Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время

II
Политическое противоречие в московской жизни XVI века: власть и боярство в Московском государстве

В понятие власти московского государя входили два признака, одинаково существенные и характерные для нее. Во-первых, власть московского государя имела патримониальный характер. Происходя из удельной старины, она была прямой преемницей вотчинных прав и понятий, отличавших власть московских князей XIVXV веков. Как в старое время всякий удел был наследственной собственностью, вотчиной своего «государя» удельного князя, так и все Московское государство, ставшее на место старых уделов, признавалось «вотчиной» царя и великого князя. С Московского государства это понятие вотчины переносилось даже на всю Русскую землю, на те ее части, которыми московские государи не владели, но надеялись владеть: «Не то одно наша отчина, – говорили московские князья литовским, – кои городы и волости ныне за нами, – и вся Русская земля… из старины, от наших прародителей, наша отчина». Вся полнота владельческих прав князя на наследственный удел была усвоена московскими государями и распространена на все государство. На почве этой удельной преемственности и выросли те понятия и привычки, которые Грозный выражал словами: «жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны ж есмя». И сам Грозный считал себя собственником своей земли, и люди его времени смотрели на государство как на «дом» или хозяйство государя. Любопытно, что один из самых впечатлительных и непосредственных, несмотря на вычурность слога, писателей конца XVI и начала XVII века Иван Тимофеев, обсуждая последствия прекращения московской династии, всегда прибегал к сравнению государства с «домом сильножителя»: очевидно, такая аналогия жила в умах той эпохи. Во-вторых, власть московского государя отличалась национальным характером. Московские великие князья, распространяя свои удельные владения и став сильнейшими среди севернорусских владетелей, были призваны историей к деятельности высшего порядка, чем их прославленное удельное «скопидомство». Им, как наиболее сильным и влиятельным, пришлось взять на себя задачу народного освобождения от татар. Рано стали они копить силы для борьбы с татарами и гадать о том, когда «бог переменит Орду». Во второй половине XIV века борьба с Ордой началась, и на Куликовом поле московский князь впервые выступил борцом не только за свой удельный интерес, но и за общее народное дело. С той поры значение московских великих князей стало изменяться: народное чувство превратило их из удельных владетелей в народных вождей, и уже Димитрий Донской заслужил от книжников эпитет «царя русского». Приобретение Москвой новых земель перестало быть простым собиранием «примыслов» и приобрело характер объединения великорусской земли под единой национальной властью. Трудно решить, что шло впереди: политическая ли прозорливость московского владетельного рода или же самосознание народных масс, но только во второй половине XV века национальное государство уже сложилось и вело сознательную политику; ко времени же Грозного готовы были и все те политические теории, которые провозгласили Москву «новым Израилем», а московского государя «царем православия». Обе указанные черты – вотчинное происхождение и национальный характер – самым решительным образом повлияли на положение царской власти в XVI веке. Если государь был вотчинником своего царства, то ему оно принадлежало, как собственность, со всей безусловностью владельческих прав. Это и выражал Грозный, говоря, что он «родителей своих благословением свое взял, а не чужое восхитил». Если власть государя опиралась на сознание народной массы, которая видела в царе и великом князе всея Руси выразителя народного единства и символ национальной независимости, то очевиден демократический склад этой власти и очевидна ее независимость от каких бы то ни было частных авторитетов и сил в стране. Таким образом, московская власть была властью абсолютной и демократической^[23].

Рядом же с этой властью в XV–XVI веках во главе административного и социального московского порядка находилось московское боярство, история которого с таким интересом и успехом изучалась в последние десятилетия. Однако это изучение не привело еще исследователей к единомыслию. Не все одинаково смотрят на положение боярства в XVI веке. Одним оно представляется слабой политически средой, которая, вне служебных отношений, не имела ни внешнего устройства, ни внутреннего согласия, ни влияния на массы и, стало быть, не могла выступить на борьбу с властью за какой-либо сословный интерес. С этой точки зрения гонение Грозного на бояр объясняется проявлением ничем не оправдываемого тиранства. Другим наблюдателям, напротив, боярство представляется как олигархический, организованный в партии круг знатнейших фамилий, которые стремятся к господству в государстве и готовы на явную и тайную борьбу за влияние и власть. Такая точка зрения освещает политику Грозного относительно бояр совершенно иначе. Грозный только оборонялся от направленных на него козней, «за себя стал», по его собственному выражению. Наконец, третьи не считают возможным ни отрицать политических притязаний боярства, ни преувеличивать значения происходивших между властью и боярами столкновений до размеров правильной политической борьбы. Боярство, по этому последнему взгляду, было родовой аристократией, которая притязала на первенствующее положение при дворе и в государстве именно в силу своего происхождения. Но эти притязания не имели в виду ограничить державную власть или вообще изменить государственный порядок. В свою очередь, и власть до середины XVI века не противоставляла ничего определенного боярским притязаниям, не подавляла их систематично и круто, но вместе с тем и не считала для себя обязательным их удовлетворять или даже признавать. Неопределенность стремлений и взглядов вела к отдельным, иногда очень крупным, недоразумениям между государем и слугами, но принципиально вопрос о взаимном отношении власти и боярства не поднимался ни разу до того времени, пока дело не разрешилось опричниной и казнями Грозного. Это последнее мнение кажется нам более вероятным, чем прочие.

