Стража последнего рубежа

Глава пятая

Кладовщик, или, как значилось на бейдже, «менеджер по логистике», здоровенный малый в синем комбинезоне, украшенном по спине надписью «Кошкин дом», откатил в сторону воротину и несколько театрально взмахнул рукой:

– Прошу!

Звонарь первым шагнул внутрь, оглядываясь. Затрещали лампы дневного света, гулкое эхо волной прокатилось по огромному ангару. Тамара сощурилась, поправила очки, зацепилась каблучком за отверстие в металлической плитке, покрывавшей пол, и едва не упала. Звонарь тем временем уже стоял возле уходящих под высокий потолок штабелей ящиков.

– Это что?

Кладовщик в ответ пожал плечами.

– Не в курсе, извините. Тут их сотрудник нужен, а его сегодня не будет.

– Понятно… – рассеянно протянул Звонарь, переходя от одного штабеля к другому. Тамара, стараясь снова не споткнуться, шла за ним. Все ящики и коробки были маркированы одинаково – эмблемой «Шварцен Форричтанг» в виде трех скрещенных ключей. Ни пояснительных ярлыков, ни каких иных надписей на белом картоне она не увидела.

– Где документы на все эти грузы? – спросил Звонарь, почему-то морщась и потирая ладонью грудь.

Кладовщик махнул рукой в сторону затемненной будочки, притулившейся у ворот:

– Там все. Но у меня нет ключей, это их контора.

Звонарь остановился у тщательно уложенных на пластиковых поддонах коробок, посмотрел под ноги – на металлической плитке ясно виднелись следы колес погрузчика. «Когда грузили, на улице было мокро. Потом грязь засохла, а убрать не успели», – догадалась Тамара.

– Это последние поступления? – снова обратился капитан к кладовщику. Тамаре бросилось в глаза, что Звонарь побледнел.

– Ну-у… – задумался кладовщик и не успел договорить – издав мучительный стон, капитан согнулся и упал. Тамара бросилась к нему, присела, попыталась нащупать на шее пульс.

– «Скорую»! Врача! Быстро! – крикнула она кладовщику и с трудом перевернула Звонаря на спину. Он едва дышал, губы посинели, глаза закатились.

Врача, дежурного из Зареченской больницы, привезли через несколько минут. Пока его не было, Тамара вместе с работниками «Кошкиного дома» перенесла капитана в фойе офисного здания. Здесь, уложив Звонаря на кожаный диван, она обратила внимание, что он уже не дышит, и попыталась сделать искусственное дыхание. Врач, молодой, высокий парень со щеточкой усов над верхней губой, вбежал в фойе, на ходу сбрасывая куртку. Он быстро осмотрел тело и уверенно заявил:

– Кома. Срочно в реанимацию!

С этого момента и до той страшной минуты, пока кто-то, весь в белом, с закрытым маской лицом, выйдя из дверей реанимационной палаты, не произнес роковые слова: «Примите соболезнования, сделать уже ничего нельзя. Сердце», – Тамара наблюдала все происходящее словно со стороны. Она сидела в коридоре, на обшитой кожзаменителем больничной кушетке, и в голове ее постоянно звучал голос Звонаря: «Вы, пожалуйста, вперед не лезьте… вперед не лезьте… не лезьте…»

Теперь капитан мертв. «Сделать уже ничего нельзя». Человек был на работе, поехал на задание – и…

«Задание!» – слово это обожгло Тамару и сразу вернуло в реальность. Едва не надавав себе пощечин от злости, девушка трясущимися руками вытащила из сумочки телефон и набрала Чеканина.

– Терентий Северьянович! Это Тамара… То есть стажер Поливанова. Звонарь умер! Инфаркт. Прямо на складе. Он в больнице, и я тут…

– Ты склад опечатала?! – резко перебил ее бессвязное бормотание полковник.

– Ой… – растерялась Тамара. – Все так быстро случилось. Он же дышал еще, когда мы его несли…

– Пулей на склад! Никого не впускать! Ничего не трогать! Высылаю ГБР.^[7] Связь через каждые пять минут. Все, отбой.

– Алло! Это квартира Разумовских?

– Вообще-то да. А вам кого?

– Здравствуйте. Могу я услышать Соню?

