Три смуты на одну жизнь

Тётушкина школа и мои университеты

У тёти Кати были краски, кисти, холст. Она разрешила мне ими пользоваться и давала советы, как правильно подбирать краски, смешивать их. Кстати, позже, когда я работала в школе, это помогло мне. Тётя Катя также решительно взялась за воспитание Гарри, самого непослушного из моих братьев, и учился он хуже всех. Словом, в семье не без Гарри. Тётя с завидным постоянством читала ему мораль перед ужином. Усаживалась в кресло, его садила на стул перед собой и начинала методично отчитывать за двойки, шалости. Гарри до того привык к нотациям, что, помыв руки перед ужином, безропотно шёл со скорбным видом к тётушке выслушивать очередную порцию наставлений. Понуро сидел перед ней, молча кивал головой, соглашаясь с отрицательными оценками своего поведения. С честными глазами давал обещания больше никогда-никогда так не поступать. На следующий день шалости, двойки и тётушкины пропесочивания по этому поводу повторялись.

После ужина тётя Лена рассказывала нам сказки. С выражением, в лицах. Все мы слушали её с большим вниманием и с нетерпением ждали эти полчаса сказок. Один Гарри-непоседа то и дело спрашивал: «Скоро сказка кончится?»

Женщины дома, мама и тёти, хозяйничали на кухне по неделе каждая, чтобы всем вместе не толочься на кухне. Всё было хорошо в дежурство мамы и тёти Лены, а у тёти Кати часто приходилось кушать пригорелое. Ещё хуже обстояло дело в дежурство тётя Оли. Насколько она была искусница и аккуратистка в вышивке, настолько не умела хозяйничать. В её дежурство дверные ручки кухни и кладовки всегда были в тесте. Мама выдерживала такую разруху день от силы два, не более, и отправлялась на кухню на помощь сестре.

Зато у тётушки Оли сохранились нитки для вышивания, она учила меня вышивке. На мальчишек время не тратила, весь свой опты передавала племяннице. Однако ученица не приблизилась к учительнице в мастерстве. Не стала я такой же искусницей. Хотя, когда это было модно, вышивала не хуже, зачастую лучше знакомых женщин. В конце концов все нитки в доме ушли на шитьё, штопку и вышивку. Советская власть ещё не восстановила промышленность – ниток в продаже не было. Мы стали добывать их сами. При помощи тутового шелкопряда. Завели в хозяйстве это полезное насекомое, из коконов которого получается шёлковая нить. Вязали из этой пряжи чулки, а также красили нитки для вышивки. Дети в ниточном производстве играли главную роль. Шелкопряды страшно прожорливы – подавай и подавай еду. А что подавать? На то он и тутовый шелкопряд, что листья тутового дерева перерабатывает в шёлковую нить. Я думала, пока не занялись разведением его, что тутовое дерево – это экзотическое растение. Оказалось – элементарная шелковица, которой было полным полно в Молочанске. Тётушкам и маме не к лицу добывать листья, когда в доме ватага детей. Без конца мы ходили рвать шелковицу.

Гувернантки от нас ушли ещё когда мы жили ещё в своём дворе. Но кое-чему они меня научили, поэтому была записана сразу во второй класс сельской школы. Что интересно, несмотря на атеистическую власть, в сельской школе преподавали уроки Закона Божьего. Училась в ней я два года, а потом в течение двух лет ни одна школа не действовала. Год обучалась в приватной школе, организованной моими тётушками. Затем в здании бывшего реального училища открылась семилетка. Я сдала вступительные экзамены сразу в пятый класс.