В XVI веке московское боярство состояло из двух слоев. Один, более древний, но не высший, состоял из лучших семей старинного класса «вольных слуг» московского княжеского дома, издавна несших придворную службу и призываемых в государеву думу. Другой слой, позднейший и знатнейший, образовался из служилого потомства владетельных удельных князей, которое перешло на московскую службу с уделов Северо-Восточной Руси и из-за литовского рубежа. Такую сложность состав высшего служилого класса в Москве получил с середины XV века, когда политическое торжество Москвы окончательно сломило удельные дворы и стянуло к московскому дворцу не только самих подчиненных князей, но и слуг их – боярство удельных дворов. Понятно, что в Москве именно с этого времени должно было приобрести особую силу и важность местничество, так как оно одно могло поддержать известный порядок и создать более или менее определенные отношения в этой массе служилого люда среди новой для него служебной обстановки. Местничество и повело к тому, что основанием всех служебных и житейских отношений при московском дворе XVI века стало «отечество» лиц, составлявших этот двор. Выше прочих по «отечеству», разумеется, стали титулованные семьи, ветви старых удельных династий, успевшие с честью перейти со своих уделов в Москву, сохранив за собой и свои удельные вотчины. Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до него лишь в исключительных случаях служебных отличий или дворцового фавора поднимались отдельные представители старых некняжеских боярских фамилий, которые были «искони вечные государские, ни у кого не служивали окромя своих государей» московских князей. Эта-то избранная среда перворазрядных слуг московского государя занимала первые места везде, где ей приходилось быть и действовать: во дворце и на службе, на пирах и в полках. Так следовало по «отечеству», потому что вообще, выражаясь словами царя В. Шуйского, «обыкли большая братья на большая места седати». Так «повелось», и такой обычай господствовал над умами настолько, что его признавали решительно все: и сами бояре, и государь, и все московское общество. Быть советниками государя и его воеводами, руководить политическими отношениями страны и управлять ее областями, окружать особу государя постоянным «синклитом царским» – это считалось как бы прирожденным правом княжеско-боярской среды. Она сплошь состояла из лиц княжеского происхождения, о которых справедливо заметил В. О. Ключевский, что «то все старинные привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей прежде по уделам; только прежде они правили ею по частям и поодиночке, а теперь, собравшись в Москву, они правят всей землей и все вместе». Поэтому правительственное значение этой среды представлялось независимым от пожалования или выслуги: оно боярам принадлежало «божией милостью», как завещанное предками родовое право. В «государеве родословце» прежде всего искали князья-бояре опоры для занятой ими в Москве высокой позиции, потому что рассматривали себя как родовую аристократию. Милость московских государей и правительственные предания, шедшие из первых эпох московской истории, держали по старине близко к престолу некоторые семьи вековых московских слуг некняжеской «породы», вроде Вельяминовых и Кошкиных. Но княжата не считали этих бояр равными себе по «породе», так как, по их словам, те пошли «не от великих и не от удельных князей». Когда Грозный женился на Анастасии, не бывшей княжной, то этим он, по мнению некоторых княжат, их «изтеснил», – «тем изтеснил, что женился, у боярина своего дочерь взял, понял робу свой». Хотя говорившие так князья «полоумы» и называли царицу-рабу «своей сестрой», тем не менее с очень ясной брезгливостью относились к ее нетитулованному роду. В их глазах боярский род Кошкиных не только не шел в сравнение с Палеологами, с которыми умел породниться Иоанн III, но не мог равняться и с княжеским родом Глинской, на которой был женат отец Грозного. Грозный, конечно, сделал менее блестящий выбор, чем его отец и дед; на это-то и указывали князья, называя рабой его жену, взятую из простого боярского рода. Этому простому роду они прямо и резко отказались повиноваться в 1553 году, когда не захотели целовать крест маленькому сыну Грозного Дмитрию: «а Захарьиным нам, – говорили они, – не служивать». Такая манера князей-бояр XVI века свысока относиться к тому, что пошло не от великих и не от удельных князей, дает основание думать, что в среде высшего московского боярства господствовал именно княжеский элемент с его родословным гонором и удельными воспоминаниями.

