Обряд на крови

Поставив вопрос ребром, Андрей добивается от Славкина признания в том, что тот, вызвавшись участвовать в справедливой «вендетте» друга, все-таки преследовал при этом и свои собственные, вполне прозаические корыстные интересы. Драгоценные камешки с таежного прииска – вот что, оказывается, интересовало его в первую очередь. И от такого лакомого куска он, естественно, отказываться не намерен.

Мостовой, подозревая, что разработанная Славкиным операция по уничтожению бандитской «базы» может закончиться всего лишь тривиальной экспроприацией алмазов, настаивает на том, чтобы ему была предоставлена возможность подорвать ненавистный прииск самолично, и легко получает на это полное и безусловное Санино согласие.

Во время разговора Саня с иронией упоминает о том, что давно заметил «болтающийся на шее» у Андрея «амулетик» и призывает друга рассчитывать в предстоящем бою только на себя, а не на поддержку каких-то там неведомых заоблачных высших сил.

В ночь накануне штурма «однокашники» Славкина привозят в зимовье Бельдина и молодого китайца, которого Саня представляет как сына Ван Дэнлао, китайского соинвестора в нелегальном алмазодобывающем предприятии – главного непосредственного виновника в смерти жены Андрея. Обеих пленников Саня зачем-то намерен тащить с собой на прииск. Если участие Бельдина в завершающей стадии предстоящей операции Славкин объясняет вполне аргументированно – нужен, мол, для того, чтобы беспрепятственно проникнуть в оснащенное хитроумной сигнализацией хранилище алмазов, то оправдание им необходимости присутствия на прииске китайца Андрея поначалу вовсе не убеждает. И только когда непосредственно перед нападением на «базу» Саня принуждает Ли Вэйгу позвонить по спутниковому телефону его «отцу» Ван Дэнлао в Китай и сообщить тому, что через считаные минуты прииск, в который тот вложил огромные чужие средства, взлетит на воздух, этот вопрос для Мостового наконец-то проясняется. Таким образом, как следует из его же слов, Саня хочет наглядно убедить друга в том, что главного виновника его злоключений действительно постигло заслуженное жестокое возмездие, – ведь теперь безвозвратно «потерявшему лицо» Ван Дэнлао не останется больше ничего другого, как наложить на себя руки.

По окончании телефонного разговора Краев как-то чересчур поспешно убивает и Бельдина и китайца, после чего до сознания Андрея наконец-то доходит, что их с Семенычем просто-напросто грубо и примитивно одурачили, использовали в чужой игре. И, получив от Славкина по рации команду на подрыв «базы», он нажимает на кнопку дистанционного электронного взрывателя с кривой усмешкой на устах, в полной уверенности в том, что никаких обещанных Саней «со товарищи» страшных и разрушительных взрывов на прииске после этого, конечно же, не последует. Это в их планы, как он теперь осознает, никогда и не входило.

А окончательно убеждается Мостовой в предательстве друга в тот момент, когда после завершения операции он вдруг видит рядом с подошедшими к нему Славкиным и Краевым своего старого ненавистного знакомца, фээсбэшника Малькова.

Глядя в глаза Андрею, Славкин хладнокровно признается в том, что их «неожиданная» встреча на перроне Ярославского вокзала была отнюдь не случайной, что его, попросту говоря, «подвели» к бывшему сослуживцу согласно давно и детально разработанному «конторой» плану по ликвидации нелегального таежного прииска. А потом «по-дружески» на прощание напоминает Мостовому, что дорога домой в Ретиховку для него по-прежнему заказана, ведь после «подставы» в гарнизоне тот находится в розыске по обвинению в убийстве.

В этот момент между Славкиным и Мальковым происходит непонятная конфронтация, после короткой словесной перепалки едва не закончившаяся перестрелкой. Обезоруженный Саней фээсбэшник покидает место встречи, изрыгая ругательства. Но Андрей уже не прислушивается к чужим словам. Они скользят и тают, не проникая в его сознание, потому что в его душе после подлого предательства старого и, казалось бы, проверенного друга образовалась страшная зияющая звенящая пустота.

Мостовой прикурил, и от проникающего в укрытие ветра спрятанная в кулаке сигарета заалела ярким малиновым угольком. А перед глазами снова проявилась поневоле накрепко врезавшаяся в память картина захваченного командой Славкина алмазного прииска: замершая перед зданием хранилища пятнистая вертушка, распластавшая до самой земли тяжелые крылья лопастей; крепкие фигуры спецов, деловито снующие между темными коробками замершей на полигоне техники. «Небось уже успели, сволочи, – подумалось, – все свои дерьмовые богатства с прииска вывезти? Или все же непогода помешала?»

