Москва и Запад в XVI-XVII веках

VI

Таков был сам царь Московский в его отношении к иностранцам. Из всего сообщенного выше ясно, что он не чуждался их и привык к ним, находился в постоянном с ними общении и часто показывал к ним расположение и ласку. Эта ласка, по мнению москвичей, иногда переходила всякую меру; они удивлялись и негодовали по поводу той близости, какую допускал государь в своем знакомстве с «варварами»; вспомнили слова Тимофеева: «вся внутренняя его в руку варвар быша». К сожалению, у нас почти совсем нет материала для того, чтобы судить, как глубоко и широко шло иноземное влияние в различных слоях московского населения. Конечно, придворная и служилая среда, окружающая Грозного, вместе с ним привыкала к общению с представителями европейских правительств и торговых организаций. В дипломатических сношениях с ними в самой Москве («в ответех», как тогда говорилось), равно в поездках к иностранным дворам приобретались новые знания и навыки и формировались такие типы, каким был, например, Федор Писемский, профессиональный дипломат времени Грозного. Он происходил из галичских дворян, попал в 1550 году в дворяне Московские, участвовал в покорении Астрахани, не раз бывал в посольствах в Крым и в Польшу, участвовал в переговорах с Поссевином, был на съезде со шведскими послами (1590), наконец, правил посольство от Грозного к королеве Елисавете Английской (в 1582 году). Ему случилось еще в молодых годах попасть в плен к ливонцам, и он поразил их своими знаниями и умом. Он, по их отзыву, владел латинским, греческим, польским и русским языками и отчасти разумел по-французски и по-немецки, и был очень умен и понятлив. Так как нет никаких оснований думать, что Писемский провел свою молодость за границей, то остается предполагать, что его знания приобретены были в Москве, и притом в раннюю пору – в 50-х годах XVI века (в плен он попал в 1559 году). По-видимому, Писемского смолоду готовили к дипломатической службе, в которой он и получил свою историческую известность. Иначе приобретали образование другие его современники. У Курбского есть любопытнейший, хотя, к сожалению, немного сбивчивый рассказ о двух казненных Грозным лицах из рода Лыковых. Вкратце Курбский так восстанавливает перед читателем биографии Лыковых. Один из них, Михаил Матвеевич Лыков, в детстве попал в плен к «королю старому Сигизмунду». Его отец Матвей Лыков погиб при взятии Сигизмундом-Августом Радогоща в 1534 году, семья же его уцелела и в Польше у короля содержалась очень хорошо. Король повелел «их не токмо питати во своих царских палатах, но и доктором (ученым) своим повелел их научити шляхетских наук и языку римскому». В 1542 году московские послы в Кракове «упросиша их у короля во отечество», и два брата Лыковы, Иван и Михаил, вернулись в Московское государство, где и служили отечеству «неблагодарному и недостойному ученых мужей», по выражению Курбского. Курбский упомянул о Лыковых в своей «Истории о великом князе Московском» потому, что, по его сведениям, Михаил Лыков был казнен Грозным. С ним вместе был убит и его «ближний сродник», имени которого Курбский не приводит, но который для нас даже более интересен, чем другие Лыковы. По описанию Курбского, это был «юноша зело прекрасный»; он «послан был на науку за море, во Ерманию, и тамо навык добре алеманскому языку и писанию: бо там пребывал, учась, не мало лет и объездил всю землю Немецкую, и возвратился был к нам в отечество». Это сообщение Курбского устанавливает любопытнейший факт посылки за границу для науки московского «юноши» в середине XVI века^[2].