Но кроме родословца государева, который давал опору притязаниям бояр-князей на общественное и служебное первенство, у них был и еще один устой, поддерживавший княжат наверху общественного порядка. Это – их землевладение. Родословная московская знать была и земельной знатью. Все вообще старые бояре и служилые князья Московской Руси владели наследственными земельными имуществами; нововыезжим князьям и слугам, если они приезжали в Москву на службу без земель, жаловались земли. Малоземельным давали поместья, которые нередко, за службу, обращались в вотчины. Можно считать бесспорным, что в сфере частного светского землевладения московского боярство первенствовало, и, заметим, не только количественно, но и качественно. В XVI веке еще существовали как наследие более ранней поры исключительные льготы знатных землевладельцев. Представляя собой соединение некоторых правительственных прав с вотчинными, эти льготы сообщались простым боярам пожалованием от государя. Но у княжат-землевладельцев льготы и преимущества вытекали не из пожалования, а представляли остаток удельной старины. Приходя на службу московским государям со своими вотчинами, в которых они пользовались державными правами, удельные князья и их потомство обыкновенно не теряли этих вотчин и на московской службе. Они только переставали быть самостоятельными политическими владетелями, но оставались господами своих земель и людей со всей полнотой прежней власти. По отношению к московскому государю они становились слугами, а по отношению к населению своих вотчин были по-прежнему «государями». Зная это, Иосиф Волоцкий и говорил о московском великом князе, что он «всеа русскиа земли государям государь», такой государь, «котораго суд не посужается». Подобное сохранение старинных владетельных прав за княжатами – факт бесспорный и важный, но мало изученный. Нет сомнения, что в своих вотчинах княжата имели все атрибуты государствования: у них был свой двор, свое «воинство», которое они выводили на службу великого князя московского; они были свободны от поземельных налогов; юрисдикция их была почти не ограничена; свои земли они «жаловали» монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья. Приобретая к старым вотчинам новые, они и в них водворяли те же порядки, хотя их новые земли не были их родовыми и не могли сами по себе питать владельческих традиций. Когда, например, князь Ф. М. Мстиславский получил от великого князя Василия Ивановича выморочную волость Юхонь, то немедленно же стал жаловать в ней земли церквам и служилым людям. Так, в 1538 году он «пожаловал своего сына боярского» в поместье несколькими деревнями, дал деревню священнику «в дом Леонтия чудотворца» «в препитание и в вечное одержание» и т. д. Естественно было вслед за князьями и простым боярам водворять на своих землях те же вотчинные порядки и «пожалованием великого государя» усваивать себе такие же льготы и преимущества. Уже в самом исходе XVI века (1598 г.) Иван Григорьевич Нагой, например, «пожаловал есми дал человеку своему Богдану Сидорову за его к себе службу и за терпенье старинную свою вотчину в Бельском уезде, в Селехове слободе, сельцо Онофреево с деревнями и с починки», и прибавлял, что до той его вотчинки его жене и детям, роду и племени «дела нет никому ни в чем никоторыми делы». Но в то же время он ни в жалованной грамоте на вотчинку, ни в своей духовной не объявлял, что отпускает своего старого слугу на свободу; напротив, он обязывал его дальнейшей службой жене и сыновьям своим, говоря: «А после моей смерти ему, Богдану, за то мое жалованье, жену мою и детей не покинуть и их устроить… и детей моих… грамоте научить и беречь и покоить всем пока бог их на ноги поднимет». Тот же Богдан должен был и «погрести» своего господина в Троицком монастыре и душу его поминать: «А будет он, Богдан, свое обещание и мое к себе жалованье позабудет, – заключал Нагой, – и его, Богдана, со мной бог судит на страшном суде». Семья Романовых, Федор Никитич с братьями, также имела у себя холопа-землевладельца Второго Никитина сына Бартенева. В 1589 году Второй Бартенев, будучи «человеком» Федора Никитича, искал деревни на властях Троице-Сергиева монастыря, «отчины своей, отца своего по купчей», а на одиннадцать лет позже, служа в казначеях у Александра Никитича, этот же самый «раб» довел царю Борису на «государей» своих Романовых. Что землевладельцы-холопи, «помещики своих государей», были явлением гласным и законным в XVI веке, доказывается, между прочим, тем, что в 1565 году сам царь велел своему сыну боярскому Казарину Трегубову, бывшему в приставах у литовского гонца, «сказыватися княж Ивановым человеком Дмитриевича Бельского» и говорить гонцу, что он, Казарин, никаких служебных вестей не знает по той причине, что «он у своего государя князя Ивана в его жалованье был, в поместье».

