Александр Суворов

Посреди трапезной, у круглого стола с семью ножками, стояло семь стульев с высокими спинками. За стульями навытяжку, по-солдатски, стояли лакеи в цветных кафтанах и париках. За стулом со спинкой повыше других стал сам дворецкий, в углу под иконой дожидался поп, мелко тряся седой головой.

Александр увидел, что на каждом стуле на шелковой подушке лежит сытая старая кошка, привязанная лентой к ножке стула.

Поп низко поклонился хозяину, прочитал молитву и ушел, всё кланяясь. По знаку хозяина дворецкий и четверо лакеев отвязали пять кошек и вынесли их на подушках. Кошки, видимо, привыкли к этой церемонии и лежали на подушках спокойно. Два лакея остались за теми стульями, где, не тревожась, лениво дремали остальные две кошки. Хозяин молча указал каждому его место. По правую руку от него занял место сын, правее его – хозяйка, по левую руку – Александр, а дальше – его мать. Все это происходило в полном молчании. Ни хозяин, ни сын, ни хозяйка, ни гости не проронили ни слова. Александр всему дивился, поглядывая на унылые лица слуг и испуганного Васю. Александр ему улыбнулся. Вася в испуге закрыл глаза. Взоры хозяйки и Александра встретились, и он увидел, что в глазах ее прыгают веселые зайчики. Александр рассмеялся вслух.

– Вторая вина! Трапезуй в безмолвии. И вторая вина прощается! – с угрозой сказал хозяин.

Александр догадался, что хозяин во всем держится числа семь и, значит, ему можно безнаказанно совершить еще четыре преступления.

Дверь отворилась. Вошли семь поваров в белых колпаках и поставили на стол семь блюд, сняли с них крышки и, поклонившись, молча вышли.

Снова открылась дверь, и в трапезную, шагая в ногу, вошли четырнадцать лакеев в красных с золотом кафтанах, с напудренными волосами и длинными белыми полотенцами, завязанными галстуком на шее.

Обед начался. Лакеи накладывали каждому из трапезующих по очереди из семи блюд. Первое блюдо оказалось щами. Александр, подражая хозяину, съел полную тарелку, дивясь, что остальные только отхлебнули по ложке. А две кошки, которым тарелку подносили лакеи, только понюхали и отвернулись. Каждой кошке, как и людям, служили двое: накладывали из всех семи блюд поочередно, меняли тарелки и приборы. Ни второго, ни третьего, ни четвертого, ни пятого, ни шестого, ни седьмого блюда никто, кроме хозяина, даже не отведал, и казалось, что и обеду конец. Но лакеи проворно убрали всё, дверь раскрылась в очередной раз, и вошли опять семь поваров с мисками, поставили их на стол и, сняв крышки, с низкими поклонами удалились. Во второй перемене первым блюдом был поросенок с гречневой кашей.

– Мне только каши! – сказал Александр лакею.

– Третья вина! Яждь то, что предлагается, – ответил на дерзость Александра хозяин. – И третья вина прощается…

Дрожь охватила Александра. Головин ел неопрятно, нагромождая около своего прибора корки хлеба и кости. Много пил вина, соль брал из солонки перстами, а поросячью ножку взял прямо в руку и грыз ее, ворча что-то про себя и шумно переступая под столом ногами.

Александр припомнил из «Юности честного зерцала», как отроку надо вести себя за столом, и скороговоркой, боясь, что его одернет мать, выпалил:

– «Будь воздержан и бегай пьянства, пей и яждь, сколько тебе потребно… Ногами везде не мотай, не утирай губ рукою, но полотенцем и не пей, пока еще пищи не проглотил»!

Головин застыл с костью, поднесенной ко рту. Остолбенели лакеи.

– Ну, еще что? – поощрил Александра хозяин.

– «Не облизывай перстов и не грызи костей. Над яствой не чавкай, как свинья, и головы не чеши. Около своей тарелки не делай забора из костей, корок хлеба и прочего. Когда перестанешь ясти, возблагодари Бога, умой руки и лицо и выполоскай рот».

– Всё? Четвертая вина! «Чти и не осуждай старших». Четвертая вина прощается.

Авдотья Федосеевна уже давно не рада была своей затее и поездке к Головину, но не смела прикрикнуть на сына, чтобы не нарушить церемониала и не навлечь на себя гнева, – вдруг хозяин и за ней начнет вины считать!

