Тельняшка – наш бронежилет

3
16 сентября 2009 года. 10 часов З0 минут

Ночью с моря на побережье дул мягкий ветер, накатывая на берег небольшие волны. Набегая на песок, волны с шипением пенились, а затем отступали, оставляя после себя влажные пятна на сером песке.

За песчаной прибрежной полосой среди пожелтевшей вытоптанной травы высились пальмы – какие-то слишком уж тоскливые и беспомощные на фоне голубого моря и белого песка. Между пальмами кое-где зеленели кусты.

За пальмами, дальше от берега, высились невысокие строения: ветхие одноэтажные домики, которые могли спасти от муссонного влажного ветра, от дождей, жестких и порывистых, от жаркого слепящего солнца, но не более. На эти жалкие нищенские лачуги нельзя было взглянуть без слез.

Среди строений бродили куры, деловито разгребая лапами сухую землю и поклевывая что-то в ней. Не обращая внимания на кур, лениво опустив хвосты, бродили собаки. Чуть в стороне от деревни паслись козы. Чернокожие дети играли в футбол.

Все это в прибрежном поселке жило какой-то своей отрешенной от цивилизации жизнью, где не было гудящих машин, где время текло медленно-медленно... Единственное, что напоминало здесь о цивилизации, это были белеющие здания в центре поселка: полицейского участка, школы, почтового отделения, администрации. И еще, что напоминало здесь о цивилизованном мире, о том, что на дворе двадцать первый век, – это красовавшийся в центре поселка, непонятно откуда взявшийся и непонятно для чего выставленный фанерный рекламный щит: белокожая красавица Барби гордо держала в руке красную бутылку пепси-колы. Кому она показывала эту пепси-колу? Курам, козам, собакам? Или худым, высохшим за долгие годы беззубым старухам, смотревшим безразличным взглядом на тех же кур, коз и тощих собак? Да и на фанерный рекламный щит они давно уже взирали безучастными взглядами людей, все испытавших в своей жизни.

На морском берегу с криками бегали почти обнаженные дети. Они совмещали игры с делом – поиском предметов, которые приносило море. Каждое утро ребятня бежала на берег, надеясь найти нечто сказочное.

Дети везде одинаковые, везде они живут своей отличной от жизни взрослых жизнью, для них нет ни богатства, ни бедности. И эти сомалийские сорванцы весело гонялись друг за другом, плескались в мягкой соленой воде и, если бы не постоянное чувство голода, они вообще были бы самыми счастливыми людьми в мире.

Среди них, как и всегда среди детей, ходили разные слухи и легенды – к примеру, о необычных драгоценных находках, которые приносило море. Говорили, что однажды на берег вынесло черный ящик. И один мальчик нашел его. Раскрыв тот деревянный сундук, он увидел золотые сверкающие монеты. Монет было столько, что семья пацана бросила свое жилище и уехала в Могадишо, где есть асфальтированные дороги и многоэтажные каменные дома, где много быстрых и дорогих машин. Говорят, что в тех каменных домах в окна вставлены какие-то ящики и с тех ящиков веет в комнату холодом, как во время муссонных дождей.

И каждый из детей, роясь в прибрежном песке, надеялся найти хоть одну из тех желтых монет – частицу несбыточного счастья, которое когда-то должно было появиться в их жизни.

Но не было монет; попадались банки из-под пива, попадались пластмассовые бутылки, выносило на берег черные диковинные коряги, пропитанные едким и сладким запахом йода, различный мусор, сброшенный в море с проходящих мимо судов.

Рядом с плескавшимися в воде детьми трудились рыбаки, недавно вернувшиеся из очередного рейса. Одни из них натягивали на шесты для просушки сети, другие – конопатили лодки. А те, кто не имел лодок, стоя по пояс в воде, раз за разом забрасывали в море небольшие, но широкие сети. Чем-то они напоминали ковбоев, бросающих лассо на головы животных. Сеть вытягивалась и снова забрасывалась. Пойманная рыба опускалась в мешок, прикрепленный к поясу рыбака. Казалось бы, от частых бросков не должно быть толку, но ловилась рыбка большая и маленькая...

Заплыв дальше других детей в море, один из мальчиков, Ахмед, увидел вдалеке что-то черное, покачивающееся на волнах.