– Ну, ты как, Андрюш? – легонько дотронулся до его колена старик.

– Ничего, Иван Семеныч, – рассеянно ответил Мостовой, все еще оставаясь во власти своих тяжелых воспоминаний. – Все нормально.

– Ну и хорошо, коли так… И нечего об этом поганце лишнего кумекать. Придет время – и его Бог за все его художества к ответу призовет. Оно ж ведь каждому, как в Писании, по делам его воздастся… Сколько ж веревочке ни виться…

– И опять ты прав, Семеныч, оказался. Как всегда, прав…

– Да я-то что, Андрюш? Ты себя, парень, не кори по-пустому. Не нужно. Я же знаю, что и ты давно уже, а не сейчас вовсе его раскусил, все про него сдогадался. Давно ведь уже понял, что он насквозь худой. Весь, как есть, худой, до самого загривка. Как та паршой больная падалка – сплошь в червоточинках… А и живет-то как – поглядеть? Да срам один! У какой неразумной лесной зверушки небось в норке и то поопрятнее, почище будет. Разве ж сможет так нормальный человек в таком жутком непотребстве жить?! Да ни за что не станет! Не сможет!.. Знал ты все, конечно, Андрюш. Конечно ж, знал. Просто очень тяжко было тебе в такую гадкую низость поверить. Как-никак, а ведь не чужой он тебе человек. Тут уж как ни крути. Сколько ж лет вы с ним на пару службу-то несли, сколько ж лет из одной миски, почитай, щи-то хлебали…

– Было дело. Догадывался. Твоя правда… Но ведь стыдно признаться – до последнего был уверен, что все дело здесь только в его личном меркантильном интересе. Я же сразу, еще там, в поезде, сообразил, что он в первую очередь потому и на подмогу мне вызвался, что загорелся до этих гребаных драгоценных камешков добраться… Ну да ладно, думал, пускай так. Лишь бы помог, а там видно будет… Оказалось, что это еще далеко не все. И совсем не его это частная инициатива. По крайней мере – не только его… Оказалось, что и встреча наша с ним в Москве – совсем не случайна. Его же ко мне тогда специально подсадили, специально подсунули… Провели они меня, понимаешь, Иван Семеныч, как какого-то пацана желторотого… Но здесь для меня пока больше вопросов, чем ответов. Одна муть сплошная. Знаю только одно теперь точно, что прииск этот никто с землей ровнять и в мыслях не держал. Никто и никогда не собирался. А просто-напросто его какой-то очередной гнилой буратинка к своим ручонкам грязным прибрать вознамерился, чтобы впредь с него самолично купоны стричь. Это похоже на обычную банальную смену хозяев, понимаешь?

– Да что ж тут непонятного, Андрюша? Тут семи пядей во лбу и не нужно быть. Кто же такую буренку удойную под нож-то пустит?

– Вот именно, Иван Семеныч. Вот именно, – произнес Мостовой задумчиво. – Ну да это ладно. Это все не к спеху. В этом мы с тобой, бог даст, разберемся со временем… А сейчас у меня один-единственный вопросик в мозгах свербит. Один-единственный. И ответить нам с тобой на него как можно быстрее надо. Понять нам срочно надо, зачем, с какой целью они нас и теперь, после окончания всей этой их гнилой рэкетирской операции, в живых оставили? Что им, говнюкам прожженным, еще от нас нужно?.. Ни в какие нежные дружеские чувства со стороны Санька я, естественно, теперь нисколько не верю, хоть и ссору с Мальковым он очень убедительно сыграл. И даже дал мне понять недвусмысленно, что они с этим скользким типчиком – из разных «контор», а потому и задачи у них не всегда под копирку.

– Он же, Андрюш, заикнулся навроде, что назад нам с тобою в Ретиховку вертаться нипочем нельзя? Что на тебя, мол, давно уж милиция большую облаву затеяла? А потому одна у нас теперь с тобой стёжка – подальше в тайгу забираться?