В семилетке преподавание было исключительно на немецком языке, русский и украинский – шли по разряду иностранных языков. В коммерческом училище открылась агрозоошкола, которую через два года переформировали в зоотехникум. В 1926 году, в пятнадцать лет, я окончила семилетку и сдала вступительные экзамены в зоотехникум. Лучшей моей подругой в то время была Вера, дочь дяди Яши Вильмса, моя двоюродная сестра. Дружила ещё с Гертрудой Леткеман и Эрной Изек. Дружила и с меньшим братом Эрны – Гансом. Нескладный застенчивый долговязый мальчик. На полгода моложе меня. Его ухаживания всерьёз не принимала. Вскоре, поступив в техникум, стала дружить с третьекурсником Альбертом Вибе. А у Ганса, очевидно, чувство было серьёзное. Прошло более десяти лет, я находилась не где-нибудь, а в одном из лагерей Бамлага в качестве политзаключённого. Ганс, узнав об этом, специально приехал к моим родителям из Харькова в Павлоград, дал им деньги, чтобы отправили мне в лагерь. Такой вот трогательный подарок из детства.

Советские власти объявили в двадцатых годах новую экономическую политику, жить стало немого легче: магазины наполнились продуктами. В техникуме мы ставили платные постановки, организовывали буфет. Заведующая интернатом была мастерицей стряпать. Под её руководством мы пекли «Наполеон», «Эклер» и бисквит. Во время НЭПа деятельные, не боявшиеся риска люди богатели. У папы был хороший знакомый – Рожко. Он скупал у крестьян поломанные молотилки, краски, запчасти и доводил молотилки до кондиции. Папа, хотя по-прежнему только периодически устраивался на работу, не решался открыть какое-либо дело. То ли он был напуган притеснениями и гонениями, то ли не верил в долговечность НЭПа. У Рожко крестьяне охотно покупали молотилки, но на момент ликвидации НЭПа у него оказалось три не проданных молотилки. Их конфисковали. Случилась очередная экспроприация.

При НЭПе было изобилие продуктов, стоили недорого, только покупать их вволю мы не могли. Папа всё также работал от случая к случаю. Будучи студенткой техникума, я первые два курса ходила в русскую семью и учила на дому детей немецкому языку. Брат Гейнц тоже поступил в наш техникум, я училась на третьем курсе, он на первом. Весной 1929 года его вместе с другом и тёзкой Гейнцем Дик (будущим мужем Веры Вильмс) и ещё кое-кого из «бывших» исключили из техникума. По указанию исполкома подлежала исключению и я. Хотя оставалось всего три недели до выпускного экзамена, а я училась на «отлично». За меня заступились преподаватели, благодаря их ходатайству исполком позволил мне окончить техникум. Таким образом получила диплом, который у меня отобрали во время ареста.

После исключения из техникума мой брат Гейнц и его друг Гейнц Дик собрались бежать заграницу. Сказано – сделано. Однако в Таганроге их поймали.

В 1927 году я окончила первый курс, а мой ухажёр Альберт – третий, он получил диплом и поехал в другой район работать зоотехником. Первое время мы переписывались, однако вскоре (не помню, по чьей вине) переписка прекратилась. Отнеслась к этому факту равнодушно. Однако через два года, когда я вернулась в Молочанск после непродолжительной работы по направлению в селе Беленькое, то заплакала, узнав от тёти Кати, что Альберт женился.

Станция Желанная и село Мемрик

После окончания техникума меня направили в село Беленькое. Большое украинское село на берегу Днепра, первая пристань вниз по течению от Запорожья. Встретили молодого специалиста зоотехника не ахти как – первые две ночи спала в конторе на столах. Потом один из сотрудников сжалился и уговорил свою мать взять меня на квартиру. Семья состояла из его матери, жены, пятнадцатилетнего брата и его самого. Старушка после знакомства со мной спросила: «Ты городска, ты всё исты мыш (можешь)? Гирки – мыш?» Я поспешно ответила, что буду кушать всё, что они сами едят. При этом подумала, что «гирки» – это какое-то очень горькое блюдо. Оказывается, она имела в виду огурцы. Каждое утро угощала меня большой миской огурцов и помидоров с постным маслом, а также – молоком. Целую крынку ставила передо мной.

Выделили мне малюсенькую комнату с одним окошком, глиняным полом. В комнате еле-еле помещались кровать (вернее – топчан), маленький столик и табуретка. Но после конторских столов я была несказанно рада своему уголку.