Сначала он подумал, что это почерневший ствол пальмы. Но присмотревшись, Ахмед понял, что это человек в диковинной черной форме. На крик Ахмеда тут же прибежали дети. Подошли и взрослые рыбаки, бросив свои дела.

Тот же Ахмед, как самый быстрый и отчаянный, поплыл к лежащему на воде человеку. С ужасом дети смотрели, как он, загребая воду одной рукой, вцепившись в рукав незнакомца другой, медленно возвращался с ним к берегу. Сейчас они обо всем забыли – даже о том, что в любой момент в море может появиться грозный серповидный акулий плавник...

На берегу люди перевернули тело. И здесь новая неожиданность ждала их: лицо человека было белым, песчано-белым...

С криком все тот же вездесущий кучерявый Ахмед стремглав понесся в сторону поселка.

Люди молча окружили незнакомца. Полностью на песок они его не вытащили. Он так и лежал – наполовину на песке, наполовину в воде. Слабые волны неторопливо, ритмично облизывали его черную форму. Незнакомый белый человек глядел в безоблачное голубое небо остекленевшим взглядом. Казалось, что он просто о чем-то задумался.

Дети глядели на незнакомца с ужасом и жалостью.

Со стороны поселка уже спешили люди. Впереди, как всегда, бежал, подпрыгивая от нетерпения и возбуждения, Ахмед. За ним толпой шли все жители деревни.

Люди подошли к мертвому телу. Вперед выдвинулся полицейский в форменной одежде: коротких и широких белых шортах и такой же белой, с короткими рукавами рубашке. На поясе у него была черная кобура, за которую он все время держался рукой. Он словно боялся, что в любой момент эту кобуру с пистолетом у него могут отобрать. Он с большим трепетом относился к своей форме полицейского, считал, что она придает ему значимости в глазах односельчан. Впрочем, так оно и было. Может, поэтому полицейский и подошел к берегу одним из последних – ему неудобно было бежать наравне со всеми...

Он достал из кармана мобильный телефон и, набрав номер, стал говорить со своим непосредственным начальством. Получив указания, служитель закона словами и жестами стал отгонять людей от трупа.

Люди послушно отошли, встав неподалеку полукругом. Но уходить пока никто никуда не собирался. Все чего-то ждали, как будто надеясь, что человек, неподвижно смотревший в небо, вдруг оживет.

Вдруг все тот же Ахмед затараторил и, вытянув в сторону моря свою тонкую черную руку, стал на что-то показывать.

Люди, до этого времени не сводившие глаз с незнакомца, будто по команде посмотрели в сторону моря и окаменели.

Там на волнах неторопливо покачивались еще несколько тел. И над этими телам уже кружили белые морские чайки – заклятые враги моряков. Ибо первое, что делают чайки, увидев на воде мертвое тело человека, – это выклевывают ему глаза.

4
16 сентября 2009 года. 16 часов

– Первый, пошел! Второй, пошел!..

Стоя возле открытой двери кукурузника, майор Лавров следил за порядком десантирования вэдэвэшников. Он клал руку на спину приготовившегося к прыжку бойца и в нужный момент подталкивал его. Заодно Лавров следил, на какой высоте раскрываются парашюты. Это были не те обычные, куполообразные парашюты, которыми обычно пользуются вэдэвэшники, а парапланы. Один за другим они раскрывались белыми лепестками на фоне зеленого летного поля и опускались возле белого креста, нарисованного на земле.

Страх высоты, присутствующий в каждом человеке от рождения, заставлял некоторых еще неопытных вэдэвэшников интуитивно задерживаться у открытой двери самолета, и поэтому Лаврову приходилось их подбадривать, а то и выталкивать силой.

Наконец, когда вся группа оказалась в воздухе, подошла и его очередь...

Приблизившись к открытой двери, ощутив перед лицом плотный гудящий воздушный поток, майор Лавров резко, словно в воду, бросил вниз свое тело. Он почувствовал, как упругая струя воздуха подхватила его.

А потом появилось ощущение свободы, которым наслаждаются парашютисты, дельтапланеристы, те же вэдэвэшники, но которое никогда не испытают те граждане, которые сидят в мягких уютных креслах самолетов, неторопливо потягивают из пластмассовых стаканчиков чай или кофе и с высоты любуются проплывающей под ними землей: ровными квадратами полей, изогнутыми нитками голубых рек, квадратиками крыш, прямыми линиями дорог...