– Кажется, бать, я начинаю догадываться, в чем тут дело. Он же не зря насчет моей ладанки с таким сарказмом прошелся! У него же ни одного словца с языка без задней мысли не слетает!.. Очень ему надо, как я понимаю, козелку вонючему, чтобы мы их к новому месту скита привели. Именно это ему и нужно. Позарез нужно… Пусть и не знает он определенно, что Глуша мне обещала знак на кедре оставить, но, должно быть, предполагает такой вариант, исходя из того, что она меня не просто так этим амулетом одарила. А значит – уверен на все сто, что мы с тобой в такой безысходной ситуации прямиком к кержакам и направимся. И именно этого, Иван Семеныч, они, как я предполагаю, от нас и добиваются. Нужно им с нашей помощью до скита добраться, чтобы разом всех свидетелей их грязных делишек со счетов списать. Всех нас скопом убрать окончательно и надежно… Но почему же тогда они так долго ждали?.. Да, видимо, только сейчас, по каким-то их хитрым расчетам, для этого время подоспело. Я так думаю.

– Ну а ежли так, Андрюш, то как же они задумали следить-то за нами? Мы же для них в тайге, что иголка в стогу сена? Думаешь, опять нам с тобой всякой разной хитрющей дряни куда попало напихали?

– Уверен, бать. Но это может подождать…

– Как так подождать, Андрюш? Чего ж тут ждать-то?

– Да мы же, бать, пока до старого места скита не добредем – для них, как уверен, абсолютно никакого интереса не представляем. Они же это место и так знают как облупленное. А вот когда мы с тобой оттуда дальше потянем, тут уж они нам плотненько на хвост присядут. Тогда уж они нас пасти капитально будут. Ни на миг из поля зрения не выпустят. Вот тогда и придет для нас с тобой время всерьез заморочиться, чтобы их надежно со следа сбить…

– Так ты все ж таки решил, Андрюша, сызнова к кержакам пробиваться? Но тогда же ведь получится, что мы опять на них большую беду накличем? А ведь и так уже сколько ихних бед на нашей с тобою совести!

– Согласен, Иван Семеныч. Но это только – с одной стороны. А вот с другой… Ее же, беду-то эту новую, и кликать уже не надо. Она же уже и так к ним заявилась… Могут ведь эти уроды и без нашей помощи новое место скита нащупать? Могут ведь, так?

– Да кто ж их знает? Наверное, могут…

– А Елизар с людьми ведь об этом даже и не догадываются. Не знают, какая страшная опасность снова над скитом нависла. А потому, конечно, ни к какой обороне готовиться еще и не думали, понимаешь? У них же этого и в мыслях нет!.. Да и уверен я, что они не сумеют без нашей помощи от этих кровожадных скотов отбиться. Они же совершенно на это не способны. Просто неспособны на человека руку поднять.

– И то верно, Андрюша, – тяжело вздохнул старик. – И то верно.

– Да нет же, конечно, – ни за что не сумеют! Так и пропадут ведь все до единого – ни за что ни про что!

– Да, Андрюша, правильно! Твоя правота! – моментально отозвался Семеныч, и голос его предательски дрогнул. – Надо их искать, надо! Большая за них вина на нас, парень, камнем висит! Жили себе люди и беды не знали, пока мы с тобой тогда к ним не приблудились… Получается, что это мы с тобою к ним горюшко и притащили. И теперь нам, Андрюша, сам бог велел за них заступиться, подмогнуть им этих злыдней обороть.

– Ладно, Иван Семеныч, давай-ка пока не будем себе понапрасну душу терзать. Все равно, пока погода не уляжется, мы отсюда не сможем и шагу ступить… Попробуем, бать, подремать хоть немного. Силы нам с тобой еще определенно пригодятся. Верно же ты сказал – еще намытаримся.

Славкин

Вертолет набрал высоту, накренился, заложил над заснеженными сопками широкий плавный вираж и, став на прямой курс, неспешно потащился вдаль, постепенно уменьшаясь в размерах, пока не превратился в едва различимую точку. А потом и вовсе потерялся из вида. Но похожий на стрекот цикады монотонный шум винтов еще долго висел в разреженном морозном воздухе.

Славкин проводил вертушку равнодушным взглядом. Распечатал последнюю пачку «Петра». Прикурил. С наслаждением затянулся: «Осталось девятнадцать штук – как раз до конца дня, а там – в завязку. В «поле» не дымить – святое правило». Жадно добил сигарету до фильтра. Бросил бычок под ногу. По привычке притоптал, тщательно растер, присыпал снегом. Пошевелив плечами, проверил, как сидит раскладка, тщательно расправил скрутившиеся резинки на манжетах маскхалата и словно воочию разглядел на нетронутом, девственно чистом снегу уходящую в таежные дебри цепочку следов: «Ну что, братишка? Начинаем? Карты вскрыли. В остатке – только прикуп». Одернул перехлестнувший грудь ремень винтореза и мягко заскользил вперед, постепенно набирая нужный темп ходьбы.

