Та, что стала Солнцем

Мысленным взором она видела три иероглифа имени брата, нарисованных резкими взмахами кисти наставника Фан, и дрожащие линии своих иероглифов под ними. Они не получились такими, как у наставника Фан, Чжу только слабо наметила их. Это была имитация, в них не было ничего настоящего.

Банный день был намечен только на конец недели, и это было в каком-то смысле еще хуже: все равно что видеть, как дорога впереди обрывается в пропасть со склона горы, но быть не в состоянии остановиться. Как быстро обнаружила Чжу, в монастырской жизни не было пауз. Уроки, хозяйственные работы и снова уроки, и каждый вечер надо заучивать новые иероглифы и вспоминать иероглифы вчерашние. Даже мыслей о ночных парадах призраков было недостаточно, чтобы помешать ей уснуть, как только усталость одолевала ее, и казалось, проходило всего одно мгновение, – уже снова наступало утро и утренние молитвы. Жизнь в монастыре оказалась, в общем, такой же однообразной, как и в деревне Чжонли.

В то утро они с Сюй Да стояли по колено в каменном корыте, полном ледяной воды и грязных простыней: вместо уроков в монастыре два раза в месяц устраивали день стирки. Время от времени другой послушник приносил миску скользких мыльных орехов и вываливал ее в корыто. Другие послушники полоскали, отжимали, крахмалили и гладили. Деревья гинкго во дворе пожелтели и усыпали плодами все плиты двора, поэтому процесс стирки сопровождался неприятным запахом детской рвоты.

Чжу терла простыни, погруженная в свои мысли. Даже зная, что тело приковывает ее к судьбе стать ничем, она отказывалась смириться с мыслью, что ей следует просто сдаться и позволить Небесам вернуть ее к этой судьбе. Должен быть способ продолжить жизнь как Чжу Чонба, если не надолго, то хоть на день, на месяц, на год. Но, к ее отчаянию, чем лучше она понимала свои ежедневные обязанности, тем меньше возможностей видела. В монастыре каждое мгновение любого дня было на учете: спрятаться было негде.

– Если мы моемся реже в холодную погоду, то можно было бы сделать так, чтобы мы могли бы пропустить и несколько дней стирки, – проворчал Сюй Да. У обоих руки стали ярко-красными от ледяной воды и сильно болели. – Даже весенняя пахота лучше, чем это.

– Уже почти время обеда, – сказала Чжу, на мгновение отвлекаясь на эту мысль. Трапезы до сих пор оставались светлыми моментами каждого дня.

– Только человек, который вырос в голодные времена, может радоваться еде в нашей трапезной. И я видел, как ты смотришь на эти мыльные орехи. Их нельзя есть!

– Почему ты так в этом уверен? – возразила Чжу. – Это же орехи, может, они вкусные. – Теперь, когда она усвоила игривый, братский тон общения послушников, ей начали нравиться эти разговоры. Она не помнила ни одного разговора с Чонбой.

– Они из мыла, – сказал Сюй Да. – Из тебя будут вылетать пузыри. Наверное, могло быть и хуже. Это просто обычный день стирки. В тот раз, когда нас посетил Великий князь провинции Хэнань, нам пришлось стирать не только простыни, но еще и одежду всех монахов, а потом крахмалить ее. Слышал бы ты, как они потом шуршали! Это было похоже на медитацию в лесу. – Потом прибавил: – И еще к нам приходят мятежники, но они просто обычные люди, они не доставляют хлопот. – В ответ на непонимающий взгляд Чжу он объяснил: – Которые устроили восстание крестьян. Оно было самым большим с того времени, как мы родились. Настоятель принимает их вожаков каждый раз, когда они появляются в этой местности. Он говорит, что если монастырь сохраняет добрые отношения со всеми, то нам это полезно, пока все не решится так или иначе.

Чжу подумала – как жаль, что она не может сохранить хорошие отношения с наставником Фан. На нее снова навалилось мрачное настроение, еще хуже, чем раньше. Она спросила печально:

– Старший брат, послушников всегда выгоняют за совершенную ошибку? Или иногда только наказывают?