Таким образом создался в Московском государстве особый тип привилегированного землевладения – «боярское» землевладение. Самыми резкими чертами оно было отграничено от других, менее льготных видов владения. Тяглый землевладелец севера, служилый помещик центра, запада и юга, мелкий вотчинник на своей купле или выслуженной вотчине – весь этот мелкий московский люд, отбывавший всю меру государева тягла и службы со своей земли, стоял неизмеримо ниже землевладельца-боярина, ведавшего свои земли судом и данью, окруженного дворней «из детей боярских» или, что то же, «боярских холопей», для которых он был «государем», гордого своим удельным «отечеством», близкого ко двору великого государя и живущего в государевой думе. Общественное расстояние было громадно, настолько громадно, что прямо обращало эту землевладельческую княжеско-боярскую среду в особый правящий класс, который вместе с государем стоял высоко над всем московским обществом, руководя его судьбами^[24].

Это были «государи» Русской земли, суд которых «посужался» только «великим государем»; это были «удельнии великие русские князи», которые окружали «московскаго великаго князя» в качестве его сотрудников-соправителей. С первого взгляда кажется, что этот правящий класс поставлен в политическом отношении очень хорошо. Первенство в администрации и в правительстве обеспечено ему его происхождением, «отечеством»; влияние на общество могло находить твердую опору в его землевладении. На самом же деле в XVI веке княжата-бояре очень недовольны своим положением в государстве. Прежде всего, московские государи, признавая безусловно взаимные отношения бояр так, как их определял родословец, сами себя, однако, ничем не желали стеснять в отношении своих бояр – ни родословцем, ни преданиями удельного времени. Видя в самих себе самодержавных государей всея Руси, а в княжатах своих «лукавых и прегордых рабов», московские государи не считали нужным стесняться их мнениями и руководиться их советами. Великий князь Василий Иванович обзывал бояр «смердами», а Грозный говорил им, что «под повелительми и приставники нам быти не пригоже», «како же и самодержец наречется, аще не сам строит?» – спрашивал он себя о себе же самом. Очень известны эти столкновения московских государей с боярами-княжатами, и нам нет нужды повторять рассказы о них. Напомним только, что высокое мнение государей Московских о существе их власти поддерживалось не только их собственным сознанием, но и учением тогдашнего духовенства. В первой половине XVI века для княжат-бояр уже совершенно стало ясно, что их политическое значение отрицается не одними монархами, но и той церковной интеллигенцией, которая господствовала в литературе своего времени. Затем одновременно с политическим авторитетом боярства стало колебаться и боярское землевладение, во-первых, под тяжестью ратных служеб и повинностей, которые на него ложились с особенной силой во время войн Грозного, а во-вторых, от недостатка рабочих рук вследствие того, что рабочее население стало с середины XVI века уходить со старых мест на новые земли. Продавая и закладывая часть земель капиталистам того времени – монастырям, бояре одновременно должны были принимать меры против того, чтобы не запустошить остальных своих земель и не выпустить с них крестьян за те же монастыри. Таким образом, сверху, от государей, боярство не встречало полного признания того, что считало своим неотъемлемым правом, снизу, от своих «работных», оно видело подрыв своему хозяйственному благосостоянию, в духовенстве же оно находило в одно и то же время и политического недоброхота, который стоял на стороне государева «самодержавства», и хозяйственного соперника, который отовсюду перетягивал в свои руки и земли и земледельцев. Таковы вкратце обстоятельства, вызывавшие среди бояр-князей XVI века тревогу и раздражение.

Бояре-князья не таили своего недовольства. Они высказывали его и литературным путем, и практически. Против духовенства вооружались они с особенным пылом и свободой, нападая одинаково и на политические тенденции, и на землевладельческую практику монашества известного «осифлянского» направления. Боярскими взглядами и чувствами проникнуто несколько замечательных публицистических памятников XVI столетия, обличающих политическую угодливость и сребролюбие «осифлян» или «жидовлян», как их иногда обзывали в глаза. Разрешение вопроса об ограничении права монастырей приобретать вотчины было подготовлено в значительной мере литературной полемикой, в которой монастырское землевладение получило полную и беспощадную нравственную и практическую оценку. Крестьянский вопрос XVI века также занимал видное место в этой литературе, хотя по сложности своей и не получил в ней достаточного освещения и разработки. Зато над политическим вопросом, об отношении государственной власти к правительственному классу, писатели боярского направления задумывались сравнительно мало. Этому политическому вопросу суждено было прежде других выплыть на поверхность практической жизни и вызвать в государстве чрезвычайно важные явления, роковые для политических судеб боярско-княжеского класса.