Жалко ли ему было Андрюху Мостового? Да ну – какая глупость! Да кто бы его самого пожалел?! Хотя бы раз! Хотя бы как-нибудь! Да хоть когда-то!..

Ему едва исполнилось десять лет, когда утомленная бесконечными разборками семья окончательно и бесповоротно распалась. Отец, простой, как три копейки, жизнерадостный слесарюга из ЖЭКа, попросту в один прекрасный миг свалил на сторону, связался с молодой смазливой сучкой, их давнишней соседкой по лестничной площадке, которая ему едва ли не в дочки годилась, и умотал с ней на пару на вольные «севера» толковую деньгу заколачивать. И даже развода, сволочь, не удосужился оформить.

И до того жили не слишком жирно, а тут вообще в какую-то жуткую нищету угодили. Ходил в сплошных обносках – дырка на дырке, оттого все реже заглядывая в школу. Сколько там мать уборщицей в дурдоме заработает? Сущие копейки. Да и то бы ладно. Может, и перебились бы с хлеба на воду. Но сломалась она быстро. Запила по-черному, в одиночку. Нажрется, забьется в угол и скулит паскудно до тех пор, пока совсем не отключится. И чем дальше – тем чаще. А потом совсем жратва из дома испарилась. Пустой холодильник. Шаром покати. Не успеешь у нее вовремя с получки хоть какую-то паршивую трешку урвать – пиши пропало, клади на месяц зубы на полку. И орал на нее как резаный, и даже, бывало, под горячую руку, звиздюлей выписывал, да все – попусту. На все его увещевания – ноль внимания. Как будто о своем ребенке забыла напрочь. А из родни – один только дядька по отцовской линии. Да и то где-то на самом краю земли – в каком-то там неведомом казахстанском Оше. Да и о нем-то только слышал пару раз краем уха, даже фотки его никогда не видел. Вот и крутись, как хочешь, если все-таки всерьез надолго жить намылился. Вот и крутился, как только мог. Пришлось – и крутился. То к кому-то из одноклассников на обед напросится, то к какой-нибудь училке сердобольной. Ну и тырил, ясное дело, все, что под руку попадется, все, что только можно на еду обменять. Бывало даже и украдкой на помойке рылся, когда от жуткой голодухи челюсти сводило и живот к спине прилипал, как сдутый воздушный шарик. Но случались и совсем дерьмовые денечки – в полный и законченный облом. И тогда последней палочкой-выручалочкой становился дядя Ваня – такой же неприкаянный и всеми забытый доходяга, только на полста годков постарше. У него при крайней нужде можно было по случаю хоть слегка подхарчиться.

Жил он в дощатой хлипкой, крытой вонючим толем халабудке, стоящей в длинном ряду дровяных сараев рядом с трехэтажными хрущевками, не имеющими водяного отопления. Хотя слово «жил» можно было применить к нему с большой натяжкой. Никаких особых человеческих желаний у него уже и не осталось. Лишь бы потрескать чего-нибудь от пуза, поспать да, если вдруг удастся наскрести какую лишнюю копейку, засадить пару стаканов самой дешевой бормотушки или «тройняка». Именно в таком порядке. Именно так в его мозгах все и было расставлено согласно негласным приоритетам. Законченным бухарьком он все же не был. Жратва для него всегда оставалась на первом месте, и над ней по трезвянке он трясся, как Кощей над златом. И клянчить в это время было у него абсолютно бесполезно – все равно и крошкой не поделится.

В холода дядя Ваня из своей конуры и носа не казал, но стоило разлиться в воздухе первому весеннему теплу, как он намертво прилипал к прибитой у входа в сараюшку скамейке, сделанной им когда-то давным-давно явно на скорую руку и безо всяких затей из обрезка широкой неошкуренной сучковатой доски. И теперь уже не слезал с нее с рассвета и до полной темноты. Однако же без дела никогда не маялся. Всегда был чем-то занят. Точил ножи, скорняжничал, занимался несложным ремонтом обуви. А чаще всего, бубня что-то невнятное себе под нос и весело щурясь на ярком солнышке, в натянутой на уши замызганной беретке с длинным хвостиком, не снимаемой ни зимой, ни летом, заношенной, затертой до дыр черной фуфайке и растоптанных «ржавых», но всегда подбитых новыми каблуками, сложенных форсистой гармошкой юфтевых офицерских сапогах, с радостным увлечением обтачивал какую-нибудь очередную деревяшку, мастеря топорище, ручку для молотка, долота или ножа, а то и просто изукрашенную безвкусной аляпистой резьбой безделушку вроде мундштука или детской копилки, или другой какой-нибудь не слишком нужной, но и не лишней в домашнем обиходе штуковины.