– Это я… А…

– Соня, это мама Олега Марьина, Анна Сергеевна.

– Здрас-сь… А что…

– Скажи, пожалуйста, ты вчера не видала Олега?

– Нет. В клубе выходной, а больше мы нигде… А что, что-то случилось?

– Он пропал. Ушел вчера рано утром из дому и до сих пор нет. Мы уже и в больницы, и в милицию… Ребят знакомых вот обзваниваем. И из школы, и из клуба вашего. Соня, а ты не знаешь, куда он мог пойти или поехать? Может, он говорил, делился планами?

– Н-нет… Нет. Я не знаю, Анна Сергеевна.

– Понятно. А с кем в клубе он общался, дружил, может быть?

– Да ни с кем особо… Вы лучше нашему руководителю позвоните. Он все про всех знает. Записывайте телефон…

– Спасибо, Соня. Если вдруг будет какая-то информация…

– Конечно, я сразу сообщу. Номер ваш высветился.

– Еще раз спасибо…

– До свидания!

Соня Разумовская положила трубку и, закусив губу, посмотрела на себя в зеркало. Она знала, где Олег. И еще она знала, что должна найти его раньше милиции и спасателей. Тряхнув челкой, девушка решительно взяла телефон и набрала Бормана…

– Темнеет. – Борман сплюнул в снег и посмотрел на Соню. – Сегодня мы уже ничего не найдем.

– Но надо же что-то делать! – подал голос Витька Нуруллин. – Он где-то там… Может, счет на минуты идет.

– Заткнись! – взорвалась Соня.

Весь день она молчала – и когда примчавшаяся к Разлогам пятерка морионцев обнаружила свежезацементированный вход, и когда они бродили по лесу над Купольным залом в поисках неизвестного входа в пещеру, и во время короткого перерыва «на попить чаю», и когда правота Олега подтвердилась – Серега Засекин нашел дыру, через которую они спустились в пещеру. И даже когда были обнаружены вещи пропавшего Марьина, Соня молчала – и ждала неизвестно чего.

Но, обшарив Разлоги и в нарушение всех правил оборавшись Олега, морионцы так его и не нашли. И Соня вдруг поняла, что знала об этом с самого начала. Марьин не просто заблудился в пещере, не просто попал под завал или провалился в полость. С ним случилось что-то гораздо более страшное. И когда пришло осознание, нервное напряжение вырвалось все же наружу, и Соня обрушилась на ни в чем не повинного Витьку:

– Все только языком чесать и горазды! Спелеологи! Профи! А как до дела дошло – топчетесь тут по колено в снегу!

– Разумовская, уймись, а? – просто сказал Борман, и Соня послушно замолчала, вытирая рукавичкой выступившие слезы. Она понимала, что не права. Если уж начистоту, языком-то чесала именно она, из-за этого все и случилось.

– В МЧС придется звонить. И в ментовку. – Борман поднялся со ствола поваленной березы, достал мобильник.

– Стой! – Соня схватила его за руку. – Я сама. Только мне надо вначале с его родителями… поговорить, в общем. Поехали в Москву.

– Как в Москву? – Все начали недоуменно переглядываться. – А Олег? Он же там, внизу!

– Нет его там, – устало, но уверенно сказала Соня, закинула на плечо рюкзак и первой начала спускаться с холма…

Немец, высокий, жилистый, с костистым сухим лицом, одетый в элегантный черный костюм, был из породы энергичных стариков. Он вошел в кабинет, быстро огляделся, и тонкие губы чуть изогнулись в легкой полуулыбке. Впрочем, глаза немца оставались серьезными; кольнув Канаева острым, оценивающим взглядом, он протянул руку. Пожатие оказалось сильным, ладонь – сухой, словно дощечка. Несколько церемонно поклонившись, немец представился:

– Хорст Убель. К вашим услугам.

По-русски он говорил чисто, акцент едва улавливался при произношении твердых согласных. Канаев предложил гостю присесть, распорядился подать кофе.

– Нет, спасибо, – покачал седой головой немец. – Я берегу сердце. А вот от коньяка не откажусь. Тридцать граммов ежедневно – и вы можете забыть о холестерине в сосудах.

– Врачи советуют? – пробурчал Канаев, разглядывая гостя.