Отношения князей-бояр к государям определялись в Москве не отвлеченными теоретическими рассуждениями, а чисто житейским путем. И полнота государевой власти, и аристократический состав боярства были фактами, которые сложились исподволь, исторически и отрицать которые было невозможно. Князья-бояре до середины XVI века совершенно признавали «самодержавство» государево, а государь вполне разделял их понятия о родовой чести. Но бояре иногда держали себя не так, как хотелось их монарху, а монарх действовал не всегда так, как приятно было боярам. Возникали временные и частные недоразумения, исход которых, однако, не изменял установившегося порядка. Боярство роптало и пробовало «отъезжать»; государи «опалялись», наказывали за ропот и отъезд, но ни та ни другая сторона не думала о коренной реформе отношений. Первая мысль об этом, как кажется, возникла только при Грозном. Тогда образовался боярский кружок, известный под названием Избранной рады, и покусился на власть под руководством попа Сильвестра и Алексея Адашева. Сам Грозный в послании к Курбскому ясно намекает на то, чего хотели достигнуть эти люди. Они, по его выражению, начали совещаться о мирских, то есть государственных, делах тайно от него, а с него стали «снимать власть», «приводя в противословие» ему бояр. Они раздавали саны и вотчины самовольно и противозаконно, возвращая князьям те их вотчины, «грады и села», которые были у них взяты на государя «уложением» великого князя Ивана III. В то же время они разрешали отчуждение боярско-княжеских земель, свободное обращение которых запрещалось неоднократно при Иване Васильевиче, Василии Ивановиче и, наконец, в 1551 году: «Которым вотчинам еже несть потреба от вас даятся, – писал Грозный о боярах Курбскому, – и те вотчины ветру подобно роздал» Сильвестр. Этой мерой поп «примирил в себе многих людей», то есть привлек к себе новых сторонников, которыми и наполнил всю администрацию: «ни единые власти не оставиша, идеже своя угодники не поставиша», говорит Грозный. Наконец, бояре отобрали у государя право жаловать боярство: «От прародителей наших данную нам власть от нас отъяша, – писал Грозный, – еже вам бояром нашим по нашему жалованью честию председания почтенным быти». Они усвоили это право себе. Сильвестр таким способом образовал свою партию, с которой и думал править, «ничтоже от нас пытая», по словам царя. Обратив внимание на это место в послании Иоанна к Курбскому, В. И. Сергеевич находит полное ему подтверждение и в «Истории» Курбского. Он даже думает, что Сильвестр с «угодниками» провел и в Судебник ограничение царской власти. Осторожнее на этом не настаивать, но возможно и необходимо признать, что для самого Грозного боярская политика представлялась самым решительным покушением на его власть. И он дал столь же решительный отпор этому покушению. В его уме вопрос о боярской политике вызвал усиленную работу мысли. Не одну личную или династическую опасность сулило ему боярско-княжеское своеволие и противословие: он понимал и ясно выражал, что последствия своеволия могут быть шире и сложнее. «Аще убо царю не повинуются подвластные, – писал он, – никогда же от междоусобных браней престанут». Вступив же в борьбу с «изменниками», он думал, что наставляет их «на истину и на свет», чтобы они престали от междоусобных браней и строптивного жития, «ими же царствия растлеваются». Он ядовито смеется над Курбским за то, что тот хвалится бранной храбростью, а не подумает, что эта добродетель имеет смысл и цену только при внутренней государственной крепости, «аще строения в царстве благая будут». Для Грозного не может быть доблести в таком человеке, как Курбский, который был «в дому изменник» и не имел рассуждения о важности государственного порядка. Таким образом, не только собственный интерес, но и заботы о царстве руководили Грозным. Он отстаивал не право на личный произвол, а принцип единовластия, как основание государственной силы и порядка. Сначала он, кажется, боролся мягкими мерами: «казнию конечной ни единому коснухомся», говорит он сам. Разорвав со своими назойливыми советниками, он велел всем прочим «от них отлучитися и к ним не пристояти» и взял в том со всех крестное целование. Когда же, несмотря на крестное целование, связи у бояр с опальными не порвались, тогда Грозный начал гонения; гонения вызвали отъезды бояр, а отъезды, в свою очередь, вызвали новые репрессии. Так мало-помалу обострялось политическое положение, пока наконец Грозный не решился на государственный переворот, называемый опричниной^[25].

На истории опричнины нам придется остановиться подолее.