При групповых прыжках на точность приземления все просчитывается до секунды – время свободного падения первого вэдэвэшника и последнего, замыкающего, сильно отличается. Чтобы избежать кучного одновременного приземления, а вместе с ним и перехлеста парашютов, лишнего травматизма, применяется «лесенка» – прием отработанный и давно известный всем парашютистам-спортсменам.

Они, вэдэвэшники, хотя и не были спортсменами, но должны были отработать и этот прием, они должны были делать его не хуже спортсменов. В боевых условиях, как говорится, всякое может случиться...

Дольше всех наслаждался свободным полетом Калмыков – он прыгнул первым, первым и должен был приземлиться. По этой причине Калмыков должен был раскрывать парашют перед самым приземлением.

Выпускающему, а следовательно, и последнему из десантировавшихся майору Лаврову времени на свободное падение было отведено всего ничего.

Дернулся раскрывшийся парашют, и, приняв вертикальное положение, Лавров замедлил падение. Покачиваясь на стропах, наблюдая за быстро приближающейся поверхностью летного поля, Лавров подтягивал стропы, направляя свое тело к белому кресту.

Заодно он следил, кто и как приземлялся.

Быстро гася белопенные парашюты, бойцы освобождали место для очередного товарища. Приземление у каждого было различным. Одни приземлялись правильно, другие пробегали несколько шагов, не успев вовремя погасить купол. Еще в воздухе майор Лавров давал оценку каждому.

Через десять минут прыжки были закончены.

Взвод был построен. В стороне от шеренги бойцов, возле одноэтажного здания, стоял кукурузник. Возле кукурузника прохаживался летчик – готовил самолет к следующему полету. Над крышей здания высилась антенна – обычная, без наворотов – для внутренней связи. Рядом со зданием стоял шест с полосатым мешком на конце – указателем силы ветра.

Это было обычное тренировочное летное поле.

Перед взводом прохаживался взад-вперед майор Лавров – замыкающий и выпускающий группы...

Внешне он мало чем отличался от высоких, крепко сложенных бойцов. Он был такого же плотного мускулистого телосложения. Среди своих рослых, под метр восемьдесят, бойцов он даже казался низкорослым. Что отличало его от других вэдэвэшников – так это цепкий пронизывающий взгляд и короткие черные усы. Не тонкие усики-мерзавчики, которые обычно носят киногерои зарубежных гангстерских фильмов, нет, это были обычные черные усы. На них частенько с завистью поглядывали молодые бойцы, – они не могли позволить себе такую роскошь, как иметь усы...

– Ибо, – часто говаривал майор своим бойцам, почему-то поднимая вверх указательный палец, – я уже почти старик, меня девушки не любят, и потому я могу позволить себе такую блажь...

После этих слов майор аккуратно разглаживал пальцами черные усы – предмет своей гордости.

Командир взвода майор Лавров, хотя ему давно перевалило за тридцатку, никому во вверенном ему взводе не уступал ни в силе, ни в ловкости. А уж тем более он никому не уступал в меткости во время учебных стрельб.

Как и положено командиру-вэдэвэшнику, он наравне со всеми бойцами проводил физзарядку. Частенько по окончании физзарядки он подходил к турнику и форсисто, на зависть молодежи, крутил солнышко... Вместе со всеми он бегал марш-броски при полной выкладке, разумеется...

Частенько во время очередного марш-броска Лавров бежал рядом с последним отстающим бойцом, которому не хватало сил догнать своих сослуживцев.

Он бежал рядом с этим бойцом и говорил ему по-свойски:

– Что, родимый, дышать нечем? Терпи, терпи, родной... Я, заметь, старый и больной, которого девушки не любят, также вынужден терпеть ваши шуточки – издевочки над своей личностью...

И боец, взглянув на розовощекое лицо своего командира, на его ладно скроенную фигуру, на то, как он легко, безо всяких усилий бежит с полной выкладкой, находил в себе силы улыбнуться... И тут же – самое удивительное – боец с облегчением чувствовал, что появляется второе дыхание...

Не только во взводе, но и в гарнизоне знали любимую присказку Лаврова о его мнимой старости и о его мнимых страданиях из-за невнимания женщин к его личности.