Он пытался найти в лице немца сходство с человеком на фотографии – и не мог. Но глаза… Глаза выдавали старика. С возрастом меняется все – кожа, ее цвет, появляются морщины, вваливается рот, отвисает подбородок. Лишь одно остается неизменным – взгляд. У сидящего в кресле напротив Леонида Дмитриевича старика, назвавшегося Хорстом Убелем, был взгляд человека с фотографии. Взгляд пастуха смерти.

В ожидании коньяка коротко поговорили о погоде, о мировом финансовом кризисе, о перспективах на будущее. Немец сделал комплимент хозяину кабинета:

– У многих русских, в короткий срок сделавшихся богатыми людьми, проблемы со вкусом. Они набивают свои дома множеством дорогих безделушек, совершенно не заботясь о стиле, о композициях и сочетаниях предметов. В итоге получаются чудовищно безвкусные интерьеры. Но ваше жилище, герр Канаев, приятно выделяется на общем фоне. Вот что значит кровь!

– Не понял? – напрягся Леонид Дмитриевич.

Немец снова улыбнулся уголками губ.

– Терпение, мой друг. Вы очень похожи на отца, он так же каменел лицом, если вдруг попадал в неловкие ситуации. Я подержу вас в неведении еще буквально несколько минут – мне надо решить, с чего начать. Надеюсь, коньяк поможет сделать выбор.

Бесшумно открылась дверь, и в кабинет бочком проскользнул референт с подносом, на котором янтарно светилась бутылка «Реми Мартен», стояли бокалы, а на тарелочках ждали своего часа дольки лайма, каперсы и шоколад.

– Давайте выпьем за знакомство, Леонид Дмитриевич! – Немец отсалютовал бокалом, пробормотал: «Прозит!» – и сделал маленький глоток, смакуя коньяк.

– Ваше здоровье, – кивнул Канаев, влил в себя содержимое бокала, поморщился – он не любил коньяк – и выжидательно уставился на немца. Тот молчал, хитро глядя сквозь свой бокал на пламя в камине.

Часы пробили восемь вечера. В «Президент-отеле» начался «круглый стол», посвященный проблеме инвестиций в условиях нарастающей рецессии экономики. Канаев ради встречи с немцем не поехал туда, хотя должен был. Но время шло, гость молчал, и Леонид Дмитриевич начал злиться.

– Быть может, мы перейдем к делу? – наконец процедил он, сжимая подлокотники кресла.

– Что? – Немец по-ящеричьи повернул голову, вновь уколов Канаева иглами зрачков. – Да, пожалуй. Все-таки вы чертовски похожи на отца. Бедняга Дитрих… Он ведь назвал вам свое настоящее имя?

– Допустим. Что это меняет?

– И фотографию показал?

– Послушайте, герр Убель, я очень занятой человек, мое время стоит больших денег, – окончательно рассердился Канаев.

Немец звонко хлопнул в ладоши, рассмеялся, показав совершенно белые молодые зубы.

– Вот теперь вы готовы, Леонид Дмитриевич! Вы злитесь, и мозг ваш, разогретый коньячными парами, работает с высочайшим КПД. Информация, которую я вам сейчас предоставлю, несколько удивит вас, но я навел справки – вы умны и сообразительны, поэтому, думаю, проблем не возникнет.

«Я тоже навел о тебе справки», – угрюмо глядя на немца, подумал Канаев. В собранном расторопным референтом досье была сосредоточена вся жизнь Хорста Убеля, тысяча девятьсот тридцатого года рождения, немца, уроженца города Щецина, специалиста по маркетингу систем связи, отца троих детей, преуспевающего бизнесмена. Вот только вряд ли эта образцовая биография имела хоть какое-то отношение к человеку, сидящему сейчас в кабинете Канаева. Хотя бы потому, что Хорст Убель никак не мог фотографироваться в форме гауптштурмфюрера в сорок втором году. Согласно свидетельству о рождении, ему в тот момент было всего двенадцать лет…

Немец, между тем, допил коньяк, положил в рот ломтик лайма и будничным тоном попросил:

– Будьте добры, выключите записывающую аппаратуру. Ни мне, ни вам ни к чему фиксировать на материальный носитель наш разговор.