Из Васиных глаз на щеки скатывались слеза за слезой: он боялся за своего нового друга. Только одна хозяйка была весела. Она едва сдерживалась от смеха, и все ярче разгорались в ее глазах веселые синие огни.

Между тем обед продолжался. Повара вносили по очереди третью, четвертую, пятую перемену, и в каждой перемене было семь блюд. Официанты убирали всё нетронутым. Из всех сидящих за столом один хозяин ковырялся вилкой или пальцами в каждом блюде. Никто не хотел есть, никто не дивился искусству поваров, которые успели наготовить такое множество разных кушаний.

Раньше всех надоело кошкам: сначала одна, а затем и другая жалобно замяукали, и лакеи их вынесли по знаку хозяина. Когда внесли и унесли нетронутой седьмую перемену, Александр спросил хозяина:

– А кто же все это съест?

– Ага! – вскричал хозяин, стукнув о стол кулаком. – Пятая вина! – И, чтобы показать, что и он в свое время заучивал «Честное зерцало», прибавил: – «Молодые отроки не имеют быть насмешливы и других людей речи не превращать и ниже других людей пороки и похулки…» Ик!..

Отрыжка мучила Василия Васильевича. Он громко икнул, отрыгнул, не кончив поучения, в смущении достал платок и громко высморкался.

– «Рыгать, кашлять и подобные такие грубые действия в лице другого не чини», – процитировал еще раз Александр правила приличия. И сам прибавил: – И шестая вина прощается.

Головин посмотрел на дерзкого гостя очень внимательно и промолчал. Лакеи убрали со стола, и вслед за тем семь уродливых карлов внесли на головах блюда с яблоками, грушами и виноградом и поставили их перед каждым пирующим. Самому хозяину подали кофе в высоком фарфоровом кофейнике. Дворецкий налил кофе в чашку. Головин не торопясь отхлебывал напиток маленькими глотками. Все сидели за столом как куклы. Никто не притронулся к фруктам, ожидая приказания. Александр выбрал с блюда большое красное яблоко и покатил его по столу к Васе. Тот не осмелился подхватить. Яблоко упало на пол.

Головин грозно нахмурился, встал из-за стола и вышел из столовой. Прасковья Тимофеевна хлопнула в ладоши, кинулась со смехом к Александру, обняла его и принялась целовать в глаза, щеки.

– Пойдемте все ко мне, – сказала она, смеясь. – Вася, где ты?

Вася лазил под столом, разыскивая красное яблоко, кинутое ему Александром.

– Вот оно!

Прасковья Тимофеевна выбежала из столовой, за ней побежали мальчишки и поспешила Авдотья Федосеевна.

За темным переходом распахнулась дверь в большой покой со сводами. Здесь было жарко, шумно, суетливо. У Александра зарябило в глазах. Суетились карлики, пододвигая гостям стулья. Вея лентами венков, перебегали с места на место девушки в пестрых сарафанах. Качаясь в кольце, сердито кричал, раздувая розовый хохол, большой белый попугай. По покою расхаживал, распустив долгий цветной хвост, павлин. Около него кружился, щелкая клювом, тонконогий журавль. Из угла слышался звон струн. На коленях у молодого статного парня лежали гусли.

– Девушки! – крикнула хозяйка, хлопнув в ладоши. – Гостей величать!

Глава третья

Колотушка

Девушки стали полукругом. Все стихло. Гусляр ударил по струнам, задавая тон. Но не успели певицы выдохнуть первое величальное слово, как в дверях показался дворецкий с зажженным канделябром в руке и громко сказал:

– Василий Васильевич просят Александра Васильевича Суворова-сына к себе.

Все замерли.

– Не бойся! Не бойся! Иди! – шепнула Прасковья Тимофеевна Александру.

– А я вовсе и не боюсь! – ответил Александр и смело пошел за дворецким.

– Растревожил ты барина! Всю ночь спать не будет, – сказал Потапыч, ласково погладив мальчика по голове.

Дворецкий провел Александра через темный холодный зал, где гулко отдавались шаги, к знакомой уже ему рогожной двери и пропустил Александра вперед, плотно затворив за ним дверь.

Василий Васильевич сидел на прежнем месте, в своей качалке. Пелагея Петровна возилась около вороха сена, накрытого ковром, в углу покоя – она готовила хозяину постель. Перед Головиным на раздвижном пюпитре с горящей свечкой лежала большая книга. Он молча указал Александру на низенькую скамейку у своих ног. Суворов сел. Сердце его стучало.