После последней командировки на Северный Кавказ, откуда Лавров вернулся с серьезным ранением, ему выписали санаторную путевку в один из военных санаториев, расположенных на берегу Черного моря. Попал туда и его друг – старлей Чалов. Чалов поехал в санаторий первым. Первым же он и вернулся.

Сразу же по возвращении в часть начались расспросы о санаторной жизни.

Богатырь Чалов, разводя руками, рассказывал бойцам:

– Всякое и всяких я видел, не впервой мне в санатории бывать, но такое...

– Что там наш майор натворил? – сразу же смекнули бойцы, о ком будет речь вестись. Окружив Чалова, они навострили уши...

– В первый же вечер, только-только Лавров заселился, он тут же познакомился с одной курортницей. Красавица – глаз не оторвать. Пухленькая такая. На щеках ямочки. А хохотушка... Истинная хохлушка... Он с ней закрутил не роман, а настоящий романище... На пляже с ней загорал. По аллеям днем они вместе гуляли у всех на виду. Многие подозревать стали, не жену ли он привез с собой...

И вот как-то раз вечерком, когда стемнело, я иду по аллее и тут внезапно слышу знакомый басок Лаврова. Прислушался – точно он. На скамеечке, кустами от посторонних глаз укрытой, пристроился. А рядом с ним, слышу, женщина. Плачет, всхлипывает. Я так и остолбенел. Сразу и не понял, что происходит. Подумал, уж не хохотушку ли обидеть надумал... А потом понял по голосу – нет, не она, другая...

Слышу голосок его:

– Да не плачь ты, не расстраивайся слишком... Ну что поделаешь, ежели у меня судьбина такая... Женился, как и все люди. А потом и началось... свихнулась баба... Не явно так, посторонним незаметно. Ну и что мне прикажешь делать? Развестись – совесть не позволяет. Совсем без меня одичает, из психушек не вылезет. Вот и вынужден за собой по санаториям таскать. Люди не видят и не понимают моих страданий. Это только ты во мне разобралась по-настоящему... А ты не плачь. Я тебя не брошу. Мы будем с тобой встречаться, но, сама понимаешь, не на глазах у моей психованной. Иди, иди ко мне, бедненькая...

Богатырь Чалов так удачно копировал басок Лаврова, так старательно изображал виденную им сцену, что слушатели чуть ли не по земле ползали...

Смешно было еще и оттого, что, как всем было известно, Лавров и Чалов были друзьями неразлучными, но, наверное, только истинным друзьям и позволено то, что другим нельзя делать...

Когда же Лавров вернулся из санатория в часть и в очередной раз завел свою любимую песню: «Я уже старый и больной...» – то весь взвод, не сговариваясь, дружно хором подхватил: «И нас девушки не любят...»

Майор замер. Пытливо впился взглядом в лицо старлея Чалова. Но тот молчал, глядя не на майора, а куда-то в даль голубую... Чалов покраснел, пытаясь сдержаться и не прыснуть от смеха.

Майор сам не удержался и расхохотался беззлобно, по-детски. Понял – раскусили, гады...

Как это обычно бывает, у майора среди бойцов имелось прозвище – Батяня. Его ровесники либо делали карьеру, получая более высокие звания и должности, либо увольнялись на гражданку и, как многие бывшие военные, пристраивались в охранные организации, а вот Лавров оставался неизменным, как неизменным оставалось прозвище, данное ему бойцами. В этом теплом уютном слове было все: и уважение за его преданность к нелегкой рискованной службе, и любовь, и доверие безграничное, без которого настоящего командира нет и не может быть...

Но не следует думать, что Батяня был этаким беззащитным, беззлобным балагуром. Нет, нет и еще раз нет...

Стоило Батяню вывести из себя, его глаза тут же наливались чернотой, становились злыми и колючими. Страшно становилось провинившемуся, когда он натыкался на такой взгляд. Лучше было бы, если бы Батяня кричал, орал, топал ногами. Но нет, не было ни крика, ни ора, и от этой пугающей тишины еще страшнее становилось человеку.

Вернувшись из командировки на Северный Кавказ, бойцы рассказывали целые легенды об этом пугающем взгляде Батяни.

Но не только одним взглядом мог убить Батяня.