В это время на Украине принялись разводить красно-степную породу крупного рогатого скота. Крестьяне ещё были единоличниками, сплошная коллективизация только надвигалась. В мои обязанности входило вести учёт по крестьянским хозяйствам: ходить по дворам, измерять количество удоя, брать пробы молока для определения процента жирности, составлять рацион кормления и контрактовать племенных телят. Как-то, заходя во двор одного крестьянина, встретила у ворот двух мужчин с портфелями. Хозяин был неграмотный, я стала объяснять ему, что такое рациональное кормление, какое количество грубого, сочного и концентрированного корма необходимо его коровам. Крестьянин спросил, что такое концентрированный корм? Ответила: дерть, жмых, комбикорм. Он разразился отборным матом, суть его длинной тирады заключалась в следующем: «Видела партейных с портфелями, они в счёт недоимки по налогам описали весь мой хлеб! Семье жрать завтра будет нечего, а ты про корм скоту учишь меня! Научи лучше про корм семье!» В таком же духе встречали другие крестьяне. Я поняла, вся моя работа – мартышкин труд, сельчанам не до меня, в моих знаниях не нуждаются, и подала заявление на увольнение. Мне его подписали.

Это было поздней осенью двадцать девятого. Всю зиму просидела безработной на шее родителей в Молочанске. Как ни искала работу, не могла никуда устроиться. В марте тридцатого года в городе прошла чистка – всех бывших эксплуататоров рабочего класса и крестьянства выселили, в том числе и нас. Можно было выехать в любую область, кроме приграничных городов и Днепропетровской области. Куда податься семье из девяти человек? И опять в роли палочки-выручалочки выступили наши любимые тётушки. Было решено ехать на Донбасс к тёте Лене, она в то время учительствовала в деревне Бандорф, неподалёку от железнодорожной станции Желанное. Две другие тётушки, Оля и Катя, остались в Молочанске (не являлись эксплуататорами рабочего класса и крестьянства), они пошли в райисполком за разрешением оставить у себя на первое время моих младших братьев. Удивительно – разрешили.

Перед высылкой опять была экспроприация. Давно отгремела революция, окончилась Гражданская война, но грабь награбленное – действовало безостановочно, только что без угроз оружием. Хотя – попробовал бы кто возмутиться. Из мебели давно ничего не было, забрали книги, одеяла, постельное бельё, оставив нам самую малость. Тётя Катя, по натуре отчаянная трусиха, активно помогала экспроприаторам таскать узлы и грузить на подводы. Я увидела эти её старания, заулыбалась, она зашикала: «Что ты ехидничаешь, помогла бы лучше!»

Бывшие рабочие папиного завода пришли на вокзал провожать нас. Пришли не с пустыми руками, принесли нам в дорогу кто что мог: кусок сала, свежий хлеб, одна женщина, хорошо запомнила её, маленькая с толстой косой, вручила папе небольшой кулёк сушёных слив. Наша сильная духом мама не смогла сдержаться – заплакала. Один из рабочих, угловатый мужчина в картузе с лакированным козырьком, вздохнул: «Эх, Герман Германович, работать бы опять у вас».

Уезжали папа, мама, Гейнц, Гарри и я. Прибыли на станцию Желанная под вечер, уже темнело. Тётя Лена прислала за нами возницу на одноколке. Возница сказал, что все не сможем разместиться в его экипаже и предложил нам, детям, идти потихоньку пешком по дороге, он пока загрузит вещи, а потом нас догонит, и мы пойдём рядом с подводой. Так и сделали. Бандорф (в переводе с немецкого: село у железнодорожного вокзала) был в четырёх верстах от станции. Всего ничего идти, но минут через двадцать стало совсем темно, а нас никто не догонял. Мы попросту сбились с дороги. Я почему-то быстро устала, сказала братьям, что идти больше не могу, буду ждать утра прямо здесь, и легла на землю. Мы поссорились. Братья настаивали, что надо идти, я наотрез отказалась. Они ушли.