– Если бы наставник Фан мог избавляться от каждого последнего послушника, он бы, наверное, это делал, – прозаично ответил Сюй Да. – Он дает себе труд наказать послушника только тогда, когда тот его очень раздражает и он хочет увидеть, как тот страдает. – Они вдвоем вытащили простыню и бросили ее в кадку для тех, кто будет ее отжимать. – Однажды он меня наказал, когда я был еще новичком. Мы тогда квасили собранные черные бобы, и он заставил меня мешать их в горшках. Я так нервничал, что, когда он пришел проверить, как я работаю, я вывернул на него весь горшок. – Он покачал головой и рассмеялся: – Ты знаешь, как отвратительно пахнут забродившие бобы? Другие монахи прозвали его «Вонючка Фан» и отказывались сидеть с ним рядом на молитвах и в зале медитации до следующей стирки. Он был в ярости.

Вдали послышались звуки трещотки: это надзиратель оповещал их, что скоро время обеда.

– После этого состоялся Осенний фестиваль. Обычно послушников ведут наверх, на гору, чтобы увидеть монастырь, весь освещенный фонарями. Но меня наставник Фан заставил убирать отхожие места. Он сказал, что будет справедливо, если теперь я буду вонючкой. А до следующего банного дня оставалась еще целая вечность. – Сюй Да выбрался из корыта и начал вытираться. – Но тебе нечего беспокоиться. Даже наставник не может никого выгнать без веских оснований. Ты же не собираешься делать ничего плохого, а? – Он улыбнулся Чжу, но тут прозвонил колокол, и он запрыгал вниз по ступенькам к трапезной. – Пойдем! Мы сегодня так напахались, что даже мне не терпится поесть соленых овощей.

Чжу тащилась вслед за ним и думала. История Сюй Да навела ее на одну мысль. Каким бы сомнительным ни был успех ее замысла, даже само его появление давало ей упрямую надежду, казавшуюся более стоящей, чем любое отчаяние.

Но как бы она ни убеждала себя, что это сработает, сердце у нее все равно билось от страха так сильно, будто она бегом поднялась по всем лестницам монастыря.

Другие послушники явно ждали банного дня с не меньшим восторгом, чем Нового года в прежней мирской жизни. В отличие от них, Чжу проснулась в этот день с ужасным предчувствием, которое упорно не покидало ее даже в те блаженные минуты, когда они лежали в постели до самого восхода солнца; завтракали на кухне, а не в трапезной; и пили бесконечное количество чая, пока разводили огонь под огромными котлами с водой для бани.

– Послушник! – кухонный истопник бросил ей коромысло. – Настоятель, должно быть, почти закончил мыться. Отнеси пару ведер горячей воды в баню, чтобы подогреть ее для старших наставников.

Чжу поймала коромысло, и ее восприятие мира сузилось до одной мрачной точки. «Если таков мой путь, что я должна это сделать. И я смогу. Я должна».

Погруженная в свои мысли, она вздрогнула, когда Сюй Да подошел и взял одно из ее ведер. Вероятно, он увидел ее сосредоточенность и ошибочно принял это за усталость.

– Позволь мне помочь. Ты сможешь помочь мне, когда придет моя очередь.

– Это просто означает, что нам обоим придется сделать две более легких ходки, а не одну тяжелую каждому, – возразила Чжу. Ее голос звучал странно. – Разве тебе не лучше покончить с заданием за один раз?

– Что хорошего в том, чтобы страдать в одиночестве? – ответил Сюй Да добродушно. Чжу удивилась, поняв, что он стал ее другом. У нее никогда раньше не было друга. Но она не была уверена, что можно делиться страданием, даже с друзьями. Наблюдать, как умирает отец, рыть ему могилу, стоять четыре дня на коленях у ворот монастыря – все это приходилось делать в полном одиночестве. Она знала: когда приходит твой час, ты выживаешь или умираешь в одиночестве.

Но, может быть, есть утешение в том, чтобы рядом с тобой кто-то был, пока это происходит.

