – донесся до нее шепот Кифа.

– Попридержи язык и прояви уважение. С ней все в порядке. Просто она немного другая. Интересная…

Забежав в маленькую гостиную, чтобы, чего доброго, не услышать ничего такого, Фрэнсин села на стул, прямая и напряженная.

Она любила эту комнату, просторную, но уютную, со свинцовыми переплетами на окнах, полную бодрости, которую подчеркивали лимонные обои и светло-желтая обивка стульев. Но больше всего Фрэнсин нравился здесь огромный камин. Это была одна из самых старых частей дома, и камин здесь разжигали нечасто; иногда, как сейчас, когда приближалась гроза, от разожженного здесь огня тянуло сквозняком, шевелящим горчичные шторы.

Чувствуя ее беспокойство, старый дом словно собирался вокруг нее, щекоча ее вихрем пылинок. Если не считать кухни, именно в этой комнате ее воспоминания о матери были ощутимее всего. Именно здесь мать всегда занималась шитьем. И Фрэнсин видела сейчас, как она сидит на кресле у окна, как будто это было вчера, поставив свою корзинку с рукоделием на стол, наклонив голову и высунув язык – так она вдевала нитку в иголку и отрезала ее ножницами. Фрэнсин помнила, как мать много раз говорила ей не трогать эти ножницы, большие, тяжелые, с черными ручками. Когда она была маленькой, эти ножницы пугали ее, и она никогда не притрагивалась к ним. Это было простое воспоминание, но оно было дорого ей.

Однако сейчас эта комната и эти воспоминания не приносили ей утешения.

– Что со мной происходит, Бри? – прошептала она, почувствовав тепло призрака на подлокотнике кресла, после чего что-то ласково коснулось ее волос. – С какой стати Мэдлин являться сюда? Я не хочу ее видеть. Мне нравится жить так, как я живу теперь, и я не хочу… – Она вздохнула и потерла лицо. – Но хватит об этом. Она моя сестра, и у нее столько же прав находиться здесь, как и у меня.

Фрэнсин встала, подошла к буфету, стоящему под лестницей, и, достав из него свои самодельные чистящие средства, поднялась по лестнице в свое крыло дома.

Дотронувшись до ручки двери комнаты Мэдлин, она замерла. Она не входила туда уже несколько лет. Бри томилась рядом и от возбуждения пихала картины, висящие на стенах коридора, чтобы они перекосились.

– Иди на первый этаж, Бри. Я уберусь здесь одна.

Фрэнсин не удивилась, когда Бри скользнула вниз, перекосив все картины на своем пути.

В комнате Мэдлин ничего не менялось со времен их детства. Стены все так же были оклеены обоями с ягнятами, бегающими среди желтых цветов, теперь, правда, выцветшими. У одной из стен все так же находилась узкая кровать, ныне с ничем не застеленным матрасом, а напротив располагался широкий гардероб из древесины грецкого ореха. Под окном был поставлен письменный стол, на котором стояла ваза с филигранью под ободком и черными остатками цветов, рассыпавшихся в пыль, когда Фрэнсин дотронулась до них. Когда-то это были садовые лютики, цветы Мэдлин. Эти желтые цветы не очень-то оживляли ее комнату, но Фрэнсин всегда ставила их здесь, когда сестра приезжала домой; это было напоминание о матери, хотя вряд ли Мэдлин это замечала.

От самой Мэдлин здесь не было ничего. Никаких картинок, оставшихся с детства, никаких книг в книжном шкафу возле двери. Именно так выглядела эта комната, когда Мэдлин уехала отсюда в возрасте шестнадцати лет. И ее короткие нечастые визиты не оставили здесь ни малейшего отпечатка.

Когда комната была убрана, а кровать застлана, Фрэнсин поместила под матрасом один из своих защитных мешочков, после чего торопливо вышла вон, потому что была не в силах находиться в этом мертвом помещении и дальше.

Убирая чистящие средства, она услышала, как перед парадной дверью остановилась машина. Спустившись в вестибюль, замешкалась, проверяя, все ли в порядке, затем нехотя стряхнула пыль с юбки и блузки и сделала глубокий вдох. Затем, прежде чем Фрэнсин успела открыть парадную дверь, та распахнулась, и в дом ворвалась Мэдлин.

Глава 6

В пятьдесят один год Мэдлин все еще была красива и обладала гипнотическим великолепием. Ее длинные темно-рыжие волосы ниспадали изящными волнами, макияж скрывал чуть заметные морщинки вокруг глаз и губ, и глаза оставались все такими же – большими, зелеными, опушенными темными ресницами и полными такой беззащитности, словно она была готова вот-вот разрыдаться. На ней было надето светло-зеленое платье, скроенное так, чтобы подчеркнуть ее пышную фигуру, свидетельствующую о непреодолимой любви к шоколадным конфетам.