В гарнизоне толстого краснощекого повара Остапенко мужчины почему-то недолюбливали. В том, что Остапенко был поваром гарнизонной столовой, не было ничего зазорного – у каждого свое представление о личном счастье и благополучии, да и повар в армейской службе – фигура достойная, без нее никак не выкрутишься... Дело крылось в ином...

В выражении полного круглого лица Остапенко, в его скользком бегающем от собеседника взгляде, в его постоянном нытье о неудавшейся карьере и тяжелой жизни – во всем этом было нечто отталкивающее. По гарнизону ходили слухи, что Остапенко слишком уж сдружился с земляком начмедом. А раз такая тесная дружба завязалась, то порядка в котле не жди... Но, как говорится, не пойман за руку – не вор...

Как-то перед обедом, когда, как это обычно и бывает перед обедом, у входа в гарнизонную столовую толпился народ, на глаза Батяни попался Остапенко. Быстро перебирая своими полными женскими ногами и размахивая своими пухлыми ручками, ни на кого не глядя, он торопливо семенил из кабинета начмеда в столовую – свою вотчину... Когда Остапенко проходил мимо Батяни, тот громко, так, чтобы все присутствующие услышали, спросил:

– Как жизнь идет, Остапенко?

– Тяжеловато, – скороговоркой буркнул тот, не останавливаясь, по заведенной привычке не поднимая глаз на собеседника.

– Но – тянем... – тоном Остапенко такой же скороговоркой добавил Батяня.

Говорят, от дружного гогота в столовой стекло треснуло...

Через недельку исчез из гарнизона Остапенко – не выдержал, бедолага...

Вот таким был Батяня.

Прохаживаясь перед построившимся взводом, Батяня говорил:

– Разбором прыжков, так называемым разбором полетов мы займемся позже. Сейчас у нас на это мероприятие времени нет. Сейчас, заменив парашюты, мы проведем еще одну серию прыжков. На этот раз парашюты будут не параплановые, а обычные. В ближайшее время нам предстоят прыжки из «Ила». Там, как я говорил, высота выброса иная, да и техника прыжков иная. Поэтому сейчас отнестись к прыжкам нужно будет особенно внимательно. Загружаться в самолет будем двумя группами. В первой группе выпускающим будет старший лейтенант Чалов.

– Есть, – коротко ответил Чалов.

– Во второй группе руководить прыжками буду я. Еще раз прошу обратить внимание на технику приземления. Рядовой Сидоркин!

– Я, – отозвался рослый боец.

– Ты прыгаешь третий раз. И третий раз ты кувыркаешься во время приземления. Смотри, что ты делаешь во время приземления.

Широко расставив прямые ноги, Батяня замер. При этом он театрально выпучил глаза, пристально глядя в глаза Сидоркину, который был на голову выше командира. Эта комическая театральная сцена тут же вызвала смешок у вэдэвэшников.

Сидоркин покраснел. Лучше было бы, если бы Батяня отчитал его. Но умел, умел Батяня задеть за живое и без слов...

– Ладно, – без лишних нотаций закончил Батяня, – хочется ноги в задницу загнать – загоняй, твои проблемы.

И здесь он тут же обратился к другому бойцу:

– Ты, Иванников, не слишком-то улыбайся. Раздухарился. Не радуйся раньше времени чужому счастью. Во время последнего прыжка ты слишком близко сошелся с Хромкиным. Приземление у тебя было удачным, но что было бы, если бы вы схлестнулись стропами? От радости свободного падения в зобу дыханье сперло? Повторяю: при выброске из «Ила» риск травматизма выше, там количество десантирующихся парашютистов будет гораздо больше... Рядовой Калмыков!

– Я, – отозвался низкорослый боец с узкими раскосыми глазами.

– Выйти из строя.

– Есть. – Калмыков строевым шагом вышел из строя.

– Покажи, а заодно и расскажи всем нам и в первую очередь своему другу Сидоркину, как надо правильно приземляться...

– Есть показать, товарищ майор. – Крутанувшись на месте, Калмыков повернулся лицом к бойцам.

– Ну прицепились репейником. – Сидоркин со злостью смотрел на Калмыкова. – Сейчас еще и этот паразит будет душу терзать...

А Калмыков был счастлив продемонстрировать свое умение перед бойцами. И в первую очередь – перед другом Сидоркиным.