– Вы не слишком торопились! – проворчал наставник Фан, когда Чжу и Сюй Да вошли в баню. Он и еще два старших наставника уже сбросили свою одежду и сидели на бортике ванны, углубленной в землю. Их сморщенные тела походили на высохшие финики, готовые для супа, и даже их мужские органы съежились так, что напоминали втянутый член самого Будды. Клубящийся вокруг них пар раздвинула струя воздуха из закрывающейся двери, и Чжу вздрогнула, увидев, кто еще находится в этом сыром, замкнутом помещении. Призраки расположились вдоль стен. Они висели неподвижно, хотя пар, проходящий сквозь эти фигуры в белых одеждах, создавал впечатление, что они шевелятся и покачиваются. Их незрячие глаза неотрывно смотрели в пространство. Они не обращали внимания ни на Чжу, ни на голых монахов. Чжу уставилась на них и заставила себя дышать. Измененная смертью внешность вызывала глубинное беспокойство, от которого у нее внутри все завязывалось в узлы, но они не казались ей… опасными. «Они просто часть этого места, – сказала она себе, чувствуя невольную дрожь. – Все равно что пар».

– На что ты смотришь? – резко спросил наставник Фан, и Чжу внезапно вспомнила о своем намерении. Ее сердце опять стремительно забилось. – Быстро наполняй ванну и уходи!

Сюй Да вылил ведро в ванну. Чжу сделала вид, что собирается сделать то же самое. Краем глаза она увидела ужас, появившийся в глазах Сюй Да, его протянутую руку, когда он бросился к ней, но было уже слишком поздно: она уже позволила этому случиться. Скользкий бамбуковый пол увел подошвы ее сандалий в сторону из-под ее ступней, руки взлетели, тяжелое ведро прыгнуло в ванну, и ее потащило вслед за ним.

На мгновение она повисла в теплом пузыре тишины. Ей хотелось остаться под водой, в том самом мгновении, где нет ни успеха, ни провала. Но она уже совершила поступок и с удивлением обнаружила, что он придал ей смелости: ей ничего больше не оставалось, как продолжать, какой бы испуганной она ни была. Вынырнув, она встала на ноги.

Сюй Да и три сушеных финика смотрели на нее с открытыми ртами. Одежда Чжу лежала вокруг нее на поверхности, подобно плавающему листу лотоса. Корона грязи вытекала из нее и неумолимо расползалась по чистой воде.

– Наставник Фан, – с укором произнес учитель дхармы. – Почему ваш послушник загрязняет нашу ванну?

Наставник Фан так покраснел, что сетка шрамов посвящения на его черепе приобрела чисто-белый цвет. Он развил бурную деятельность, его обвисшие морщинистые бока захлопали, как плавники, и в ту же секунду он за ухо вытащил Чжу из воды. Она взвыла от боли.

Он швырнул ее через комнату, прямо сквозь призраков, и запустил в нее ведром. Оно врезалось в нее и сбило с ног.

– Правильно, – сказал он, дрожа от ярости. – На колени!

Прикосновение к бестелесным фигурам духов вызвало у нее ощущение, будто ее пронзила тысяча ледяных игл. Чжу встала на колени со сдавленным всхлипом. Кожа горела от прикосновения к призракам, в голове звенело от удара об пол. Сквозь головокружение она наблюдала, как наставник Фан пытается решить, что с ней сделать. Не только наставник Фан следил за ней. К своему ужасу, она чувствовала, что само Небо осматривает оболочку Чжу Чонбы, словно почувствовав присутствие внутри чего-то неправильного. Холодное ничто прикоснулось к ее затылку, и, несмотря на теплый воздух в бане, она задрожала так, что у нее застучали зубы.

– Ты, дерьмо собачье, – в конце концов оскалился наставник Фан. Он схватил ведро и ударил им в грудь Чжу. – Будешь держать его над головой до вечернего колокола, и за каждый раз, как ты его уронишь, ты получишь удар тяжелой бамбуковой палкой. – Его сморщенная грудная клетка яростно вздымалась. – А для воспитания должного уважения к старшим и прилежания в труде ты будешь размышлять об этих принципах, пока будешь мыться холодной колодезной водой. Банный день – это привилегия. Если я когда-нибудь увижу или даже услышу, что твоя нога ступила в баню, я выгоню тебя из монастыря.