– Пелагея, ставни закрывать! – строго приказал барин.

– Слушаю, государь!

И, подойдя к окну, домоправительница громко прокричала молитву.

– Аминь! – хором ответило со двора несколько голосов.

Со страшным шумом и визгом в петлях захлопали железные ставни, загремели болты. Видно было, что люди старались нарочно делать как можно больше стука и грома. То же делалось во всем доме: грохот доносился со всех сторон.

Наконец стало тихо. Вошел дворецкий и ввел старосту с бирками^[45] в руке; с ним вместе вошли выборный караульщиков с кленовой колотушкой и ключник со множеством ключей на большом кольце.

Дворецкий поклонился барину и, обратясь к выборному, начал говорить:

– Слушайте приказ барский: смотрите всю ночь не спите, кругом барского дома ходите, колотушками громко стучите, в рожок трубите, в доску звоните, в трещотку трещите, по сторонам не зевайте и помните накрепко: чтобы птицы не летали, странным голосом не кричали, малых детей не пугали, на крыши бы не садились и по чердакам не возились. Слушайте же, помните накрепко!

– Слышим! – во всю глотку гаркнул выборный.

– Слышим! – глухо отозвались со двора.

Выборный с низким поклоном подал барину колотушку и поцеловал ему руку. Староста отдал бирки Пелагее Петровне. Дворецкий повернулся к старосте и прочитал ему наставление:

– Скажи сотским и десятским, чтобы все они, от мала до велика, жителей хранили и строго соблюдали, обывателей от огня неусыпно сберегали, глядели и смотрели: нет ли где в деревнях Целееве, Медведках и Голявине смятения, не увидят ли на небесах какого страшного явления, не услышат ли под собой ужасного землетрясения. Коли что случится или диво какое приключится, о том бы сами не судили и ничего такого бы не говорили, а в ту пору к господину приходили и все бы его барской милости доносили и помнили бы накрепко!

Ключнику столь же складный и подробный приказ отдала, приняв от него кольцо с ключами, Пелагея Петровна.

Дворецкий махнул рукой. Выборный, староста и ключник вышли, за ними и дворецкий. Пелагея Петровна спрятала под подушку бирки и ключи, взбила попышней сено постели, потушила все свечи, кроме одной, на пюпитре с книгой, и, пожелав барину сладко почивать, удалилась.

Настала тишина… Александр сидел у ног Головина, пока длилась странная церемония, и не смел шевельнуться, помня за собой уже шесть преступлений.

Головин положил Александру на голову тяжелую руку и спросил:

– Кота видел или соврал?

– Нет, не видел. Соврал.

– Зачем? Лги только в крайности, ради жизни спасения…

Головин помолчал и еще спросил:

– Что за столом рассмеялся?

– У барыни зайчики в глазах прыгали… Такие веселые!

– Бойся женских глаз, отрок. Почему одной каши спросил?

– А я поросенка не люблю: он на ребенка похож.

– Так. «Будь умерен в пище и питии». Это хорошо. Человек выше сытости…

– Коли нечего есть, так и каши запросишь…

– Ты спросил: «Кто всё это съест?» Они! – Головин повел рукой вокруг. – Нынче ради тебя и твоей матери, почитай, две сотни людей сыты.

Рука Головина все тяжелее давила на голову Александра. Он пытался и не мог выпрямиться. Хозяин придавил голову Суворова почти к коленям:

– А за то, что невежей был, вот тебе!

Александр больно стукнулся носом о свою коленку. Из носа брызнула кровь. Он вырвался из-под руки Головина и закричал.

– Ох, батюшка! – всполошился тот. – Да я тебе, никак, нос разбил? Ай-ай! Враг попутал… Прости ты мне, окаянному!

Головин схватил вдруг колотушку, подбежал к окну и застучал. В то же мгновение на дворе засвистели, закричали дозорные во много голосов, застучали колотушки, затрещали трещотки, затрубили рожки, забунчала чугунная доска.

Головин, повалив пюпитр с книгой, упал в кресло, закатив глаза. Свеча погасла. Светила теперь одна лампада в углу.

Александр испугался, кинулся к одной двери, к другой, но обе они оказались запертыми снаружи. Напрасно мальчик бил в двери ногами и кулаками. Никто не отзывался. Да и нельзя было услышать беспомощный стук средь грохота, гама и звона со двора.