Я сразу не бросилась следом, а потом струсила идти за ними в кромешную темноту. Вскоре услышала голос Гарри. Окликал меня. Не смог бросить сестру в ночи.

Гарри мой Гарри, самый непоседливый братишка, его расстреляют в 1938 году.

Гарри вернулся, сел рядом со мной. «Сильно устала?» – спросил. Мы посидели плечом к плечу и пошли искать Бандорф. После длительного хождения увидели впереди огоньки. Обрадовались: наконец-то вышли к цели. Как же мы были разочарованы, когда поняли, никакой это не Бандорф, а всё тот же привокзальный посёлок станции Желанная. Сделав в ночи круг, мы вернулись на то же место, откуда вышли. Ничего не оставалось, как коротать ночь на вокзале. Он был крохотным, с маленьким залом ожидания. Так как ночью поездов не было, ни кассира (окошечко закрыто) ни железнодорожников, ни милиции не было. Зато у печки-голландки сгрудились четыре уркагана. Стоило нам зайти, они повернули головы в нашу сторону и начали пытливо рассматривать. Двое отделились от печки и двинулись в нашу сторону. У одного жуткий шрам шёл от уголка губ к уху, будто кто-то пытался разорвать ему рот. Выражение обезображенного лица не предвещало ничего хорошего. Я схватила Гарри за руку: «Бежим!» На наше счастье в это время в зал ожидания вошёл мужчина. Высокий плечистый и с белыми волосами. Не седые, а прямые и белые. Такого же цвета были ресницы и брови. Даже глаза казались белыми. С его появлением уркаганы вернулись к печи, а мужчина спросил, кто мы и чьи? Узнав о наших злоключениях, предложил переночевать у него. Домик стоял рядом с вокзалом, а жена нашего спасителя оказалась полным его контрастом – маленькая с чёрными, как смоль волосами, чёрными колючими глазами. Горбатый нос, острый, выдвинутый вперёд подбородок. В голове у меня пронеслось: ведьма! Нам постелили на полу. Гарри сразу уснул, я долго ворочалась, сама себя пугая: придумала, что хозяин явно колдун, не зря весь белый, и специально заманил нас, а жена ведьма, глазищами вон как впилась в меня с Гарри, когда в дом зашли. Возьмут и убьют нас во сне и сварят на мыло. Поэтому спать нельзя. Но как ни боролась с собой – всё равно уснула.

На самом деле это были добрейшие люди. Утром первым делом посадили за стол и плотно накормили молоком, хлебом и картошкой. После завтрака мужчина вывел нас за ворота и показал дорогу на Бандорф. Мама расплакалась, при нашем появлении. Гейнц всё-таки пришёл в три часа ночи в Бандорф. Тётушка и родители страшно всполошились из-за нас, всю ночь не спали. Тётушка организовал поиски, двое верховых с фонарями до рассвета пытались обнаружить пропавших.

Началась жизнь на новом месте.

Нас ещё в Молочанске предупредили, мы, лишенцы, не имеем права в течение двух лет работать по специальности, только рабочими. Маме тётушки подарили швейную машину «Зингер». Мама шила для людей. Папа устроился рабочим на станции Желанная. Строил кирпичные туалеты. Я его один раз видела, когда уезжала в село Мемрик. Очень тяжело было смотреть на его исцарапанные руки и уставшую спину. Старший брат Гейнц устроился на маслозавод посудомойщиком. Гарри подался в пастухи, обедал по очереди у хозяев скота. Кроме еды платили ему одеждой – купили телогрейку, сапоги и плащ. Это был весь его заработок за два года. Он посмеивался над тётушкой Леной: «Это вы мне накаркали пастухом быть. Всё повторяли, буду коров пасти, раз не хочу учиться, вот и пасу». – «Это временно, – смущалась тётушка. – До лучших времён».