Он с садистским удовлетворением смотрел на нее сверху. Он хорошо знал, как послушники радуются банному дню и что, по его мнению, он у нее отнимает. И если бы она была любым другим послушником, вероятно, она была бы несчастна: нескончаемые жернова монастырской жизни и нет никакой надежды на что-то приятное.

Чжу, пошатываясь, встала и подняла ведро. Он было деревянное и тяжелое. Она знала, что уронит его сотни раз до вечернего колокола. Долгие часы агонии, и сотни ударов после этого. Это наказание было таким ужасным, что любой другой заплакал бы от страха и стыда, получив его. Но когда Чжу подняла ведро над головой дрожащими от напряжения руками, она ощутила, как холод и страх сменяет облегчение, облегчение такое жгучее, что оно превращается почти в радость. Она совершила невозможное.

Она убежала от своей судьбы.

3
1347 год, второй месяц

Чжу и Сюй Да сидели верхом на крыше Храма дхармы и меняли черепицу, за зиму пришедшую в негодность. Можно только мечтать о таком месте работы, подвешенном между небом, усеянным барашками облаков, и морем блестящих зеленых крыш с золочеными флеронами на концах, которые загибались вверх, как волны. За скопищем внутренних дворов, за равниной они видели сверкающую полосу долины реки Хуай. Так как все похожие вещи связаны между собой, в форме облаков отражалась та далекая земля. Облака, похожие на рыбью чешую, плыли над озерами и реками; облака в форме кустов висели над холмами. А под медленно возносящимися цветами из желтой пыли маршировали армии.

Солнечные лучи были теплыми, и Сюй Да снял рубаху и обе рясы, верхнюю и нижнюю, и работал полуобнаженный, в одних штанах. Благодаря тяжелому труду в шестнадцать лет у него уже было тело мужчины. Чжу сказала немного раздраженно:

– Если будешь так бегать, накличешь смерть.

Наставник Фан всегда без колебаний пускал в ход бамбуковую палку, когда видел послушников, нарушающих правила приличия. Двенадцатилетняя Чжу, которую пронзал холод каждый раз, когда ей приходилось признать, что у нее тело мальчика, но никак не тело мужчины, очень ценила эту строгость наставника Фан.

– Думаешь, ты так красив, что все хотят тебя видеть?

– Девушки хотят, – с усмешкой ответил Сюй Да, говоря о деревенских девушках, которые всегда хихикали, приходя с подношениями.

– Девушки, вечно девушки. – Чжу закатила глаза. Так как она была младше и пока не стала заложницей пубертатного периода, ее раздражала одержимость Сюй Да. Изо всех сил подражая учителю дхармы, она произнесла: – Желание – причина всех страданий.

– Ты пытаешься меня убедить, что был бы счастлив остаться здесь вместе с этими сушеными папайями, которые проводят всю жизнь в зале медитации? – Сюй Да понимающе улыбнулся ей. – У них нет желаний. Но я ни на миг не поверю, что у тебя так же. Может, о девушках еще рано говорить, но любой из тех, кто помнит, как ты попал в монастырь, понимает, что ты знаешь, что значит хотеть.

Пораженная Чжу вспомнила отчаянное, животное желание выжить, которое побудило ее присвоить жизнь Чжу Чонбы. Даже сейчас она ощущала его в себе. Она никогда прежде не связывала его с тем желанием, которое было темой лекций учителя дхармы. На мгновение она почувствовала обжигающее прикосновение того старого уголька обиды. Ей казалось несправедливым, что другие страдают за жажду удовольствий, а она страдает только за то, что хочет выжить.