Мальчик понял, что убежать было невозможно. Он подошел к Головину. Тот лежал в кресле с закрытыми глазами и, казалось, заснул.

Шум на дворе постепенно затихал и наконец прекратился. Александр поставил пюпитр, поднял книгу и положил на место, затеплил от лампады свечу и прикапал ее на место к пюпитру. Он осторожно открыл книгу, стоя рядом с креслом, и радостно вскрикнул: об этой книге он мечтал, ему много рассказывал о ней отец, но нигде не мог достать, хотя и обещал давно. Это была книга Квинта Курция^[46] «О делах, содеянных Александром Великим, царем Македонским. Переведена повелением Царского Величества с латинского языка на российский лета 1709-го и напечатана в Москве в 1711 году в декабре месяце».

Головин, пробужденный от забытья радостным восклицанием мальчика, ласково положил ему руку на плечо и спросил:

– Здорово я тебе нос разбил?

– Ничего, ничего, сударь!.. Какая у вас книга!

– Сию книгу я читаю, когда мне не спится. Вот погоди… – Дрожащей рукой Головин открыл 21-ю страницу и начал читать вслух: – «Александр мнози филозофы и риторы встречают, кроме Диогена, который тогда был в Коринфе и, Александра ни во что вменяя, в бочке живяше. Удивлялся же ему Александр, при солнце сидящему, прииде и вопроси, чего требует. Он же рече: „Требую, да того от меня не отымеши, чего мне дать не можете“. Которым ответом Александр весьма утешился и, ко своим обратися, рече: „Хотел бы аз быти Диоген, аще не бы Александр был“. И, паки обратись к Диогену, Александр вопросил: „Неужто не могу ничего тебе дати?“ Диоген ответствовал тако: „Усторонись несколько и не застанавливай мне солнце…“»

Положив руку на страницу, Головин спросил:

– А ты кем бы хотел быть: Александром Великим или Диогеном? Что тебе сходнее?

Александр живо ответил:

– Диоген не мог стать Александром, сударь!

– Ну а тот?

– Быв Александром Великим, стать Диогеном – нищим?! После великих почестей и славы поселиться в собачьей конуре?!

Головин засмеялся:

– Да, милый, такого не бывало!.. Вот слушай еще! – Он перевернул несколько страниц.

– Давайте я буду читать, – сказал Александр, – а вы слушайте.

Головин согласился. Александр начал читать вслух и забыл все, что было кругом. Хозяин иногда забывался и дремал. Тогда Александр повышал голос. Головин испуганно открывал глаза, вскакивал с кресел, хватал колотушку и подбегал с ней к окну, неистово стуча. Со двора сейчас же отзывались свистом. Трещотки, колотушки, рожки, звон колокола, стук в чугунное било не смолкали несколько минут. Затем наступала тишина.

– Читай дальше! – приказывал Головин.

Александр читал все тише и тише. Хозяин наконец захрапел. Свеча догорала, и, хотя на столике лежало несколько запасных свечей, Александр закрыл книгу и улегся на пышной постели из сена, приготовленной для барина. Свеча мигнула и погасла. Громко храпел хозяин. Заснул и Александр.

Село Семеновское

Авдотья Федосеевна возвратилась от Головиных совсем расстроенная: Василий Васильевич совсем из ума выжил, невесть что творит и не только не застращал Александра тягостями военной службы, а, наоборот, подарил ему любимую свою книгу Квинта Курция. Даря, он сказал:

– Попытай быть и Александром Великим, и мудрым Диогеном. Попытай!

Вася Головин простился с Суворовым в слезах и в минуту расставания все просил отца, чтобы он и его записал в Семеновский полк солдатом.

– Ладно, – утешил тот Васю, – лишь вырастешь до Суворова, запишу. Ну-ка, померяйтесь.

Александр и Вася стали затылками друг к другу. Семилетнему Васе (он, правда, старался вытянуть насколько можно шею) оставалось расти до Александра не более вершка^[47]. И опять Авдотья Федосеевна обиделась за свого хилого сына.

– Быть тебе в полку, – сказала она сыну, – в двенадцатой роте, левофланговым.

– Зато у нас в первой роте на правом фланге Прошка Великан, – ответил Александр.

Давно в усадьбе Головиных не видели барина в таком добром духе: он сам вышел провожать гостей до нового парадного подъезда и вел под руку Авдотью Федосеевну. За ними шла хозяйка, ведя за одну руку Васю, а за другую Александра с книгой Курция под мышкой.