Канаев скривился, про себя удивившись проницательности старика. Вытащив из кармана мягкой замшевой куртки пульт, он отключил камеру и выжидательно посмотрел на немца.

– И диктофон, – сухо произнес тот.

– Можно подумать, вы знаете, где он.

– Вмонтирован в подголовник кресла, на котором я сижу, – спокойно ответил старик.

«Да кто ж ты такой, если умеешь видеть сквозь предметы?!» – психанул Канаев, но внешне остался невозмутимым. Он поднялся, выключил записывающее устройство.

– Теперь вы довольны? Мы можем перейти к сути?

– Вы терпеливее, чем я предполагал, – немец опять рассмеялся. – Конечно, ваш организм сильно пострадал от неправильного образа жизни, неумеренного принятия алкоголя и табака, но в целом он полностью соответствует расчетным данным.

– Каким данным? – набычился Канаев. – И при чем тут вообще мой организм?

– Видите ли… – немец замялся. – В общем, вы, Леонид Дмитриевич Канаев, в некотором роде результат эксперимента, поставленного под моим руководством вашим отцом на самом себе.

– Что?.. – ошарашенно пробормотал Канаев.

– Вы единственный в мире живой человек, в жилах которого течет кровь древних обитателей нашей планеты, легендарных асов. Я вижу, вам знакомо это слово. Да-да, Леонид Дмитриевич, речь идет именно о тех, кого их полудикие современники именовали богами и поклонялись им.

– Вы сумасшедший? – тихо спросил Канаев.

– Я гений, – скромно улыбнулся немец. – Впрочем, давайте обо всем по порядку…

– Тебе, душа моя, не в ФСБ – в фитнес-клубе работать! – раздраженно выговаривал Чеканин, опершись кулаками о стол. Тамара, закусив губу, сидела напротив. Вокруг расположились остальные члены опергруппы. – На твоих глазах гибнет сотрудник госбезопасности! А ты занимаешься черт знает чем!

– Но товарищ полковник!.. – вскинула голову Тамара, – я же пыталась его спасти! Он умирал…

– Спасают врачи! – отрезал Чеканин. – А твоя задача – не поддаваться эмоциям и постараться по горячим следам выяснить, в чем причина. Это – азы! Ты их забыла, душа моя, а значит, встает вопрос о профпригодности…

Майор Вершинин пошевелился, кашлянул и негромко заметил:

– Вряд ли нужно ставить ей в вину то, что она бросилась спасать Звонаря. Да положа руку на сердце я поступил бы так же, хотя и дослужился до майора. А она – стажер.

– Но склад она опечатать могла? – прорычал Чеканин. – Теперь что? Звонарь мертв, а коробок этих и след простыл. Кладовщики ничего не знают, охрана не помнит, документы отсутствуют, а полы вымыты. А ведь были следы от колес погрузчика. И коробки были. Поливанова, были?

– Так точно, – несколько успокоившись, ответила Тамара. – Когда я вернулась, склад оказался закрыт. А потом, когда ГБР приехала, его открыли и… Я же написала в рапорте – отсутствовала часть груза, те самые коробки, возле которых товарищ капитан… В общем, где ему стало плохо. И следы погрузчика затерли.

– Вот! – Чеканин поднял вверх указательный палец. – Кто-то, кому мы, даже не начав расследование, прищемили хвост, нанес упреждающий удар.

– Товарищ полковник, – снова заговорила Тамара. – Я докажу! Только не выгоняйте меня! Пожалуйста…

– Выгоняют с урока, – проворчал Чеканин и сел. Некоторое время он молчал, потом совсем другим голосом тихо сказал: – У него сын родился. Три месяца назад. Николай не высыпался совсем. Но сердце… Сердце у него было здоровое.

Вершинин наклонился к Джимморрисону, что-то прошептал ему на ухо. Тот кивнул и быстро вышел из кабинета. Карпухин закурил, тяжело вздохнул и пробасил:

– Если это был ментоудар, то нанес его большой мастер. Уж очень, мать его, точно. Никого больше не задело.