В трезвом состоянии дядя Ваня обычно ни с кем не общался, на контакт принципиально не шел, а только молча постреливал бесцветными стеклянными глазами исподлобья, не спуская с морщинистого пепельно-серого лица глуповатую безадресную улыбочку. Но, стоило ему принять на грудь хотя бы соточку, как с ним тут же начинала происходить какая-то странная, необъяснимая перемена. Его впалые, всегда гладко выбритые, пронизанные тонкими синими прожилками щеки быстро заливала густая нездоровая краснота. Взлохмаченные, торчащие во все стороны седоватые брови угрюмо ползли к переносице. Уголки губ низко опускались, будто он неожиданно вспоминал о какой-то смертельной неизгладимой незаслуженной обиде. Правое веко принималось безостановочно подергиваться. И тут его резко прорывало. Тяжелые больные слова начинали слюнявыми брызгами извергаться из его рта, наполненного редкими гнилыми прокуренными до желтизны зубами неудержимым нескончаемым потоком. С каждой минутой напор в его речи нарастал. Складывалось впечатление, что он опять и опять, в который уже раз, пускается в яростный неоконченный спор с каким-то своим давнишним упертым, несговорчивым оппонентом.

– Думаешь, малец, что ты кому-то на этом свете нужен? Да черта с два! Да хрен ты угадал! Никто из нас и никому не нужен. Никто и никому! Понял?.. Да все мы – твари еще те! Только о своей шкуре и печемся. Ни до кого нам по большому счету никакого дела нет! Каждый – за себя в этой помойной сучьей жизни! Каждый! Все остальное – срань на постном масле… Вот и на зоне ж правильно бакланят:^[8] «Не верь. Не бойся. Не проси». И все это – верняк чистый. Да лучше ж, верно, и не скажешь… А потому, салажонок, никогда ты себя не жалей. Никогда! Да и другим не позволяй, понял? На эту жалость гребаную только дурачков и ловят. А если кто тебя потянется по головке погладить – тут же кусани, хватани его покрепче за корявку… Не распускай нюни. Не ведись. Зри в корень. Ищи – какой у этого хмыря помойного к тебе скрытый интерес имеется. Секи и найдешь обязательно. Уж тут ты мне поверь! Мля буду!.. Вот тогда тебя и никакая падла хитрожопая ни в жизнь не разведет, никогда врасплох не застанет. Всегда молотком будешь, понял? Да и вообще, малой, сопли никогда не жуй, на кулак не наматывай. Будешь жевать – ничего толкового из тебя не выйдет. Получил в рожу – утерся да тут же, с ходу, и дал сдачи, да так, чтоб надолго запомнили. Съездил по сопатке да при дальше буром… И еще запомни, малый, навсегда заруби себе на носу – никто из нас никому и ничего не должен. Никто и никому! Понял? А вся эта ботва – чухня собачья, пустая трепотня для слабаков. Никто и никому – запомни! Жизнь, она, малец, – жестокая хреновина. Она никакого слюнтяйства никогда не прощает. Чуть разомлел, расслабился – и враз тебя сожрали, враз схавали со всеми потрохами. Да даже пёрнуть толком не успеешь! Это я тебе точно говорю. Точно, малец. Да так оно и будет… Хотя, конечно, вся эта моя тебе наука – с другой стороны – тоже ж одна херня на постном масле. Пока ты сам сто раз не обожжешься, на свои грабли раз пятнадцать не наступишь, пока они тебя капитально в лоб не шандарахнут, так, чтобы искры из глаз посыпались, – соображать ты своей бестолковкой все равно не станешь, как тебя, сопляка, ни натаскивай. Это только в красивых сказочках на чужих ошибках учатся. А по жизни – так только на своих. Понял?.. Поэтому все это – шняга^[9] полная. И не хрен вроде по-пустому рамсы разводить^[10]… Но ты, однако… все равно меня послушай. Слушай, малый, да на ус наматывай. Оно ведь лишним тоже никогда не будет. Да – верняк – не будет. Точно… А там, глядишь, хоть что-нибудь в твоей воробьиной черепушке да отложится. Хотя бы что-то дельное. А остальное… остальное ты потом и сам доберешь. Доберешь, когда не на шутку приспичит. Доберешь-доберешь, салажонок, да падлой буду…