Слуги в парадных кафтанах выстроились в два длинных ряда от дверей до суворовского убогого возка с лубяным верхом. Доведя Авдотью Федосеевну до экипажа, Головин сам подсадил ее в возок.

Тройка побежала. Двадцать конных егерей в польских красных кунтушах^[48], расшитых шнурами, в синих рейтузах и сапогах с огромными медными шпорами поскакали за тройкой по два в ряд: им было приказано проводить гостей до пограничного столба головинских владений.

Всю дорогу домой Авдотья Федосеевна не сказала сыну ни слова. Александр, раскрыв книгу Квинта Курция, начал читать ее с того места, где остановился ночью, усыпив чтением Головина.

Когда показалась в долине замшелая крыша суворовской усадьбы, Авдотья Федосеевна вздохнула, потянулась к сыну, сжала ладонями его лицо и поцеловала:

– Бедненький мой солдатик!..

Начали собираться на зиму в Москву: учиться Александру «указным наукам» в деревне не у кого, да и книг нужных не достать.

Дядька Александра, Мироныч, – его не брали в Москву, – с горя сильно загулял и был наказан на конюшне.

Вперед отправился небольшой обоз с запасами: мукой, крупой, соленьями, медом и яблоками. За последней телегой плясал на привязи любимый конь Александра, Шермак. На дверях амбаров и кладовок повисли большие калачи замков и восковые печати.

День спустя в Москву покатили на двух тройках и Суворовы: отец с сыном – на одной, мать с дочерью – на второй. Книги, увязанные в рогожу, лежали у Александра в ногах.

Морозным ранним утром Суворовы въехали в Москву. Столица встретила их колокольным звоном, криком и мельканием галочьих стай. Близ Никитских ворот, невдалеке от городского дома, Суворовы нагнали свой деревенский обоз.

… Александр первым выскочил из возка. Отец и мать захлопотались с разгрузкой возов и не скоро хватились сына.

– Где он? – всполошилась мать.

Ей доложили, что Александр отвязал Шермака, вскочил на неоседланного коня и ускакал неведомо куда. Родители, привычные к выходкам своенравного сына, не очень обеспокоились. Мать безнадежно махнула рукой.

Александр, проскакав во весь опор мимо Кремля, оказался в селе Покровском, а за ним открылось Семеновское поле. Эти московские места были до сей поры мало знакомы Александру. Его то и дело обгоняли верхами в сопровождении рейткнёхтов^[49] офицеры, а он обгонял военные повозки и караульные команды. Дорогу не приходилось спрашивать: все стремились к одному месту – большому, вытоптанному солдатскими сапогами плацу среди огородов и рощ. Оттуда слышались взвизги флейт, рокот барабанов. На плацу шло учение. Покрикивали командиры. Солдаты маршировали, выкидывали ружьями артикул^[50].

В обстроенном длинными магазинами квадрате полкового двора рядами стояли с поднятыми дышлами полковые ящики: белые – палаточные; голубые – церковные, с крылатыми ангелочками по бокам; желтый – казначейский, на нем изображен рог изобилия, из коего сыплются золотые деньги; красный – патронный, на нем изображена пороховая бочка; синий – аптечный, с нарисованными на нем банками лекарств; огненного цвета – артиллерийский, с пылающими гранатами и громовыми стрелами; белый, с синими полосами – канцелярский, с изображением книги, а на ней чернильницы с воткнутым в нее гусиным пером. Далее виднелись белые с зеленым провиантские фуры, с изображенным на боках золотым рогом изобилия, обвитым пышными колосьями. Извозчики, солдаты нестроевой роты, у длинных коновязей чистили рослых лошадей. У кузницы с пылающим горном ковали в станках коней.

В штабе

Александр налюбовался досыта ящиками, фурами, конями и направил Шермака к двухэтажному дому, угадав в нем полковую съезжую избу.

К этому дому то и дело подъезжали на конях офицеры и, бросив поводья денщикам, вбегали в раскрытую настежь дверь. Александр привязал Шермака к окованному железом (чтобы не грызли кони) бревну и вошел в избу. В сенях двое караульных солдат в полной амуниции сидели верхом на концах скамейки, лицом друг к другу, а середина скамейки была расчерчена как шашечная доска. Караульные играли в шашки.