Ступив на порог, Мэдлин мелодраматично застыла.

– Я могу войти? – спросила она звучным хриплым голосом, подняв одну выщипанную бровь.

Фрэнсин посмотрела на гору чемоданов, которые таксист продолжал переносить на крыльцо. И, натянуто улыбнувшись, кивнула.

– И ты, и все остальное.

Мэдлин почти подбежала к Фрэнсин и сжала ее в объятиях.

Они были непохожи, как ночь и день. Если наружность Мэдлин была окрашена в яркие цвета – пусть даже с возрастом эти цвета стали поддерживаться искусственно, – то Фрэнсин была бесцветна. Все в ней было тонким или худым: тонкий нос, тонкие губы, худое лицо, худые плечи, худые ноги, узкие бедра и отсутствие бюста – какового у Мэдлин было хоть отбавляй.

– Как же долго мы не виделись, – прошептала Мэдлин. – Ты ничуть не изменилась.

– Ты тоже, – ответила Фрэнсин. – Она вглядывалась в лицо сестры с тревогой, ибо, несмотря на макияж, под глазами Мэдлин были видны темные тени, говорящие о бессонных ночах.

Мэдлин отпустила Фрэнсин и с многозначительным видом посмотрела на таксиста, ожидающего оплаты.

– Ты не могла бы заплатить? Я забыла взять с собой наличные.

Фрэнсин пристально поглядела на сестру, затем быстро прошла на кухню, где в спрятанной в буфете старой жестянке из-под печенья хранила свои деньги. Она не доверяла банкам.

– Что случилось? – спросила она, когда таксист удалился. – У тебя ужасный вид.

– Ты всегда говоришь мне такие приятные вещи, – отозвалась Мэдлин, однако в ее тоне не было ни следа колкости.

Фрэнсин хмуро посмотрела на чемоданы, все еще стоящие на крыльце, затем затащила их в вестибюль.

Мэдлин открыла дверь главной гостиной, которую Фрэнсин всегда держала закрытой, и, уперев руки в бока, огляделась.

Фрэнсин не переступила порог. Главная гостиная никогда не нравилась ей, ведь ее окна выходили на кладбище. Сколько она себя помнила, в этом огромном камине никогда не разводили огня, и стулья и столы для закусок, расставленные на потертом персидском ковре, никогда не использовались. Это была мертвая комната, и Фрэнсин никогда ничего не делала, чтобы это изменить. Ей не нравились перемены; перемены несли с собой сложности.

Она сморщила нос, когда из этой редко открываемой комнаты ударил крепкий запах застоявшегося табачного дыма. Это было странно, ведь сама она никогда не курила и ясно давала понять, что курильщикам в ее доме не рады. Фрэнсин была совершенно уверена, что ее новые постояльцы не курят, потому что иначе она учуяла бы исходящий от их одежды запах табака.

– Ты могла бы уделять дому больше внимания, – заметила Мэдлин.

– Он нравится мне таким, какой есть.

Мэдлин грациозно повернулась на одном каблуке и, все так же подбоченившись, прошла на кухню. И посмотрела на чашку, стоящую рядом с блюдцем, и на чайные листья на ее дне.

– И я вижу, что ты по-прежнему бо́льшую часть времени проводишь на кухне.

Фрэнсин пожала плечами.

– И по-прежнему гадаешь на чайных листьях.

Фрэнсин принужденно кивнула.

Мэдлин склонила голову набок и внимательно посмотрела на старшую сестру.

– Тебе некомфортно от того, что я здесь.

– Почему ты так решила? – Она терпеть не могла, когда Мэдлин делала такие вот толковые замечания. Это шло вразрез с ее обычным легкомыслием.

– Это видно по тому, как ты стоишь. Так неподвижно и прямо. Ты всегда так делала, будто надеясь, что, если ты не будешь шевелиться, тебя никто не заметит.

Фрэнсин не видела ничего плохого в том, чтобы стоять или сидеть смирно. Это же лучше, чем ерзать. Она терпеть не могла тех, кто ерзал.

Вздохнув, Мэдлин села за стол. Фрэнсин уселась напротив.