– Да это и ежу понятно, что мастер, – раздраженно махнул рукой Чеканин. – Кто? Как? Зачем? Что было в коробках? Навигаторы-то еще на таможне, а значит, вариант с Зиминым – пустышка. Или нет? Кто ему мозг выел? Может, часть приборов они сумели переправить на склад? Навигатор, подаренный подполковнику, местные бомжи сняли уже с трупа. Затем прибор продали перекупщику с Митинского рынка. Далее след теряется. В общем, определенно можно сказать только одно: «Шварцен Форричтанг» явно при делах…

– «Спецов» нужно поднимать, – бухнул Вершинин.

– Это и так ясно. Поливанова! Душа моя, завтра утром зайдешь ко мне, получишь заявку на донора и привезешь. Подробности тебе Стеклов растолкует. Поняла?

– Так точно, – выпалила Тамара, а в голове зазвенело колокольчиком: «Не выгнал! Не выгнал!»

Появился Джимморрисон, быстро расставил пластиковые стаканчики, откупорил водку. Потом достал из кармана хрустальную рюмку, наполнил и накрыл кусочком хлеба. Тамара сперва хотела сказать, что не пьет, но вдруг поняла – она лучше умрет, но выпьет. Есть вещи, которые перевешивают все остальное. Поминальная рюмка – из таких. Когда тебе наливают на дне рождения и говорят: «Не выпьешь – обидишь», – это одно дело. Но мертвые не обижаются. И ничего не говорят.

Тамара взяла стаканчик, посмотрела на Чеканина, на остальных.

– Земля пухом! – выдохнул полковник.

Четыре головы склонились в согласном поклоне. Тамара проглотила теплую водку и не почувствовала вкуса. Ей было плохо. И она знала – немочь эту невозможно излечить лекарствами, потому что болело не тело. И даже не душа.

Болела совесть…

* * *

Соня не хотела идти. Ой как не хотела! Про себя она в сотый, наверное, раз прокручивала предстоящий ей тяжелый разговор, и слезы сами собой катились по щекам. Это было очень трудно принять: она, Соня Разумовская, виновата в непоправимом. Она – убийца. Ее слова, сказанные без мысли, просто так, заставили человека пойти на смерть.

«Не ври! – тут же одернула она себя. – Не просто так. Ты хотела его подколоть. Ты знала, что он заведется. Тебе было приятно понимать, что он мучается. Ты развлекалась. Дура, дура, дура!»

Соня вышла со двора в переулок, повернула направо и побрела в сторону Сретенки. Олег жил в угловом доме, на шестом этаже. Это она узнала у Бормана. До дурацкого спора и исчезновения Марьина ей и в голову не приходило поинтересоваться, где он живет. Оказалось – почти соседи.

Олег вообще не интересовал Соню. Нет, конечно, когда он появился в «Морионе», она обратила внимание на лобастого, угрюмого, плечистого и какого-то нескладного паренька, словно бы стеснявшегося собственных больших рук с крупными кистями, ботинок сорок третьего размера, медвежьих движений. Марьин старался казаться незаметным, в основном молчал и отсиживался где-нибудь в уголке. Но, как дошло до спусков, выяснилось, что у парня настоящий талант. Очень скоро из новичка Олег превратился в крепкого подземника, заняв свое – и отнюдь не последнее место – в неписаной иерархии клуба. Но даже после этого Соня продолжала относиться к нему равнодушно. Ну да, есть такой Марьин, надежный парень, всегда поможет, возьмет на себя трудную и грязную работу, глупостей не делает – в общем, как говорится, «хороший товарищ».

Соне же нравились мужчины другого склада – поярче, поувереннее, с ловко подвешенным во всех смыслах языком. Олег был слишком правильным, слишком серьезным. И вдруг ни с того ни с сего этот правильный «хороший товарищ» обратил на Соню внимание. Произошло это летом, во время поездки в Карелию. Соня неожиданно обнаружила, что у нее появился ухажер. Каждое утро она находила в палатке то букетик розовых калипсо, то затейливую коряжку, то миску с черникой. Неизвестный воздыхатель заинтриговал Соню, и она провела расследование. В группе, не считая руководителя, было двенадцать человек, из них пятеро девушек, которые сразу отпали хотя бы потому, что всех их Разумовская знала с детства. Понаблюдав за оставшейся семеркой парней, Соня с разочарованием выяснила, что глаз на нее положил вовсе не утонченный, смуглый Глеб Островной, не признанный лидер морионцев Борман и даже не резковатый, нервный, но веселый и находчивый Витька Нуруллин, а тихоня Марьин.