– Стой, малый! – взглянув на Александра, сказал первый караульный. – Куда лезешь? Зачем? Кто таков?

– Александр Суворов, недоросль, записан в полк солдатом. Явился определиться.

Караульный задумался над ходом. Александр хотел идти наверх по лестнице. Второй караульный, тоже глядя на доску, сказал:

– Погоди! Наверх нельзя: там штапы присутствуют.

– Да ведь мне туда и надо!

– Погоди, говорю! Сказано, нельзя! – Караульный сделал ход и тут же горестно ахнул: – Ах ты, язви тебя!

– Фукнул, да и в дамки! – воскликнул противник, стукнув шашкой по доске. – Гони денежку!

Выкинув из кармана медяк, караульный подманил Александра и, взяв его за ухо, сказал:

– Чего ты пристал? Вот я из-за тебя проиграл денежку. Чего тебе надо? Пошел вон! – И, ухватив его за ухо, солдат, поведя рукой, указал Суворову на дверь.

– Пусти ухо! – закричал Суворов. – Я сам солдат!

– Оставь малого! Чего ему ухо крутишь? – ставя шашки, сказал второй караульный. – Тебе ходить.

Караульный выпустил ухо Александра, повернулся к доске и сделал ход.

Александр больше не раздумывал – кинулся вверх по лестнице, перескакивая через три ступеньки.

– Держи его! Держи! – крикнул, стукнув шашкой по доске, первый караульный.

– Держи его, держи! – подхватил второй, не поднимая головы от доски.

Наверху Александр очутился в большой комнате, заставленной канцелярскими столами. Над одним столом сгрудилось несколько писарей, сдвинувшись головами. Так бывает в осенний день, если бросить окуням в пруд корку хлеба. Собравшись стайкой головами к хлебу, окуни до той поры не разойдутся, пока до крошки не уничтожат хлеб. У каждого писаря за ухом торчало гусиное перо, свежеочиненное, еще не замаранное чернилами. Писаря навалились на стол, о чем-то шептались, порой давясь смехом.

Из соседней комнаты, куда вела плотно затворенная дверь, слышались громкие голоса, прерываемые взрывами хохота.

За столом у окна сидел старый писарь. Его голова была покрыта густой седой щеткой подстриженных бобриком волос. В зубах он держал гусиное перо и, одним пальцем осторожно прикасаясь к костяшкам счетов, словно боясь обжечься, двигал их. Старик взглянул на Александра исподлобья. Суворов, сняв шапку, поклонился учтиво:

– Здравствуйте, сударь!

Писарь кивнул. Вынув изо рта перо, обмакнул его в чернила, написал что-то в тетради и с насмешливостью, непонятной Александру, сказал:

– Здравствуйте, здравствуйте, сударь!

Затем писарь, воткнув перо в стакан с дробью, достал из кармана табакерку, задал в обе ноздри порядочную порцию табака и, держа наготове раскрытый платок, блаженно зажмурился.

– Апчхи! – громогласно чихнул писарь в подставленный платок.

– Будьте здоровы, сударь! – сказал Александр, кланяясь.

– Здравия желаем, Акинф Петрович! – хором отозвались все писаря, не поднимая голов.

Старик вытер нос и поманил к себе Александра.

– Что надо? Кто таков?

Александр объяснил, кто он и что ему надо.

– Так ведь ты, милый, записан сверх комплекта, без жалованья, и отпущен к родителям для обучения указным наукам на два года…

– Я хочу быть в полку.

– Мало ли чего ты еще захочешь! Ростом не вышел… Иванов! В какую роту зачислен недоросль Александр Суворов?

Один из писарей, чуть подняв голову, через плечо ответил:

– Осьмую…

– Так. Ступай-ка, милый, домой. Где живешь? У Никитских ворот? Эка! Ты через всю Москву драл. На коне? Ну, садись на своего коня и скачи домой. Наверное, мамаша по тебе плачет.

– Я хочу быть при полку.

– Придет пора – и в полк возьмут…

– А где же мне учиться?

– Если учиться, ступай в полковую школу. Как раз она при осьмой роте. Поди спроси съезжую избу осьмой роты. Там тебе все объяснят толком.

Александр хотел идти.

– Постой-ка! – остановил его писарь. – Да у тебя есть в полку рука?

– Есть… Премьер-майор Соковнин Никита, моего батюшки приятель…

– Соковнин? Премьер-майор?! – воскликнул писарь, встав с табурета.