Я уехала в село Мемрик, там жила дальняя родственница моей бабушки Эмилии – Мария Францевна Гамм, стала работать у неё домработницей. В семье у Марии Францевны было два сына, старший, Герман, – горбатый. Страдал из-за этого. Родился нормальным, но в шестилетнем возрасте упал с дерева. Подвыпив, ругал мать, что недосмотрела. А он теперь урод. Не мог смириться с этим. Когда я уже уехала, он повесился. Младшему сыну Генриху было семнадцать лет. Чем-то он походил на нашего Гарри. Мария Францевна была скуповатой, но очень набожна. Спала я с ней в одной комнате. Каждый вечер перед сном она становилась на колени и молилась, и я тоже вставала на колени. Пока она твердила «Унзер фатер» («Отче наш») я шёпотом повторяла молитву. Но когда принималась просить у Бога о благополучии, долго и со всеми подробностями излагать ему свои многочисленные просьбы, я, сонная и уставшая, думала об одном, как бы утром не проспать, ведь надо было успеть подоить коров (хорошо, их было только две), а затем отогнать бурёнок на пастбище. Церкви в Мемрике не было, Марина Францевна ходила в церковь за десять километров в меннонитское село. Мария Францевна постоянно заводила разговор о моём крещении. Мои родители тоже этого желали, да и я, воспитанная в религиозном духе, была не прочь креститься.

Каждое воскресенье ходила с Марией Францевной в церковь После проповеди все расходились, оставались только желающие принять крещение, пастор (предигер по-меннонитски) преподавал нам катехизис и псалмы. Я смотрела на него во все глаза, он мне виделся святым. Вдохновенно читал проповеди, казался необыкновенно добрым, сердечным, безгрешным человеком. Я ему честно на исповеди призналась в своих небольших грешках. Через несколько лет узнала, что он покинул церковь, бросил семью с детьми, вступил в компартию и уехал в Молдавию. Это было уже вторым моим разочарованием в святости священнослужителей. Первое ещё в Молочанске. В селе Пришиб (его упоминала в связи с махновщиной) был пастор некто Луфт. Подружки нахваливали его, я специально несколько раз ходила на его проповеди. Более чем понравился. Голубые добрые глаза, интеллигентное даже вдохновенное лицо. Проповеди читал так, что мурашки бегали по спине. Как рассказывали о нём, был из очень бедной семьи, жил без средств к существованию в Прибалтике. В Таллине женился на престарелой деве, дочери пастора. Отец девушки дал ему возможность получить образование, окончить теологический институт. Но в итоге Луфт бросил жену и детей, прекратил читать проповеди и уехал на Кавказ с молодой женой.

Контрреволюционерка

Домработницей я работала с половины марта до половины августа 1930 года. Заработала за это время кроме питания фартук, платок и шлеры (обувь). Хорошо запомнила тот августовский день, в дальней от дома части двора на току мы молотили пшеницу. Младший сын хозяйки верхом на лошади тащил каток, горбатый Герман и я ворошили вилами солому. Судя по всему, я Герману нравилась, несколько раз он неуклюже оказывал мне знаки внимания. Делал это довольно робко, а я никаким образом не поощряла его устремления. Ворошим мы с Германом солому, он что-то рассказывает, Вдруг со стороны дома подошла Мария Францевна и сообщила, что меня спрашивает мужчина. Я направилась к крыльцу, у которого стоял незнакомец. Он представился. Это был муж двоюродной сестры моей подруги по Молочанску Гертруды Леткеман. Его если и видела до этого, один или два раза и то мельком, поэтому не узнала. Семья Леткеманов уехала из Молочанска на Донбасс. Мужчина, звали его Александром, был педагогом по образованию и работал в РайОНО инспектором. Учителей катастрофически не хватало. Шла борьба за всеобщую грамотность, а бороться с неграмотностью было некому. Брали в преподаватели даже с семилетним образованием. Краткосрочные педкурсы и к доске – учи детей и взрослых! Каким образом Александр узнал о моём местопребывании, не помню. Предложил должность учительницы. Я сказала, мало того, что не имею педагогического образования, ещё и «лишенка», которой позволительно работать только сугубо по рабочим специальностям. «Первое не играет никакой роли, – сказал Александр, – ответственность за второе беру на себя». Я согласилась, и стала учительницей в небольшой захолустной немецкой лютеранской деревушке Шапошниково.