Внизу под ними вдруг послышался шум, вспыхнул свет, замелькали цветные пятна. Колонна из десятков солдат вливалась в главный двор, знаменосцы несли флаги цвета голубого неба. Доспехи солдат сверкали, отражая свет, как вода. У Чжу промелькнуло воспоминание: темная, сверкающая река, текущая по пыльным склонам холмов Чжонли откуда-то из прошлой жизни. Настоятель, величественный в своем красном халате, появился на ступенях лестницы, ведущей в Зал Большого Храма, и ждал, безмятежно сложив руки перед грудью.

– Великий князь провинции Хэнань и его сыновья решили заехать по пути домой, – сказал Сюй Да, подошел к Чжу и сел рядом с ней на край крыши. Будучи старшим, он обычно лучше знал монастырские сплетни. – Ты знал, что ху^[9] не могут вести кампанию летом, потому что они холоднокровные, как змеи? – Он воспользовался словом, которым большинство наньжэней, жителей юга, самого низшего из четырех классов империи Великая Юань, обычно называли своих правителей-монголов.

Варвары.

– Разве змеи не любят тепло? – возразила Чжу. – Когда ты в последний раз видел змею в снегу?

– Ну, так говорят монахи.

Ветер развевал плащи солдат, отбрасывал их назад, на сверкающие плечи. Их круглые бесстрастные лица смотрели вперед. По сравнению с вялыми монахами монголы выглядели людьми другой породы. Не чудовищами с конскими головами, которых раньше представляла себе Чжу, наслушавшись рассказов отца, и даже не жестокими завоевателями из повествований ученых наньжэней, а сверкающими, бесчувственными существами, подобными потомству драконов.

Зазвучала флейта. Великий князь Хэнани пересек двор и поднялся по ступеням к Залу Большого Храма. Роскошный мех его плаща шевелился и переливался, как на живом звере. Его шлем венчал плюмаж из белого конского волоса. Следом за ним шли трое юношей с сияющими улыбками. Они шли с непокрытыми головами, ветер развевал их непривычные ее взгляду косы. Двое носили доспехи, а на третьем был халат чудесного, переливающегося пурпурного цвета магнолии, и Чжу сначала подумала, что он сшит из крыльев бабочки.

– Должно быть, это наследник Великого князя, господин Эсэнь, – Сюй Да указал на высокого юношу в доспехах. – Значит, в пурпурном халате господин Ван, младший сын.

Князья и господа: люди из сказок, ставшие реальными. Представители мира за пределами монастыря, который до этого момента был для Чжу лишь названием на карте. «Мир, в котором существует величие», – внезапно подумала она. Когда она украла имя Чонбы и шагнула в сброшенную оболочку его жизни, она думала только о том, чтобы все верили, будто он выжил. Заняв его место, она уже почти забыла о той судьбе, которая была определена Чонбе при жизни. «Величие». В применении к Чонбе это слово оставалось таким же бессмысленным, как и тогда, когда Чжу услышала его в первый раз, при свете свечи предсказателя. Но теперь, глядя вниз на эти величественные фигуры, со словом «величие» на губах, Чжу ощутила внезапное желание, которое исчезло, как только она его осознала: вызывающее тошноту любопытство, охватывающее людей, стоящих на краю пропасти и гадающих, что будет, если они прыгнут вниз.

Внизу Настоятель жестом пригласил Великого князя и двух его сыновей в Зал Большого Храма. Настоятель расплывался в улыбке до тех пор, пока его взгляд не упал на третьего юношу. Он отпрянул с отвращением и что-то произнес звучным голосом. Чжу и Сюй Да с интересом наблюдали, как между ним и господином Эсэнем начался спор. Через несколько секунд недовольный Князь отдал резкую команду. Затем он и его сыновья вместе с настоятелем поспешно прошли в темное чрево Зала. Двери захлопнулись. Их спутник остался снаружи, он стоял очень прямо, спиной к шеренгам наблюдающих за ним солдат. Он стоял в полном одиночестве среди ослепительно сверкающего моря светлого камня, солнце сверкало на его доспехах, но он казался холодным и далеким, как луна. Когда он наконец повернулся спиной к залу – и он сделал это с гордым вызовом, – Чжу ахнула.