Вот за это разочарование, если быть до конца честной, Соня и начала изводить Олега. Нет, ну если разбираться по чести, на что он надеялся? Какие вообще у них могли быть отношения? Начать с того, что Олег почти на два года младше! Он только весной наступающего года школу окончит, а Соня, потеряв год, этим летом все же поступила в Энергетический университет и теперь была «студентка первого курса Разумовская Софья Георгиевна».

Вообще-то Соня имела твердую уверенность, что после пары недель шуточек и подколок Олег сам махнет на нее рукой. Опыт по отшиванию парней у Сони был, что и говорить, богатый. Но Марьин оказался жутко упрямым типом. Он стоически терпел насмешки, продолжал дарить цветы, приглашать в кино или театр и провожал до дому, маяча в отдалении нескладной глыбистой тенью.

Она хорошо помнила разговор, состоявшийся у них в ноябре. Лил дождь, Москва расцветилась пятнами зонтов. Стоявшие в вечной пробке машины отчаянно сигналили. Соня возвращалась домой в веселом настроении; Олег, как обычно, плелся сзади. В какой-то момент девушка решила пошутить и, обернувшись, пальцем поманила своего кавалера. Когда Олег приблизился, Соня вынула из кармана платочек, промокнула губы и демонстративно уронила его на мокрый асфальт.

– Дарю, Ромео! – рассмеялась она и отошла на несколько шагов, наблюдая, что будет дальше.

Олег на секунду растерялся. Потом он поднял платок, посмотрел на Соню и глухо сказал:

– Зря. Не смешно. Я понимаю, что тебе наплевать на меня, но вот увидишь – скоро все изменится. И ты будешь думать обо мне, как я думаю о тебе.

Круто повернувшись, он ушел, а настроение у Сони почему-то сразу испортилось. Шутка получилась дурацкой. На секунду она даже представила, что Олег всерьез обидится и сделает что-нибудь нехорошее. Но тут кончился дождь, сквозь разрыв в тучах проглянуло закатное солнце, и тяжелые мысли выдуло из Сониной головы свежим вечерним ветерком.

«Никуда он не денется, – решила она. – Так и будет ходить следом, как собачка. Глупый, мрачный тип».

И вот теперь его нет…

Слезы снова хлынули у Сони из глаз. Давно уже стемнело, и навстречу девушке двигался сплошной поток возвращавшихся с работы москвичей, среди которых могли оказаться и знакомые. Чтобы привести себя в порядок и успокоиться, Соня свернула в ближайший двор и нос к носу столкнулась с дворничихой тетей Клавой.

– Сонюшка, здравствуй! Как живешь-можешь? Постой, ты плачешь? Что случилось-то? Обидел кто?

– Нет, – замотала головой Соня и вдруг, поддавшись внезапному порыву, обняла старушку и, уткнувшись лицом в мягкое плечо, прорыдала:

– Теть Клав, я человека уби-и-ила…

– Ой ты ж господи! – воскликнула тетя Клава и, приобняв девушку, повела ее прочь со двора, ласково приговаривая: – Пойдем-ка ко мне, горемыка. Чайку попьем, у меня лист брусничный есть. Ой ты ж господи…

…Год окончания школы у Сони Разумовской не удался. Нет, поначалу все шло нормально – Соня получила аттестат зрелости, про который доморощенные юмористы любят говорить: «половой», думая, что это очень смешно, и приготовилась вступить во взрослую, самостоятельную жизнь.

Само собой, по окончании школы подразумевалось, что Соня будет поступать в высшее учебное заведение. Так решили мама и папа Разумовские, единодушно выбрав для любимой доченьки филфак МГУ. Соне же выбор родителей да и сам факт поступления были очень даже до фени, потому что на нее, Разумовскую-младшую, свалилось стихийное бедствие под названием «любовь»!

Бойфренд появился у Сони внезапно. Ее школа была школой «продвинутой», чуть ли не каждый второй старшеклассник щеголял в прикиде гота, рэпера или рокера – словом, «от неформалов не продохнуть», как выразился директор. Естественно, Соня знала, что такое «шмаль», она же «травка», пару раз, будучи отпущенной родителями в компании одноклассниц на ночную дискотеку, пробовала «колесики», но благоразумия хватило – наркоманская стихия, слава Богу, не увлекла Разумовскую.