Можно ограничиться приведенными примерами для того, чтобы удостоверить в данную эпоху факт некоторого сближения высших слоев московского населения с иностранной, западно-европейской культурой. Но можно говорить еще и о том, что при Грозном низы московского населения также стали привыкать к общению с «фрягами» и «немцами». Весь рабочий люд, живший и трудившийся тогда на путях торгового оборота Москвы с заграницей, вступил в деловые связи с иностранными купцами, служил им на пристанях и судах, на сухопутных дорогах и в гостиных дворах, словом, всюду, где двигался и хранился заморский товар. Население тех городов, куда внедрялись на житье или на службу пленные «немцы», привыкало видеть их на улицах и рынках, даже в собственных домах на временном постое. В самой Москве всего больше было на житье таких иноземцев, невольных колонистов, брошенных судьбой в распоряжение московской власти. Они были поселены где-то «на Болвановке близь Москвы» (по определению Горсея), вернее всего, в Замоскворечьи, а затем в особой «слободе» на берегу речки Яузы, где с 1575–1576 гг. у них была своя протестантская церковь. Один из современников, поляк Немоевский, говорит про эту слободу, что в ней было построено около полутораста халуп (хат), по московскому обычаю с черными избами, над рекой Яузой; на реке же под заборами стояли городские мельницы. Кроме особо отведенных им мест, иноземцы, по-видимому, имели возможность селиться и двигаться в самой Москве, в различных ее кварталах, если только не подлежали, по службе или по иным причинам, прикреплению к какой-либо «слободе» или «двору». Любопытные бытовые черты записаны в дневнике датского посла Акселя Гюльденстиерне, бывшего в Москве с герцогом Гансом в 1602 году. Он пишет, между прочим, что в первое время по приезде герцога в Москву его со свитой поместили на большом подворье у самого Кремля, а затем отвели датчанам еще несколько дворов по соседству, образовав из них одну усадьбу. Сначала неохотно разрешали людям герцога ходить по городу; но затем датчане «не стали ни у кого спрашиваться и шли, куда хотели, гулять или делать покупки». Им в этом не мешали, но запрещали русским и жившим в Москве немцам разговаривать с датчанами без казенного толмача, даже арестовали некоторых немцев за то, что они нарушили запрещение. Но это не помогло: «наши люди и местные немцы все же украдкой сходились поговорить между собой» (говорит посол). Тогда русские «позволили нашим дворянам и прислуге ходить и ездить верхом по городу, куда им угодно, с тем, однако, чтобы они брали с собой пристава; это и соблюдалось два-три дня, а после того всякий выезжал и уходил, куда хотел без пристава». Как известно, принц Ганс умер в Москве и был погребен у протестантской кирки в немецкой слободе на Яузе. При подробном описании похорон посол упоминает, между прочим, о том, что при следовании торжественной похоронной процессии от датского подворья в слободу «немецкие дворяне, воины и купцы, как московские, так и из немецкой слободы, присоединились к процессии частью в городе, частью за городом и провожали тело до места погребения; множество немецких дам, девиц и горожанок тоже встретили погребальное шествие частью вне церкви, частью в церкви».

Все эти подробности живо рисуют нам жизнь при Борисе Годунове немецкой колонии в Москве, многолюдной и мало стесненной. Можно думать, что такова же была эта жизнь и при Грозном. Раз только, в последние годы своей жизни, Грозный «опалился» на немцев, живших в немецкой слободе, и учинил в ней жестокий погром, после чего, однако, слобода оправилась и зажила прежней жизнью. Посторонний наблюдатель этой своеобразной протестантской общины, католик Маржерет рисует быт этой слободы любопытными чертами. Он говорит о ливонцах, поселенных в слободе, что «потеряв отечество и имущество, сделавшись рабами народа грубого и жестокого, под правлением государя самовластного, они, вместо смирения по причине таких бедствий, вели себя столь гордо, поступали столь высокомерно, одевались столь роскошно, что казались принцами и принцессами; женщины, посещая церковь, наряжались не иначе, как в бархат, атлас, камку; самая последняя носила тафтяное платье, хотя ничего более не имела». Источником благосостояния слободы была, по Маржерету, торговля, в особенности торговля вином, корчемство. Такие подробности свидетельствуют как будто о чрезвычайно благоприятной материальной обстановке: иноземец в Москве в XVI веке мог жить, что называется, припеваючи, не терпя особых стеснений ни от правительства, ни от окружающей среди, доступной его общению и эксплуатации. Только грубая уличная толпа иногда оскорбляла насмешками и бранью непривычных для нее иноземцев, усвоив для них поносительные прозвища и самую их слободу прозвав неофициальным именем «Кокуй».