– Что случилось с твоим мужем, с…

– С Джонатаном, – подсказала Мэдлин и снова вздохнула. – У него был рак лимфатической системы. В конце мы уже ничего не могли для него сделать, только обеспечить ему покой. Это было… тяжело. – Из уголка ее глаза выкатилась слеза. Фрэнсин смотрела, как она стекает по напудренной щеке сестры и шлепается на стол. – Это было ужасно, Фрэнни. Он был таким добрым человеком… Он заботился обо мне. – Она с усилием сглотнула, пытаясь сдержать поток слез, и прошептала: – Мне его не хватает.

Фрэнсин прочистила горло и, надеясь, что это помешает Мэдлин окончательно впасть в истерику, к чему она явно была уже близка, спросила:

– А что произошло с твоим предыдущим мужем? Он, кажется, был спиритом?

– Себастьян был оккультистом. Он был душка, но в конце концов у меня с ним не заладилось. А потом я встретила Джонатана. – Она улыбнулась своим воспоминаниям, которые грозили вылиться в новый поток слез.

– Мне очень жаль, – смущенно отозвалась Фрэнсин, поскольку не знала, что еще можно сказать перед лицом неподдельного горя сестры. – Этот Себастьян, – быстро добавила она, видя, что глаза Мэдлин наполнились слезами, – он имел обыкновение вызывать духи умерших?

– Разумеется. Он постоянно проводил сеансы. К нему приезжали люди со всех концов страны, чтобы он им погадал. Он был по-своему знаменит. – Мэдлин явно гордилась сомнительной славой своего бывшего мужа, как будто та распространялась и на нее саму.

Фрэнсин не удивилась внезапному интересу Мэдлин к оккультизму. Сестра всегда перенимала интересы своих мужей, делая это с той же одержимой страстью, которую она питала к самому своему очередному мужчине, пока не захомутала его и не вышла за него замуж, после чего ее в конце концов охватывала скука. Ее внимание было так же неустойчиво, как у мухи-поденки.

– Пожалуйста, скажи мне, что ты не пренебрегала защитой, когда имела дело со всей этой… ерундой.

Отвлекшись от жалости к себе, Мэдлин картинно закатила глаза.

– Ну конечно. Мама ведь и меня научила, как защищаться с помощью растений – а не одну тебя.

Немного смягчившись, Фрэнсин спросила:

– Ты можешь привести примеры?

Испустив театральный вздох, Мэдлин распевно начала:

– Корень дягиля, чтобы рассеять дьявольские чары… Дабы провидеть, потребны жженые ноготки, срезанные в полдень… Ветка омелы защитит родных и близких…

Фрэнсин фыркнула.

– Хорошо, что ты использовала защиту; правда, ноготки все же не так хороши.

– Себастьян использовал их постоянно.

– Тогда этот малый – шарлатан и идиот.

Мэдлин насупилась.

– Ты опять за свое…

– О чем ты?

– А вот о чем – если я говорю, что небо голубое, то ты всегда отвечаешь, что оно розовое или бесцветное.

– Вовсе нет!

– Постоянно.

– Неправда!

– Правда!

Мэдлин вдруг резко выпрямилась и огляделась по сторонам.

– Кстати, о призраках. Бри по-прежнему с тобой?

– Ты всегда выводишь ее из равновесия, когда приезжаешь, так что я отослала ее на дуб во дворе, пока не начнет вести себя прилично. – Она устремила на сестру укоризненный взгляд. – Ты же никогда не верила в существование Бри, никогда не верила в существование привидений. Меня удивляет, что ты вообще заморачивалась с этими сеансами и всем прочим, чем занимался этот твой муж.

Мэдлин открыла было рот, чтобы возразить, затем закрыла его и надулась.

– Верно, – признала она. – Но в них веришь ты, и в них верила мама. Думаю, мне тоже захотелось в них поверить. И Себастьян говорил о них очень убедительно, так что мне это показалось возможным.

В кухне воцарилось неловкое молчание. Мэдлин избегала смотреть Фрэнсин в глаза и продолжала сидеть, уставясь в стол.

Фрэнсин была уверена, что сестра что-то скрывает.

– Почему ты решила вернуться домой?

Мэдлин пожала плечами.

Фрэнсин хмуро посмотрела на опущенную голову сестры.

– Мэдлин! – резко произнесла она, когда молчание стало невыносимым. – Ты ведь не была дома пять лет. Почему же решила вернуться сейчас?

– Ты что, не слышала, что я тебе сказала? У меня только что умер муж! Разве этого недостаточно? – Сестра резко встала – Я устала. Я поговорю с тобой позже. – И она торопливо вышла из кухни, пока Фрэнсин не успела сказать что-то еще.