Все писаря вдруг поднялись от стола, вытянулись в струнку и повернулись к Александру.

Акинф Петрович встал из-за стола, заложив за ухо перо, подошел к закрытой двери и стукнул в нее, приклонив голову.

Смех и говор за дверью утихли. Акинф Петрович приоткрыл дверь.

Писаря расселись по табуретам за столами, зашуршали бумагами, заскрипели перьями.

Половинка двери распахнулась, Акинф Петрович крикнул торжественно:

– Солдат Суворов к премьер-майору!

Он пропустил Александра, закрыл за ним дверь и погрозил пальцем писарям.

В большой комнате, куда вошел Александр, облаком плавал трубочный дым. В углу, одетые в чехлы, стояли в стойке четыре знамени.

За большим столом, крытым зеленым сукном, сидел прямой и статный офицер, затянутый в мундир. Вокруг стола расположилась в расстегнутых мундирах молодежь и покуривала трубки.

– Здорово, богатырь! – улыбаясь Александру глазами, молвил Соковнин.

– Здравствуйте, сударь! – ответил, кланяясь, Александр.

Все рассмеялись.

– Не так, не так отвечаешь! – поправил Соковнин, разглядывая Александра. – Надо стоять прямо и отвечать: «Здравия желаю, ваше высокородие!» Как здоровье батюшки?

– Очень хорошо. И вам того же желаем, ваше высокородие! – вытягиваясь, ответил Александр.

Соковнин улыбнулся:

– Вижу, из тебя выйдет бравый солдат. Поди ко мне ближе. Это Василий Иванович тебя в полк послал?

– Нет, я сам, ваше высокородие.

– Давно ли в Москву возвратились?

– Сегодня утром.

– Вот как! И ты прямо в полк явился? Достойно похвалы. Чего ж ты хочешь?

– Нести службу ее величества, ваше высокородие.

– Так тебе ж, красавец, надо сначала учиться. Если хочешь, я велю записать тебя в полковую школу… Акинф Петрович! – крикнул Соковнин.

На зов вошел старый писарь. Он стоял у двери навытяжку.

– Вели записать солдата Суворова в полковую школу, в солдатский класс. Да погоди-ка… Ганнибал Абрам Петрович сказывал мне, что ты, Суворов, горазд в науках. Уж не записать ли тебя прямо в инженерный класс?

– Нет, сударь, сначала в солдатский класс.

– Быть по-твоему. Там и сверстники твои сидят. А теперь ступай домой.

– А сейчас в школу нельзя?

– Сейчас? Ну что ж, охота пуще неволи. Акинф Петрович, вели проводить его в школу…

– Конь у меня, – вспомнил Александр.

– Ты на коне? Коня поставь в денник^[51]. Акинф Петрович, распорядись. Прощай, солдат! Служи, учись!

Александр поклонился.

– Говори: «Счастливо оставаться», – шепнул Александру Акинф Петрович.

– Счастливо оставаться, ваше высокородие!

Соковнин кивком отпустил Александра. После его выхода из присутствия там снова поднялись смех и говор.

В канцелярии Акинф Петрович приказал:

– Иванов!

– Есть!

– Отведи солдата Суворова в полковую школу, в солдатский класс. Скажи Бухгольцу – Соковнин приказал. Коня Суворова поставить в денник гренадерской роты. Дать овса. Вычистить. Осмотреть подковы.

– Он у меня не кован, – сказал Александр. – Из деревни…

– Не кован – подковать.

Писарь повел Александра из канцелярии вниз.

Караульные в сенях по-прежнему играли в шашки.

Увидев Александра, первый караульный сказал:

– Ага! Что я тебе говорил: наверх не ходить! Вот тебя сейчас и взгреют.

Писарь на ходу сказал:

– Евонный родитель премьер-майору друг и приятель…

– Вот те на! – воскликнул второй караульный. – Так ты ему, милый, не сказал, чаю, что я тебя за ухо драл?

– Сказал, – не останавливаясь, ответил Александр.

– Так! Стало быть, не тебя, а меня взгреют! – И, оборотясь к доске, караульный прибавил: – Тебе ходить.

На дворе Александр показал писарю Шермака. Некормленый конь грыз железную обивку коновязи, рыхля землю копытом.

– Велите, сударь, напоить коня. Я его прямо с ходу взял…

– Ладно. Что ты ездишь на неоседланном коне? Без седла и коню и всаднику тяжелей. Идем!