Этот воин оказался девушкой. Ее лицо, яркое и нежное, как отполированная раковина абалона^[10], вызвало в памяти Чжу все описания красоты, которые она когда-либо встречала в стихах. И все же, хотя Чжу и видела красоту, она чувствовала, что ей недостает чего-то такого, что нужно глазу. В этом красивом лице совсем не было женственности. Было лишь суровое, высокомерное превосходство, безошибочно говорившее о том, что это мужчина. Чжу в растерянности смотрела на него, пытаясь найти нечто понятное в этом лице, которое не было ни мужским, ни женским.

Рядом с ней Сюй Да сказал тоном, в котором смешались очарованность и отвращение:

– Монахи говорили, что у господина Эсэня есть евнух, которого он ценит больше собственного брата. Должно быть, это он.

Чжу вспомнила эти старые истории, покрытые золотистым налетом мифа. Евнухи могли быть аристократами и предателями, они казались созданиями из другой эпохи, даже больше, чем правители-воины. Ей не приходило в голову, что они до сих пор существуют. Но сейчас она видела перед собой одного из них, из плоти и крови. Она смотрела на него, и у нее в печени началась странная дрожь, которая распространилась по всему телу, будто она была струной, задрожавшей в ответ на звук такой же струны, задетой где-то рядом, в той же комнате. Она узнала это ощущение инстинктивно, как человек узнает ощущение жара, или давления, или падения. Это было ощущение соприкосновения двух одинаковых сущностей.

И как только она это поняла, ее охватила леденящая тревога. Ее отклик на сходство с евнухом, сущность которого была ни мужской, ни женской, – он служил напоминанием самой вселенной о том, что она так упорно пыталась отрицать: она сделана не из такой чисто мужской сути, как Чжу Чонба. Она другая. У нее другая судьба. Чжу задрожала.

– Ты можешь себе представить? – говорил Сюй Да. – Я слышал, что у них теперь даже нет этой штуки. – Он сжал свой орган сквозь ткань штанов, будто хотел убедиться, что он на месте. – Правители ху не делают евнухами многих мужчин, как поступали древние династии. Им ненавистна мысль об увечье. Для них это наказание, одно из самых ужасных, на которое они способны.

Монахи тоже считали увечья отвратительными. В те дни, когда Зал Большого Храма открывали для посетителей, на его ступенях всегда толпились нечистые, которых не пускали внутрь нищие с лицами, изъеденными болезнью; мужчины без рук. Изуродованные дети; женщины в период кровотечения. Подобно женскому, недостаток молодого евнуха был скрыт от глаз, но его лицо носило нестираемую печать его позора.

– Может, Настоятель и любит оставаться со всеми в хороших отношениях, – сказал Сюй Да. – Но я думаю, ему также нравится напоминать им, что и мы обладаем властью. Даже вожаки мятежников и князья ху должны уважать монастыри, если не хотят в следующей жизни превратиться в муравьев.

Чжу смотрела вниз, на холодное, красивое лицо евнуха. Она сказала, сама не понимая, откуда ей это известно:

– Не думаю, что ему очень нравится быть таким напоминанием.

Ее внимание привлекло какое-то движение. К ее удивлению, призраки скользили сквозь неподвижные шеренги монгольских солдат. Поселившись в монастыре, она почти привыкла к призракам, хотя и не чувствовала себя спокойно в их присутствии, но призраки были «инь». Они появлялись ночью и в темных местах монастыря, а не в разгар дня, когда «ян» обладает наибольшей силой. Их появление в неположенное время вызывало тревогу. При ярком солнечном свете в горах их одетые в белое фигуры казались прозрачными. Словно вода, которая достигла самой низкой точки, призраки плавно пересекли двор, поднялись по ступеням Зала Большого Храма и окружили молодого евнуха. Он ничем не показывал, что знает об их присутствии.

Это было самое странное, что когда-либо видела Чжу. Ее наблюдения за миром духов научили ее, что голодные призраки бесцельно перемещаются, не вступая в контакт с живыми, и двигаются целеустремленно, если им предлагают пишу. Они не преследуют людей. Она никогда не видела так много призраков в одном и том же месте. И все-таки они пришли и окружили евнуха со всех сторон.