Та сидела и слушала, как Мэдлин поднимается по лестнице, затем идет по коридору второго этажа. Она просидела так долго, затем вздохнула и пошла делать свои дела. Начала готовить ужин, затем занялась работой по дому, прислушиваясь к его ровному дыханию. Ей было неспокойно, она была сама не своя, но раз в дом приехала Мэдлин, этого следовало ожидать. Ноги сами понесли ее наверх, чтобы убраться в комнатах постояльцев.

Киф О’Дрисколл относился к своим вещам небрежно, хотя и не доводил это до крайности. Что ж, от молодого человека следует ожидать подобной неаккуратности. Фрэнсин улыбнулась. Пожалуй, в царящем в его комнате беспорядке есть что-то детское. Киф, решила она, – это маргаритка; он неискушен и прост, как дитя. Отметив про себя, что надо будет поставить в его комнате маргаритки, Фрэнсин поспешила в комнату мистера Констейбла.

Она порадовалась тому, что мистер Констейбл, судя по всему, человек опрятный и, похоже, каждое утро застилает свою кровать; что до немногочисленных предметов его одежды, то они были аккуратно сложены в гардеробе. Фрэнсин удивилась тому, что он уже наложил на комнату отпечаток своей личности, расставив по ней семейные фотографии в рамках. Миссис Констейбл была довольно красивой женщиной; во всяком случае, Фрэнсин предположила, что женщина на фотографии – это его жена. На этом фото они вместе смеялись – безыскусное, оно, видимо, было сделано, когда они не знали, что их снимают. На нескольких других фотографиях были запечатлены две девочки, которые могли быть только его дочерьми. А на прикроватной тумбочке рядом с фото жены стоял групповой семейный снимок. Эти фото говорили о том, что члены его семьи любят друг друга, что они не просто связаны чувством семейного долга, а питают друг к другу искреннее расположение.

Прежде чем выйти из комнаты, Фрэнсин в последний раз огляделась по сторонам. Здесь чувствовались заботливость, преданность родным и… терпение. Пожалуй, из всех цветов лучше всего мистеру Констейблу подходит астильба. Она видела несколько стеблей астильбы возле сарая – надо будет срезать их и поставить в его комнате.

Закончив убирать спальни, Фрэнсин подмела длинный коридор, идущий вдоль всего дома и высокопарно именуемый Нижней галереей. Стены здесь были увешаны портретами предков Туэйтов, старыми, закопченными, потрескавшимися; их имена значились на нижних частях рам, выведенные напыщенными золотыми буквами. Фрэнсин редко смотрела на эти портреты; они были частью обстановки дома, и она принимала их как данность.

Обычно Фрэнсин вела себя терпеливо, но только не в этот вечер, когда она ждала, чтобы Мэдлин проснулась. Ей очень хотелось заглянуть в комнату сестры, но Фрэнсин удержалась от искушения. Хотя их и связывали кровные узы, она не могла вот так запросто зайти к ней. Вместо этого уселась на один из старых стульев, стоящих в Нижней галерее, с которого открывался вид на весь коридор западного крыла, и стала ждать.

В доме слышалось тихое тиканье часов, он ожидал вместе с ней. Она всегда считала, что ее дом обладает своей собственной индивидуальностью, тактичной, но внимательной к тем, кто жил в нем прежде. Живые не помнили их, но сам дом их не забыл, и это утешало. Однако, хотя дом, казалось, продолжал оставаться внимательным и бодрым, его пронизывали напряжение и нервозность, в его воздухе чувствовалось некое раздражение, странная тревога, которая струилась по галерее и отражалась на угрюмых лицах предков Фрэнсин, глядящих на нее.

Она не услышала, как отворилась дверь спальни Мэдлин, а потом уже стало поздно. Фрэнсин вскочила со стула и с недостойной торопливостью сбежала по лестнице вниз, затем вбежала в кухню, где бросилась к плите, как будто она возилась здесь все время, пока в кухню не зашла Мэдлин.

– Ты права, – без прелюдий начала та. – Я действительно приехала домой не без причины.

Фрэнсин отвернулась от плиты, ожидая, когда сестра продолжит.

– Я хотела приехать и раньше, но мы узнали об этом только незадолго до того, как у Джонатана диагностировали рак, а потом… – Мэдлин неопределенно махнула рукой, чтобы выразить всю огромность своего горя.

– Узнали о чем?

– Думаю, тебе лучше сесть.

Фрэнсин едва не рявкнула, что она вполне может и постоять, но что-то в тоне сестры заставило ее сесть.

– Ну и в чем дело? – вопросила она, когда Мэдлин медленно опустилась на стул и положила перед ней на стол тоненькую папку, которую немедля принялась теребить.