Но стихия любовная увлекла, и тут Бога славить в общем-то не за что, и вот почему. Бойфренд был года на три старше Сони, имел бритый затылок, кожаную жилетку и толстую цепь сомнительного металла на шее. Соне он по секрету сказал, что это платина, с-с-страшно дорогущая, но об этом никто не знает, только он и вот теперь еще Соня. Словом, бойфренд был братаном, не то чтобы чьим-то, а так, вообще, профессия у него такая была: братан. Разряда шестого, судя по всему.

Еще у братана-бойфренда была машина. Соня про себя называла ее «красненькая», потому что в марках не разбиралась, но компетентная подруга Динка Сопович определила, что это «БМВ-пятерка».

Бдительные родители бдели-бдели, внимательно интересуясь учебным процессом дочери, пристально проследили за сдачей выпускных экзаменов, сходили вместе с Соней и подали документы, а потом, решив, видимо, что дело сделано, укатили на дачу, оставив Соню готовиться к вступительным экзаменам на попечение бабульки-соседки, вдовы сталинского наркома, одиноко доживающей свой век в трехкомнатной квартире вдвоем с именным «маузером» мужа.

Соня была девушкой не то чтобы не умной, нет, там, где дело касалось знаний, она «шла в тройке лидеров», но в жизни, как выясняется, хорошие отметки – это одно, а «головной ум» – совершенно другое. Тут надо еще добавить, что внешне Соня уродилась неплохо, не Клаудия Шиффер, конечно, но и не Вупи Голдберг, это уж точно.

Однако именно отсутствие «головного ума» вкупе с летом и отъездом родителей и привели к тому, что Соня «пролетела» с МГУ и осталась у разбитого корыта. Бойфренд по имени Сережа был напорист, опытен, решителен и весел. Соня сдалась во вторую же ночь и махнула рукой на все – уж больно сладка оказалась влюбленная жизнь!

Летний распорядок дня у Разумовской был такой: подъем в одиннадцать-двенадцать-час, завтрак, рапорт соседке: «Поехала к Динке готовиться к экзаменам!», и до вечера с бойфрендом – в Серебряный бор. Вечер. Возвращение домой, ужин, рапорт соседке: «Ох, я так устала, лягу пораньше, а чтобы никто не тревожил, отключу звонок и телефон!»

В десять у окна спальни родителей уже рычал «красненький» «БМВ», а первый этаж снимал проблему ускользания Сони из дома, не хлопая входной дверью. Рано утром, на заре, она возвращалась тем же путем, довольная и счастливая, и засыпала безмятежным сном младенца, а назавтра все повторялось вновь.

Жареный петух прокукарекал в день первого экзамена. Соня, не выспавшаяся и недовольная – бойфренд в последнее время стал каким-то озабоченно-испуганным – лениво написала сочинение по «Герою нашего времени» и даже не очень-то удивилась, когда совместно с подъехавшими порадоваться успехам дочери родителями обнаружила через пару дней напротив своей фамилии цифру «два».

Лихорадочные попытки поступить в другой, менее престижный вуз тоже не дали результата, вернее, результат был тот же – арабская цифра «два».

У старших Разумовских началась тихая паника… А в середине августа случилось страшное. Соня сидела на подоконнике открытого окна родительской спальни, наматывала на палец рыжий локон и задумчиво смотрела вдаль, как вдруг раздалось фырчанье мотора. Но это была не привычная «красненькая» – по асфальту тихо подползала к дому длинная аспидно-черная машина с раскосыми глазами-фарами.

Бесшумно опустилось тонированное стекло, и Сонин бойфренд, сменивший, видимо, не только машину, но и разряд в братанской иерархии, кинул в окно какой-то комочек. Машина фыркнула и умчалась прочь. Улыбка сползла с Сониного лица. Она нагнулась, подняла и развернула стодолларовую купюру, на которой размашисто было написано черным маркером: «Пока! Встретимся в аду. Сережа».

Соня тупо посмотрела на портрет напоминающего Ломоносова древнего американского то ли президента, то ли миллионера на купюре, сомнамбулической походкой прошла к себе в комнату, взяла кнопку, пришпилила «деньгу» к двери и с наслаждением начала метать в нее подаренные бойфрендом духи, лаки и прочий парфюм.