Она долго смотрела, как он стоит там, один, среди невидимой толпы, с высоко поднятой головой.

1352 год. Седьмой месяц

– Почему мне никогда не удается сделать его правильно? – спросил Сюй Да у Чжу. – Помоги!

Раскрасневшийся и смеющийся, он сражался с наполовину готовым фонарем, больше похожим на луковицу, чем на цветок лотоса. Ему уже исполнился двадцать один год, он возмужал и превратился в сильного молодого человека, чей обритый череп только подчеркивал чистые линии лица. Его посвящение в монахи произошло только прошлой осенью, и Чжу все еще было странно видеть его в одежде из семи полотнищ, а не в более простой одежде послушника, и со шрамами от ожогов на черепе. Он и еще несколько других молодых монахов напросились в спальню послушников якобы для того, чтобы помочь мастерить фонари в виде лотоса, которые пускают плыть по реке, чтобы проводить духов обратно в подземный мир после пребывания на земле в Месяц призраков. В действительности же визит молодых монахов имел гораздо более вескую причину: вино, которое Чжу тайком сделала из сбитых ветром слив и которое передавали по кругу с виноватым хихиканьем. Через некоторое время Сюй Да сдался и прислонился к плечу Чжу. Глядя на ее коллекцию незаконченных фонарей, он произнес с притворным отчаянием:

– А у тебя они все похожи на цветы.

– Не понимаю, почему ты до сих пор не научился их делать, за столько лет. Как тебе удалось не выучиться, хоть немного? – ласково сказала Чжу. Она отобрала у него жалкий фонарик-луковицу, а вместо него отдала ему свою чашку с вином и принялась исправлять лепестки.

– Монахом не становятся, чтобы осуществить мечту художника, – сказал Сюй Да.

– А кто-нибудь становится монахом, потому что мечтает о бесконечной учебе и ручном труде?

– Может быть, наставник Фан. Удовольствие, которое он получает от работы руками…

– От вида людей, которые работают руками, – поправила Чжу. Она отдала ему обратно исправленный фонарь. – Меня удивляет, что он сейчас не явился сюда считать количество сделанных нами фонарей.

– Считать нас, чтобы убедиться, что никто не сбежал и не вступил в скандальные отношения с монахинями. – Монахини жили в монастыре в период осеннего посвящения, всех больших фестивалей и весь седьмой месяц ритуалов и собраний, посвященных дхарме и духам умерших. Их размещали в гостевых помещениях, которые были абсолютно недоступны для монахов, а подступы к ним охранял наставник Фан с прилежанием, граничащим с одержимостью.

– Ему так нравится думать, что мы пьянствуем и прелюбодействуем, что у него больше нечистых мыслей, чем у всех нас, вместе взятых, – сказала Чжу. И тоном, совсем не подходящим для монаха-буддиста, прибавила: – Его скоро кондрашка хватит.

– Ха! Наставник Фан держится за жизнь мертвой хваткой. Он никогда не умрет. Он просто будет усыхать все больше и с удовольствием будет мучить каждое поколение послушников до самой реинкарнации в Сияющего Принца^[11]. – По словам Учителя дхармы, новое явление Сияющего Принца – вещественного воплощения Света – ознаменует начало новой эры мира и стабильности, кульминацией которой станет схождение с Небес Будды, Который Придет.

– Тогда тебе лучше не попадаться ему на глаза, – сказала Чжу. – Поскольку если кто-то и может нарваться на скандал с монахинями, то это ты.

– Зачем этому монаху монахини, эти костлявые рыбешки? – рассмеялся Сюй Да. – Этот монах получает всех девушек, каких пожелает, когда ходит вниз, в деревни. – Иногда по привычке он говорил о себе с самоуничижением, как обычно делали монахи за пределами монастыря. После посвящения его отправили собирать земельную ренту с жителей деревни, и теперь он проводил большую часть времени вне монастыря. Чжу, которая спала с ним на одной лежанке почти шесть лет, с удивлением обнаружила, что скучает по нему.