VII

Областью материальных и практических заимствований и сношений не ограничивалось общение Москвы с культурным Западом. С Запада на Русь в XV–XVI вв. проникали и те идеи, на которых вырастало миросозерцание эпохи Возрождения. Но там, на Западе, это миросозерцание имело блеск и силу утреннего солнца, ярко светившего пробужденному разуму; здесь же на Руси оно пока мерцало редкими зарницами, не разгонявшими ночного мрака и страшившими косное суеверие массы. Удаленная ото всех культурных центров, задавленная борьбой за самое существование народности, порабощенная татарщиной, «Москва XV века (по словам проф. М. Н. Сперанского) вырабатывает однобокий, отсталый тип средневекового миросозерцания на основах непонятого или дурно понятого византивизма: религиозная, позднее национальная, исключительность, формальное отношение к идеям религии, буквалистика, обрядность, отсутствие образования, заменявшегося лишь начетничеством, – все черты общего средневекового склада ума, но доведенные до односторонности, подчас уродливости». Это «направление, властно проводимое в жизнь церковью и Государством в тесном их союзе», возбудило против себя реакцию прежде всего там, где русские люди соприкасались с западноевропейцами – на западных рубежах Руси, именно в Новгороде и Пскове. Не говоря о мало известной ранней ереси «стригольников», позднейшее движение «жидовствующих» несомненно заключало в себе элементы западно-европейского рационализма. Оно широко охватило круги новгородских книжников, перекинулось в Москву и проникло даже в руководящую правительственную среду. Необходимы были особые усилия иерархии и светской власти для того, чтобы справиться с «ересью» и подавить ее. Ересь была осуждена; ее исповедники пострадали, но созданное ими настроение критики и скепсиса в отношении догмы и церковного строя не умерло. Оно передалось в другие круги, менее радикальные, не шедшие на ересь и отступничество, но склонные верить лишь тому, что «согласно моему разуму к благоугождению божию и к пользе души». В этих кругах работа мысли приводила к желанию знать не только свою письменность, но и западную, относящуюся к делу литературу. Поэтому вырос интерес к переводам, которые предпринимались даже официально. На рубеже XV и XVI веков было переведено несколько богословских книг, ученых трактатов («Логика и «Космография») и астрологических сочинений. «Начало обновления идейной жизни Московской Руси было таким образом положено» (говорит М. Н. Сперанский): «уже к половине XVI века в Москве ясно намечаются результаты этой работы». Становится явной борьба двух направлений, прогрессивного и консервативного. Сторонники обоих одинаково чувствуют, что «старое отошло», но разно понимают, чем надлежало бы его заменить. Одни тянутся к Западу, «постепенно увеличивая запас западной литературы в обиходе русской и тем подготовляя окончательное торжество западной культуры на Руси». Другие стремятся «сдержать порывы вольнодумцев, доказать их ненужность, доказать, что старые основы не отжили, что они живы, только затерты небрежением». Не заимствование со стороны, но обновление своих старых устоев становится задачей этого направления, к которому принадлежал сам Грозный и его духовный пестун митрополит Макарий^[3]. Но именно на Грозном и видна сила новых культурных веяний в московской жизни. Охранитель ветхих верований и идеалов, он сам настолько подался в сторону «варварской» новизны, что возбудил, как мы видели, изумление и негодование московских националистов, считавших, что «вся внутренняя его в руку варвар быша». Младенческое состояние культурно-политической мысли в ту эпоху не могло установить внутреннюю связь между различными сторонами жизни: боясь новшеств в сфере идей и верований, охотно шли на материальное заимствование со стороны.

VIII

Грозный умер в начале 1584 года. С его смертью окончился террор, потрясавший Московское государство, и власть перешла в мягкие и ловкие руки Бориса Годунова. Воспитанник Грозного, Борис не воспринял от него наклонности к тирании и террору, но усвоил многое из его политической системы и, между прочим, его интерес и любовь к продуктам западной культуры. Все иностранцы в один голос говорят о большой любезности к ним Бориса. Он принимал чрезвычайно милостиво тех иностранцев, которые по нужде или по доброй воле попадали в Москву на службу, для промысла или для торга; он много и часто беседовал с своими медиками иностранцами и с дипломатами европейских государств; он отличался религиозной терпимостью ко всем протестантским толкам. Он, далее, умел ценить науку и ученых: как при Грозном, при Борисе принимались меры к вызову на Русь ученых и техников, и за границей прошла молва даже о том, что Борис желает устроить в Москве университет. Борис, наконец, настойчиво желал породниться с какой-либо европейской династией и дважды начинал сватовство дочери Ксении с принцами шведским и датским. К сожалению, оба сватовства были неудачны. Шведский королевич Густав, которого изгнали из Швеции и пригласили в Москву «на удел», оказался человеком неудобным и непристойным; он не склонен был ради Ксении изменить ни своей религии, ни своей морганатической привязанности, которую привез с собой из Данцига; поэтому его пришлось удалить с царских глаз в Углич. Датский королевич, герцог Голштинский Ганс был много лучше; но, прибыв в Москву, он месяца через полтора расхворался и умер. Состоявший при нем датский посол Аксель Гюльденстиерне свидетельствует о необыкновенной ласке Бориса к посольству и о сильной печали его от утраты герцога: со слезами причитал Борис у гроба: «Ах, герцог Ганс, свет мой и утешение мое! по грехам нашим не могли мы сохранить его!» Царь будто бы от плача едва мог говорить.