Когда прибежали родители, Соня сосредоточенно пилила запястье пилкой для ногтей. Она тут же была избита по щекам, накормлена афобазолом и напоена валокордином, долго и судорожно рыдала на материнской груди и сквозь рыдания выдала рассказ на тему: «Как я провела это лето».

Неделю дома было плохо. Папа Разумовский метал громы и молнии на голову неумной влюбчивой дуры, вдруг заменившей его умненькую и благоразумненькую доченьку, мама тяжело вздыхала и все подсовывала Соне полоски теста на беременность, не удовлетворяясь первым отрицательным результатом. Словом, Соню достали, и она объявила, что больше не хочет ни от кого зависеть и поэтому завтра устраивается на работу.

– Да кому ты нужна?! – крикнул на это отец: – У тебя же нет никакой профессии!

– В дворники пойду, там этого не надо! – в запале крикнула в ответ Соня и закрылась в своей комнате.

А слово, как известно, не воробей!

Соня устраивалась на работу по всем правилам. Она написала о себе довольно длинную бумажку, озаглавленную модным словом «резюме», отксерила ее в двадцати экземплярах за деньги в уличной «ксеральне» и пошла по конторам, фирмам и офисам. Везде Соне обещали позвонить, как только это самое резюме рассмотрят. Видимо, не рассмотрели нигде – звонков не было.

Тогда, чтобы не терять времени даром, Соня подключила всех своих подруг и знакомых, из которых, к слову, едва ли не половина в институты, университеты и всякие академии тоже не поступили и мыкались теперь, как и Разумовская.

Время шло. Подруги по большей части подсовывали работу вроде пресловутого гербалайфа или «Мэри Кей». В проститутки не хотелось – Соня, как всякая нормальная девушка, любила деньги и секс, но себя она все же любила больше. А время продолжало идти…

Как-то за семейным ужином хмурый весь последний месяц родитель ядовито осведомился, как идет процесс трудоустройства дочери. Что-то не слышно бодрого шарканья метлы о тротуар по утрам…

– Послезавтра услышите! – решительно пообещала сумрачная Соня.

За столом отдела кадров ЖЭКа сидел болезненно толстый лысый мужик и пил чай с сухариками. Увидев Соню, облаченную по причине дождя в блескучий рейвовский плащик, он спрятал стакан и сухарики в тумбочку и куртуазно спросил:

– Чем обязан?

Соня тоскливо посмотрела на засохший кактус на грязном сейфе, на пыльные окна и осеннюю хмарь за ними и деревянным голосом выдала:

– Я… работать у вас… хочу.

– Помилуйте, барышня, а кем же вы у нас работать хотите? – засуетился толстяк.

Соня потупилась:

– Дворником…

Потом было еще много охов и ахов, рассуждений, что это не работа для молодой и симпатичной и так далее, но в итоге Соню на работу взяли. Да и как не взять, дворников-то не хватает, причем катастрофически!

Участок Соне достался знакомый до боли – собственный двор и кусок улицы, выходящий одним боком на бульвар. Ей выдали ключ от подсобного помещения – маленькой грязной каморки на первом этаже с забитым железом окном и кучей заплесневелого инвентаря в углу. Спецодежда – синий халат и клеенчатый фартук – полагалась, но, как сказала пожилая тетка, замначальника ЖЭКа, в данный момент таковой в наличии не имеется. Вот так-то, Соня Разумовская… Родители поохали, поворчали да и смирились. А что – ей жить!

Осень, осень… Дальше можно дополнить кому что нравится: последняя, давай у листьев спросим, что такое, золотые листопады и так далее. А для дворника осень – это листья, и точка. Соня поняла это в первый свой трудовой день.

Вроде и деревьев в Москве ну не так чтобы много, вроде не лес ведь, а листьев и во дворе, и на улице оказалось столько! Соня с семи утра отчаянно гребла их разлапистой метлой, лопатой собирала в большие кучи и к обеду очистила-таки двор, но, стоило ей вернуться к тому месту, откуда началась ее лиственная эпопея, выяснилось, что желтых, бурых, красных отмерших продуктов жизнедеятельности деревьев нападало больше прежнего.