Сюй Да вернулся к нормальной речи и самоуверенно сказал:

– В любом случае я теперь полноправный монах, что наставник Фан может со мной сделать? Это вам, послушникам, надо беспокоиться.

Открылась дверь, и все спрятали чашки в рукава, но это был всего лишь один из послушников.

– Вы еще не закончили? Те, кто захочет, должны спуститься к реке, учитель дхармы требует фонари.

Для большинства послушников Месяц Привидений был самым приятным в году. Монастырь до краев заполнили съедобные подношения окрестных жителей, долгие летние дни согрели промерзшие залы, и даже торжественные церемонии, вроде запуска по реке фонарей, давали послушникам возможность поиграть в реке после того, как монахи возвращались в монастырь. Для Чжу все было не так, потому что она реально видела посланцев из мира духов. В течение Месяца Призраков монастырь наводняли мертвецы. Призраки толпились в каждом сумрачном дворе, под каждым деревом, за каждой статуей. Их холод пронзал ее иглами до тех пор, пока в ней не оставалось ничего, кроме желания выбежать наружу, на солнечный свет, а постоянное мелькание вспышек по краям поля зрения ее нервировало. Церемония запуска фонарей не была обязательной, но в первый год Чжу с интересом пошла к реке вместе со всеми. Она увидела десятки тысяч безглазых призраков, парящих у реки, и это зрелище навсегда отвратило ее от этого ритуала. А ведь тогда она еще не знала, что удовольствие купания и игр в реке после церемонии включает сбрасывание большей части одежды, а это было небезопасно.

Чжу со вздохом подумала, что она почему-то всегда лишается удовольствий монастырской жизни.

– Не идешь с нами? – спросил один из послушников, подходя к ней за фонарями.

Сюй Да с ухмылкой поднял взгляд:

– Как, разве ты не знаешь, что послушник Чжу боится воды? Он говорит, что моется, но у меня есть сомнения… – Он вскочил, повалил Чжу на землю и сделал вид, что смотрит, что у нее за ушами. – Ага, я так и знал! Ты грязнее, чем крестьянин.

Он лежал на ней и ухмылялся, и Чжу вспомнила о своем тревожном подозрении, что Сюй Да знает о ней больше, чем показывает. Он всегда очень настойчиво выгонял других послушников из спальни, когда ей необходимо было уединиться.

Не желая думать об этом, Чжу оттолкнула его:

– Ты раздавишь фонари, неуклюжий бык!

Сюй Да скатился с нее, другие снисходительно смотрели на них: они все уже привыкли к их братским стычкам. Выгоняя послушников из спальни, Сюй Да крикнул через плечо:

– По крайней мере, наставнику Фан не нужно беспокоиться насчет того, что у тебя будут неприятности с монахинями. Они только разок тебя понюхают и убегут…

– От меня убегут? – в ярости спросила Чжу. – Мы только что видели, как неловко ты действуешь своими руками. Любая разумная женщина не обратит внимание на запах честного пота ради того, кто умеет действительно доставить удовольствие!

Сюй Да задержался в дверях и бросил на нее укоризненный взгляд.

Чжу ядовито бросила:

– Наслаждайся!

Закончив делать фонари, Чжу почесала свою бритую голову, и с нее посыпалась перхоть. Сюй Да был не совсем неправ: в летние месяцы она потела, как все остальные, а запрет на посещение бани означал, что у нее было меньше возможностей соблюдать чистоту. Но сейчас по крайней мере половина монахов ушла к реке, а те, кто остался, наверное, собрались у алтаря Будды, вознося последние молитвы к духам. День был жарким. Наверное, приятно было бы в кои-то веки вымыться.

Пару лет назад Чжу экспроприировала маленькую заброшенную кладовку на одной из нижних террас и изредка там мылась. Единственное окно высоко в стене выходило в прилегающий к ней двор на уровне щиколоток. Когда Чжу обнаружила эту комнату, бумага в окне отсутствовала, но когда она ее вставила, то получила укрытое от посторонних взглядов место, что ей и было нужно.