При Борисе Московское правительство впервые прибегло к той просветительной мере, которая потом вошла в обычай. Оно отправило за границу «для науки розных языков и грамоте» нескольких «русских робят», молодых дворян. Они должны были учиться «накрепко грамоте и языку» той страны, в которую их посылали. Документально известно о посылке в Любек пяти человек и в Англию – четырех. По свидетельству же частному, было послано всего 18 человек, по шести в Англию, Францию и Германию. Любопытно, что из посланных с ожидаемыми результатами не вернулся никто. Некоторые умерли; другие оказались «непослушливы и поучения не слушали», даже от учителей «побежали неведомо за што»; а кое-кто, усвоив «поученье», остался навсегда за границей. Один из таких Никифор Алферьевич Григорьев стал в Англии священником, «благородным членом епископального духовенства», и, дожив до старости, во время пуританского движения (1643) даже пострадал за стойкость в его новой вере, лишась прихода в Гентингдон-шире. Напрасно московские дипломаты пытались за границей заводить речь о возвращении домой таких отступников: ни сами «робята», ни власти их нового отечества не соглашались на возвращение их в Москву^[4]. В свою очередь, московские власти при Борисе готовы были оказывать гостеприимство иностранцам, приезжавшим в Москву не для прямого практического дела, а с целью, например, изучения языка, и даже из простой любознательности – «для науки и посмотреть в государствах обычаев». Так, известно, что в 1600 году в Москве изучали русский язык «францовский немчин Жан Паркет, лет в 18, да англиченин Ульян Колер, лет в 15, робята молоди». В то же время русский посол в Лондоне Гр. Ив. Микулин радушно приглашал в Москву путешественников, «Муравьевские земли князей» (моравян), трех братьев, «а отечеством словут бароны»; он объяснял им, что царь Борис охотно принимает на службу иноземцев, и они «живут в его царском в великом жалованье в покое и в тишине и во благоденственном житии». Микулин спрашивал этих «князей баронов», как они хотят ехать в Москву к царю Борису: «на его ли имя служити или, быв у его царского величества, ехати в свою землю?» Очевидно, он вполне допускал возможность посещения Москвы из одной любознательности просвещенным туристам, которые «ездили по разным государствам для науки и посмотрети в государствах обычаев, своею вольностью».

Торговая политика Бориса в отношении иностранцев отличалась большой выдержкой и искусством. Он умел твердо соблюдать интересы государства и в то же время ласкать иноземных купцов, являя им всякие знаки своей милости. Англичане были очень им довольны, так как после смерти Грозного он лучше других сановников обошелся с ними и оказал им много услуг и покровительства. Но ни в его правление, ни в его царствование английская торговая компания не вернула себе тех исключительных льгот, какими наделил ее Грозный в 1569 году до его размолвок с королевой Елисаветой. Борис твердо держался того взгляда, что московские гавани должны быть открыты для всех стран и что правом приезда в устья С. Двины должны равно пользоваться торговые иноземцы всех государств. Когда английская торговая компания пыталась возобновить свое домогательство на исключительное пользование Двинским путем, ей было указано, что московское правительство считает неразумным, ради английских купцов, запрещать многим людям изо многих государств приходить в Архангельск, и что англичанам надлежит довольствоваться той исключительной льготой, что они одни освобождены от пошлин на московских рынках. Таким образом, английская компания оставалась как бы наиболее благопри-ятствуемой, но это не мешало Борису благоволить и ко всем прочим иноземцам. Такое направление в правящих московских кругах обозначилось даже раньше, чем Борис стал во главе правительства. В июле 1584 года один английский купец, не принадлежавший к привилегированной компании, писал другим таким же, что в Московском государстве после смерти Грозного «торговати вольно»: приглашают отовсюду приезжать с товаром, «чтоб вопче торговали бы, всякой себе, по своей воле» (так перевели московские толмачи английскую речь); «не бойся, будет нам всем добро на Москве». Борис вполне оправдал такие чаяния иноземцев: при. нем, действительно, стало «всем добро на Москве», и иноземцы не уставали хвалить его за его способности и расположение к ним. Иностранная колония в Москве при Борисе чувствовала себя очень хорошо, о чем свидетельствуют записки обжившихся в Москве иностранцев, вроде Исаака Массы (голландца) и Конрада Буссова.