Была я в одном лице учительницей и заведующей школой. Школьное здание имело два входа, один из них вёл в коридор, затем в единственную классную комнату, второй – в квартиру, состоящую из небольшой комнаты и кухни. Комнату занимала я, в кухне жила техничка с ребёнком. Муж технички был где-то на заработках. В связи с постоянным дефицитом топлива, в классе было прохладно, в моей комнате и того хуже – очень холодно. Единственным тёплым помещением во всей школе оставалась кухня. Я, намёрзшись в своей комнате, перебралась жить на кухню, спала на полу ногами к печке. Как-то снится, будто бы я возвратилась из колхоза, а по дороге замёрзла до последней степени – ноги стали ледышками. Захожу на кухню с мороза, печка топится, я засовываю окоченевшие ноги в духовку. На самом деле частенько так делала. Во сне мне так хорошо, тепло разливается по телу.

Обычно рано утром, когда я ещё спала, техничка уходила мыть пол в классе. Вдруг сквозь сон, в котором мне так славно и тепло, до меня доносится крик технички: «Герр готт, ди лерерин брент!» («Боже мой, учительница горит!») Техничка не отличалась прилежанием, частенько ленилась выгребать золу из поддувала. В тот раз уголёк упал на мою постель, она начала тлеть.

Нелегко было учительствовать. Временами сожалела, что не осталась в домработницах. Было значительно проще убираться в доме, обихаживать скотину. Здесь постоянно была в работе: до обеда занималась с одним классом, после обеда – с другим. Кроме того приходилось часто ходить на заседания правления колхоза. Малограмотные колхозники русский язык знали плохо, поэтому учительницу постоянно привлекали писать протоколы. Колхоз недавно образовался, как вести коллективное хозяйство никто не представлял, многочасовые заседания правления сводились к переливанию из пустого в порожнее. Вместо того, чтобы проверять письменные работы, готовиться к урокам или просто отдохнуть, я вынуждена была сидеть и записывать это пустословие.

Острой проблемой оставалось всё холодное время года топливо для школы. Добывали его следующим образом: садились с кем-нибудь из школьного совета на подводу, запряжённую быком, и отправлялись вдоль села собирать у родителей учащихся кизяк. Кроме этих негативных факторов угнетало и то, что работаю нелегально, а значит, в любой момент жди неприятностей. Нагрянут проверяющие и выгонят с позором «бывшую», которая затесалась в учителя детей колхозников. Эта мысль постоянно точила голову. Как-то вечером после заседания правления колхоза дописывала в конторе протокол. Тут же был член правления, некто Шмидт, лет тридцати пяти от роду, румянощёкий рыжий немец. Он начал ворчать на колхозное житьё-бытьё, говорил, насколько лучше жилось до коллективизации, а сейчас не пойми что. Я в унисон ему высказала недовольство существующим порядкам, что устала уже побираться по дворам, собирая топливо, будто школа одной мне нужна. И дёрнул бес за язык ляпнуть: не прочь бы поучаствовать в работе какой-нибудь контрреволюционной организации, что-то ведь надо делать, сколько можно ждать милостей от природы. Шмид живо отреагировал на моё признание, сказал, что знает, как выйти на контрреволюционеров. Пообещал познакомить с неким Ломоносовым, который имеет отношение к подпольной организации. Эти его слова серьёзно не восприняла, так как сильно сомневалась, существуют ли вообще контрреволюционные организации. А если и существуют, то наверное не так, чтобы каждый встречный-поперечный знал об этом. Что за подпольщики в таком случае? На следующий день, получая у завклуба по фамилии Дерр тетради для ликбеза, весело рассказала ему о разговоре со Шмидтом. Святая простота. Кто же знал, что эти легкомысленно произнесённые слова сыграют в моей судьбе роковую роль.