Легко (сборник)

08

– Вадик, сколько можно спать? Подъем! Подъем! Вставай, а то убьем!

Конечно, это была Верка. Только сестра могла явиться ко мне в субботу в семь часов утра и приняться будить, укоряя за расслабленность и напрасное прожигание жизни.

– Привет, – хмуро сказал я, сбрасывая одеяло и направляясь в ванную.

– А поцеловать сестричку? – попыталась она преградить путь.

– После ванной, – пообещал я ей. – Когда я целую женщину, я целую женщину. Даже если это моя сестра. Надо почистить зубы.

– Я жду, – вздохнула Верка и сказала еще что-то, но я включил воду и не услышал. Стараясь не смотреть на безобразие, мелькающее в зеркале, я постарался привести себя в порядок. Это заняло несколько минут, в течение которых я убедился, что сон не пошел мне на пользу. В неважном расположении духа я вернулся в комнату. Верка, которая копошилась на кухне, распаковывая принесенные пакеты, крикнула, что ее поражает способность одинокого и ничего не делающего мужчины наполнять за два-три дня битком мусорное ведро. Я натянул старые джинсы, футболку и, поцеловав сестру в щеку, отправился с ведром на улицу.

Наш пыльный московский дворик уже проснулся, но не открыл глаза и сквозь сон отливал свежестью в виде нескольких аккуратных луж, оставшихся после ночного дождя. На скамейке у подъезда, стараясь поймать худыми плечами пробивающую его дрожь, боролся с застарелым алкоголизмом Степаныч. Меня  Степаныч из-за очевидной трезвости и безденежья за серьезного человека не считал и относился как к пробегающему мимо коту или иной бесполезной твари. Зная это, а также то, что, родившись уже после войны, он частенько рассказывает о своих военных приключениях, почерпнутых из книжек серии «Подвиг», я как обычно поприветствовал его: «Хайль Гитлер, Степаныч». Степаныч как обычно ничего мне не ответил, только постарался глубже опуститься в засаленный пиджак, глядя в одну точку и посасывая потухший «бычок».

Баки после утреннего вывоза мусора были девственно чисты, я опрокинул в ближний из них бумажный хлам и осмотрелся. В ряду машин, скрывающихся под ветвями нескольких полумертвых лип, замерли «ауди» и «пассат». Я поставил  на землю ведро и подошел к автомобилям. Помигивали огоньки включенных сигнализаций. Колыхались прилипшие к капотам липовые листы. Ничего особенного. «Ауди» чуть новее и аккуратнее, чем «пассат». Никаких вещей или предметов на сиденьях. Ничего болтающегося под ветровыми стеклами. Повинуясь необъяснимому порыву, я огляделся, присел у заднего колеса, отвернул колпачок ниппеля и выковырнул золотник. Сигнализация крякнула на мгновение и затихла. Шина зашипела и мягко и плавно выпустила из себя натруженный воздух. Машина качнулась и слегка присела на одну сторону. Я оглянулся. Никого не было во дворе. Никто не шевельнулся за тремя окнами квартиры Алексея на третьем этаже. Я вернулся к бакам, подобрал ведро и опять протопал мимо по-прежнему уставившегося в одну точку Степаныча, не преминув заметить ему: «Но пасаран».  Дома уже что-то скворчало на сковородке, издавая аппетитный запах, безрезультатно пытающийся  пропитать холостяцкую квартиру. Я поставил ведро, сполоснул руки и снова поцеловал Верку. Дурак Вовка, ее муж. Ни разу не поцеловал ее при мне. Эта кожа просто не имеет права оставаться нецелованной.

– Как дела?

Кажется, сегодня Верка в хорошем расположении духа.

– Замечательно. Особенно в связи с твоим приходом. Не забываешь старшего брата.

– Тебя забудешь, – она улыбалась. – Или грязью зарастешь, или окончательно испортишь себе желудок концентратами.

– Концентраты бывают разные, – я стоял у окна и наблюдал, как двор в сторону нашего подъезда пересекает танцующей походкой нисколько не уставший «франт». – Несколько лет назад, после войны в Персидском заливе, в магазинах попадались очень недурные коробки сухого пайка морских пехотинцев США. Шоколад там был замечательный. Горький, как моя жизнь.

– Чего же в ней горького? – удивилась Верка. – Каждому бы хотелось такой  жизни. Сидишь себе, стучишь по клавишам. Главное, чтобы без ошибок и интересно.