– Главное при приземлении – группировка, – начал инструктаж Калмыков. – Ноги надо держать вместе. Тело должно быть чуть-чуть согнуто. И ноги должны быть чуть-чуть согнуты. Тело должно быть как пружина сжатая. Ноги должны удариться о землю не пятками, не носками. Всей стопой надо удариться.

Калмыков сжался, сгруппировался, показывая, как нужно приземляться. И без того небольшого роста, он стал еще меньше. Чем-то Калмыков напоминал сейчас зверя, готового к прыжку. И смотрел он сейчас внимательно вперед. Естественно, все видели, на кого он смотрел – на друга своего Сидоркина.

– И еще, – продолжал Калмыков, – перед самым приземлением надо потянуть стропы парашюта. Скорость падения тогда замедлится. Тогда сильного удара о землю не будет. Тогда у Сидоркина ноги в задницу не войдут...

Взвод вздрогнул...

Сидоркин дернулся, но – устоял...

А Калмыков даже и не улыбнулся, он был занят другим – показывал, как будет дергать стропы парашюта...

Хотя Калмыков делал сейчас серьезное дело – объяснял и показывал технику приземления, – все бойцы, глядя на него, улыбались. Было в поведении и словах Калмыкова что-то комическое, наивно-детское...

– Становитесь в строй, Калмыков, – скомандовал Батяня, когда Калмыков окончил представление.

– Есть становиться в строй, товарищ майор! – гордо ответил Калмыков и шагнул в строй.

– Сидоркин, понял, как надо приземляться? – на всякий случай спросил Батяня у Сидоркина.

– Понял, товарищ майор, – прогудел Сидоркин. Посмотрев на Калмыкова, он решил отыграться: – Калмыков вообще словно кот: как бы и с какой бы высоты кота ни выбросили, он всегда на лапы приземляется.

– Почему это я – кот? – обиделся на сравнение Калмыков.

– Так у того же хвост имеется, – пожалел бедного Сидоркина умница старлей Чалов. – Во время падения котяра тем хвостом, как пропеллером, управляет. Поэтому он на все четыре всегда опускается.

Бойцы внимательно и серьезно рассматривали Калмыкова – есть ли у него хвост. Естественно, хвоста у Калмыкова не было...

– Ты, Чалов, – пришел на выручку Калмыкову Батяня, – тоже котяра хороший. Ни одной юбки не пропускаешь.

– Учусь у старших товарищей, товарищ майор, – бодро ответил Чалов, глядя невинным взглядом на Батяню.

Бойцы еле сдерживались, чтобы не рассмеяться.

– Ты когда женишься? Пора уже. Двадцать восемь стукнуло, – улыбался Батяня, глядя на розовое красивое лицо Чалова.

Все знали и чувствовали, что после командировки на Северный Кавказ Батяня со старлеем навек стали лучшими друзьями. И теперь постоянно по-дружески подтрунивали друг над другом...

– Да я хоть завтра готов, товарищ майор. Только загвоздочка одна имеется, загогулина одна, как когда-то говорил один наш общий знакомый.

– Какая такая загогулина?

– А вдруг она узнает, где маманя сало прячет, – на полном серьезе отвечал Чалов.

Ни в одном взводе так часто не подшучивали бойцы друг над другом, как во взводе Батяни. Но и ни в одном взводе не было такого порядка, как во взводе, руководимом Батяней: на учениях, во время боевых и показательных стрельб взвод Батяни всегда был лучшим. Начальство это знало, ценило и, как говорят, приберегало взвод Батяни для всяких экстренных случаев.

Кукурузник между тем, заурчав, начал выруливать на взлетную полосу.

– Приготовиться группе Чалова, – вмиг посерьезнев, произнес Батяня. – Сейчас мы понаблюдаем, как вы по-кошачьи приземляться будете.

И тут на краю летного поля показалась всем знакомая машина комполка. Не доезжая до строя бойцов, машина остановилась. Из нее вышли на летное поле двое: комполка и незнакомец среднего роста в форме контр-адмирала.

Кто-то из бойцов присвистнул.

– По наши души прикатили, – прогудел Чалов.

– Взвооо-ооод! Ррр-равня-аайсь! – раскатисто и громко скомандовал Батяня. Затем, переводя дыхание, резко, как ударом хлыста, окончил: – Смирно!..