IX

До сих пор мы видели, что Европа была представлена в Москве торговыми предпринимателями, военным и мирным «полоном» и всякого рода техниками, потребными для московской власти. Таких посетителей, как помянутые выше «Муравьевские земли князья», ездившие «своею вольностью» из любознательности по разным государствам, Москва не знала. Они явились – и при том веселой и шумной толпой – при царе Димитрии Ивановиче, который сам на себя «возложи царское имя», и которого поэтому зовут Самозванцем.

Самозванец был несомненно москвичом, а не литвином и не поляком. Но созрело его покушение на московский престол в Польше при поддержке польского правительства и некоторой части польского общества. В условиях польской «златой вольности» он, во-первых, завязал деятельные сношения с московской украйной и поднял там движение в свою пользу против московского правительства Годунова. В августе 1604 года начал он кампанию против Бориса. С украйны московской на север двинулись мятежные казачьи дружины. На соединение с ними пошел из Польши мимо Киева и Чернигова сам Самозванец со своим польским отрядом. Соединение предполагалось где-то в Орловских или Тульских местах. Но оно не произошло, потому что войска Годунова разбили Самозванца и загнали в Путивль, причем почти все его польское войско рассыпалось. Из трех или четырех тысяч осталось у Самозванца всего несколько сот польских «товарищей». Самозванец дождался в Путивле смерти царя Бориса и свержения его сына Федора. Когда Москва признала царя Димитрия, и Самозванец с торжеством вступил в столицу и сел на «прародительский престол», все польские «роты», ему служившие, уместились в Москве в одном «посольском дворе», то есть, в одной усадьбе, где помещались обычно прибывавшие в Москву иноземные посольства.

Вступив в Кремлевский дворец, Самозванец привел туда с собой много иноземцев, с которыми он не хотел и не мог порвать завязанных в Польше отношений. Около него, вместе с боярами и московскими дворянами, оказались приближенные поляки, вроде его секретаря Бучинского с братом, необходимых ему для ведения сношений с Польшей. Остались в Москве после роспуска польского войска состоявшие при польских «ротах» «капланы» патеры Чиржовский и Лавицкий. Эти два иезуита были командированы своим духовным начальством к самому Самозванцу, чтобы он не отстал от католической церкви, в лоно которой был принят весной 1604 года. Роспуск польских дружин, сопровождавших Самозванца до Москвы, не заставил всех поляков выехать из Москвы на родину. Часть осталась в Москве и продолжала свою службу царю в качестве охранного отряда. Весь этот люд, расселившись по Москве, чувствовал себя господами положения и считал Самозванца в долгу перед «товарищами» шляхтичами за их труды и помощь. И, по-видимому, Самозванец разделял их взгляд и баловал поляков. Он попускал им их бесчинства, оставлял безнаказанными обиды, наносимые ими населению, якшался с ними в воинских потехах и пирушках. Впервые иноземцы явились в Москве не зависимыми, а первенствующими людьми, смотрели на москвичей сверху вниз, считали дорогу в Москву открытой для всякого иноземца. По своему внешнему обличью, по костюму и замашкам сам царь московский являлся для московской толпы иноземцем. Он как бы уничтожал ту вековую преграду, какая была между Русью и Западом в нравах и вере. Его предшественники, государи XVI века, сближались только с людьми протестантского направления, Самозванец же открыл путь в Москву и католикам, которые для тогдашнего русского сознания были «душепагубными волками». Вероисповедные отличия для Самозванца, вообще, были неважны: он одинаково жаловал и поляков-папистов, и немцев-протестантов. В его дворцовой страже, набранной из иноземцев, были люди разных религий и стран. Кроме поляков, в нее входили и немцы и французы. Один иностранец (Буссов) оставил нам интересное описание этого сборного отряда. Его составляли три сотни, различавшиеся вооружением и одеждой. Первая сотня – стрелки – ходила в бархате и золоте, содержалась богато и почиталась отборной. Капитаном ее был француз Маржерет, типичный авантюрист той эпохи, служивший Генриху IV во Франции, императору в Германии, королю в Польше и царям Борису и Дмитрию в Москве. Владея не только шпагой и мушкетом, но и пером, он оставил любопытную и умную книгу с описанием московских событий и порядков («Estat de l'Empire de Russie et Grande Duche de Moscovie». Paris. 1607). Другие две сотни телохранителей Самозванца находились под начальством немца Кнутсена и шотландца Вандемана, были вооружены алебардами, одеты нарядно и пестро, содержались сыто и, по отзыву современника, немало гордились и подымали нос^[5]. Для того, чтобы иметь всегда под рукой эту вооруженную силу, Самозванец поместил ее во дворах вблизи Кремля, выселив для этого арбатских и пречистенских попов.