Не поднимая глаз, она сказала:

– Мама обманула нас. – И вскинула ладонь, когда Фрэнсин в негодовании широко раскрыла глаза. – Просто выслушай меня, – быстро проговорила она. – Когда я только что познакомилась с Джонатаном, он много говорил об изучении семейных историй и все такое. Он был изумлен тем, что я так мало знаю о моей семье, несмотря на то, что я выросла среди всего этого. – Мэдлин неопределенно махнула рукой. – Он начал изучать историю нашей семьи, и я тоже ею заинтересовалась, ведь есть нечто захватывающее в историях тех людей, которые и сделали нас тем, что мы есть. Я всегда считала, что история нашей семьи окажется скучной, но у нас есть тайна, Фрэнни, темная ужасная тайна. – Она подалась вперед, ее глаза возбужденно блестели. – Нас у мамы было не две, как она всегда говорила. У нас имелись четыре сестры и брат.

Эти слова почти что прошли мимо сознания Фрэнсин, потому что в ее строго упорядоченной жизни они показались ей лишенными смысла.

– Этого не может быть. – Она покачала головой, сжав губы и чувствуя стеснение в груди. – Ты лжешь!

– С какой стати мне лгать?

– Тогда солгал этот твой идиот-муж. Либо речь шла не о нашей семье, либо он просто все это выдумал. Нас всегда было только трое – мы с тобой и наша мама. Отец умер, и больше у нас никого не было. Мама сказала бы нам. Она сказала бы мне! – последние ее слова прозвучали как жалобное причитание.

– Мне очень жаль, Фрэн, но это правда. – Мэдлин сделала паузу, настороженно глядя на сестру. – Ты когда-нибудь думала о том, откуда взялась Бри?

– Конечно! Я пыталась… – Фрэнсин пожала плечами, не желая объяснять ни свое любопытство, ни свои попытки выяснить, откуда взялась эта девочка-призрак. – Она всегда была здесь. Она просто привязана к нашему дому.

– Нет, Фрэнни. Она умерла пятьдесят лет назад… Она была нашей сестрой.

Грудь Фрэнсин сдавила тревога, сдавила так, что она едва могла дышать. Она посмотрела в открытую дверь на дуб, голые ветви которого качались над колодцем, хотя во дворе не было ни малейшего ветерка.

Повернувшись к Мэдлин, она начала искать признаки того, что сестра лжет. Та никогда не умела убедительно врать. Но сейчас ее щеки не покраснели, и она не старалась смотреть Фрэнсин в глаза, как обычно делала, когда врала.

Испытывая головокружение и чувствуя, что она не вынесет этого сочувствия, написанного на лице сестры, Фрэнсин уставилась на стол.

– Расскажи мне, – прошептала она, сглотнув ком в горле.

– Будет проще, если ты увидишь это сама. – Мэдлин открыла тоненькую папку и по столу пододвинула к Фрэнсин несколько листков бумаги. – Все мы были зарегистрированы в Церкви Святого Сердца в Конистоне. Но я не помню, чтобы мы когда-либо ходили туда, а ты?

Фрэнсин покачала головой, хотя это не удивило ее, ведь мать никогда не имела склонности к официальной религии.

Наконец она выдохнула воздух, скопившийся в ее груди, и глянула на выделенные желтым маркером имена на ксерокопиях страниц метрической книги, выведенные старомодным почерком. Наверху каждой страницы значилось:

Рождения, зарегистрированные в приходе Конистон графства Камбрия

30 сентября 1961 года, Бри Элизабет, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол женский. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

13 августа 1962 года, Агнес Ида, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол женский. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

21 декабря 1963 года, Фрэнсин Лиллиан, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол женский. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

16 сентября 1964 года, Виола Клементина, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол женский. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

1 апреля 1966 года, Розина Сильвия, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол женский. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

26 января 1968 года, Мэдлин Беатрикс, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол женский. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

19 ноября 1968 года, Монтгомери Джордж, Туэйт-мэнор, сельская община Хоксхеда, пол мужской. Отец – Джордж Роберт Туэйт, мать – Элинор Мэйбл Туэйт.

Фрэнсин читала эти имена опять и опять, качая головой… Бри. Агнес. Виола. Розина. Монтгомери… Она не помнила этих имен, кроме Бри, да и это было просто имя, которое она придумала, когда была ребенком. Но это вовсе не значит, что ее маленький призрак и есть та самая Бри. Она не ощутила потрясения от внезапно пришедшего узнавания или от пробудившегося воспоминания, хотя должна была бы что-то почувствовать, ведь, судя по датам их рождения, они все родились друг за другом и наверняка вместе росли.