Сбивчиво, непоследовательно, постоянно перескакивая с одного на другое, мог дядя Ваня читать свои нравоучения часами. Но только до той поры, пока не начинали выветриваться из его головы винные пары. Тогда он так же резко, случалось даже на полуслове, свой монолог обрывал. Тяжело, покряхтывая, поднимался на ноги и, не прощаясь, тут же отправлялся на боковую, благосклонно оставляя неразумному дитяти остатки своей простой, но сытной и обильной закуси. А уже через минуту его громкий с присвистом забойный храп доносился из-за тонких, в одну доску, стенок шаткой кособокой сараюшки.

Жутким тревожным холодком несло от его болезненных пьяных откровений, но все равно хотелось слушать его снова и снова, невольно примеряя их к своей безрадостной, беспросветной жизни. Ведь это была не та занудная пустая болтовня о каком-то там нереальном равенстве, товариществе и братстве, о несуществующей на свете справедливости, которую им усиленно вдалбливали в голову в школе, а сама неприкрытая горькая, но настоящая правда жизни.

И с каждым годом все больше убеждался он в дяди-Ваниной правоте. Так же оно все и было на самом деле. И вовсе не требовалось много ума, чтобы понять – люди действительно живут, как какие-то крысы в бочке, как настоящие законченные сволочи. Врут и врут друг другу беззастенчиво, всегда, везде и по любому поводу. Плетут свои бесконечные изощренные интриги. Выходит, что все – против всех и каждый на каждого исподтишка зубы точит. Едва зазеваешься, подставишься по недомыслию, и тут же слопают в три счета. Сожрут и не поморщатся. А потому и старая, как мир, зэковская заповедь «не верь, не бойся, не проси», зароненная когда-то в душу изрядно потрепанным этой гребаной житухой дядей Ваней, действительно ложилась, как лыко в строку. На все времена – неоспорима и непреложна. Да только так и можно на плаву удержаться, только так и можно из дерьма на берег выгрести.

Вот так и старался жить. И бился за место под солнцем отчаянно, смертным боем, как выгнанный дымом из норы и опутанный ловчей сетью барсучонок. И в школе-интернате, куда попал после того, когда почерневшую от беспробудного пьянства, окончательно опустившуюся мать лишили родительских прав. И в Суворовском училище… Никому не доверял. Никого к себе вплотную не подпускал. Ни с кем из однокашников по-настоящему не сближался, не корефанился. Всех держал на расстоянии. На всех зубы скалил, а при первом же удобном случае и покусывал чувствительно, чтоб не особо расслаблялись, намеренно провоцируя на ответную грубость. А потому, бывало, что месяцами фингалы с морды не сходили – терпят-терпят да потом наваляться всем скопом да отмудохают по первое число, чтоб сильно не выпендривался. Однако же – напрасно. Выждет какое-то время да всех своих недругов обязательно переловит поодиночке, да каждому из них таких звиздюлей пропишет, что мало никому не покажется. Вдвойне, втройне за полученное. И так из раза в раз, изо дня в день. А потому учили-учили, да отступились в конце концов – выходило на поверку себе дороже. «Да ну его на… этого Славу звезданутого. Лучше этого дурака лишний раз не задевать. У него же крышу в драчке совсем уносит. Так ведь и пришлепнет кого-нибудь запросто – за ним не заржавеет».

А ко времени выпуска из Суворовского училища ума и еще заметно прибавилось. Осознал, что вовсе необязательно постоянно и по любому поводу со всеми крыситься. Так только силы попусту растрачивать да врагов себе лишних наживать. Достаточно только с ходу и предельно жестко заявить о своих притязаниях, о своем особом положении. Так, чтобы ни у кого на этот счет никаких сомнений не оставалось. А потом только умело и при действительно насущной необходимости свой авторитет кулаком поддерживать. Дальше и так, без лишних усилий все покатит, как по маслу, если, конечно, хлебалом не щелкать и на лаврах не почивать, а всегда на стреме оставаться.