– Действительно, – усмехнулся я, садясь за стол, – главное, чтоб без ошибок и интересно.

– Ну и как твоя «нетленка»? – спросила Верка.

Она спрашивала меня об этом каждую субботу.

– Она по-прежнему нетленна, – отвечал я.

– А книжка?

И это она знала заранее. Несколько моих рассказов, опубликованных в толстых журналах, прокормить меня, конечно, не могли. Именно поэтому периодически я подвизался на любую, предпочтительно физическую, работу, что вызывало у Верки еще большее раздражение, чем мое, с ее точки зрения, «ничегонеделанье».

– Верочка, ты же знаешь. Для того чтобы издать книгу, надо или написать умопомрачительный кич, или устроить скандал,…

– … или поработать президентом, или украсть миллиард, или… – остановилась Верка.

– Или? – переспросил я.

– Или быть  гением.

Она грустно и серьезно смотрела мне в глаза.

– Не преувеличивай, – ответил я. – Посмотри на книжные развалы. Это что? Продукция неисчислимого количества гениев? Во мне живет смутная надежда, что последним гением на этой планете был Иисус Христос. Все остальные великие – таланты. С учетом, что далеко не все они литераторы, меня устроит место в первой сотне… даже тысяче.

– Это решать читателям, которых у тебя практически нет.

Она подняла крышку со сковородки и положила на тарелку жареной картошки и настоящую котлету.

– Домашние? – переспросил я.

– Домашние, – вздохнула Верка.

– Передай Вовке, что у него замечательная жена.

– Он знает.

– А Сереге, что у него замечательная мать.

– Он тоже знает.

– А что касается читателя, – я усердно дул на котлету, – то он у меня уже есть. Я тиснул свои произведения в интернете и теперь получаю отзывы на электронный почтовый адрес.

– Положительные?

– Отрицательные! Абсолютно отрицательные, но зато стабильно. В среднем раз в полгода.

– Посмотрим, как ты сможешь намазать эти отзывы на кусок хлеба и как ты купишь на них новые штаны, – снова вздохнула Верка.

В дверь позвонили.

– Сиди, ешь, – сказала Верка и пошла открывать.

– Если это соседка, то меня нет дома, – крикнул я, откусывая котлету.

– Это не соседка, – отозвалась Верка из коридора. – Иди, это к тебе.

Я встал и, перебрасывая горячий кусок котлеты из одного угла рта в другой, вышел в коридор. В дверях стоял «бык».

– Вадим? – спросил он.

– Угу, – мотнул я головой.

– Держи, Вадим, – сказал «бык» и, не размахиваясь, ударил меня в лицо.

09

Во всем происходящем с нами, даже и в дурном, есть хорошие стороны. Жизненный опыт – это закваска, на которой поднимается тесто фантазии, необходимое для выпекания пирогов вымысла. Теперь я знаю, как чувствует себя боксер, попрыгавший на одном ринге с Тайсоном в его лучшие годы. Боль в голове, особенно в месте удара, головокружение, неприятные ощущения в животе, слабость в коленях и продуктивная тошнота. Первое, что я увидел, когда пришел в себя, это моя заплаканная и суетящаяся сестра, а также Евдокия Ивановна с выражением полной удовлетворенности на толстом лице. Я аккуратно потрогал голову и определил, что зубы целы, но вся левая скула, включая значительную часть глаза, потеряла чувствительность и, по всей видимости, изменила цвет.

– Какие действия успели предпринять? – спросил я, чувствуя неприятное похрустывание за ухом.

– В милицию звонили, в скорую, – всхлипывая, сообщила сестра.

– Сосед это, точно сосед! – убежденно продолжила ранее начатую реплику соседка. – Видит бог, сосед это был. Или один из его дружков.

– Тихо, – убедительно попросил я, с трудом вращая травмированной головой. – До кровати я сам дошел?

– Это я тебя тащила! – заплакала Верка.

– Слезы отставить, – сказал я. – Сколько сейчас времени?

– Не знаю! Начало девятого. Минут десять.

– Отлично, – пошутил я. – Дата, надеюсь, та же? А вы, Евдокия Ивановна, откуда взялись? С чего это вы решили, что у нас что-то случилось?

– Ну, как же? – удивилась соседка. – Да у вас же все на лице написано. Слышу крик, так я сразу сюда.

– Большое спасибо, Евдокия Ивановна, но помощь ваша, к сожалению, не понадобится. Я упал.

– Это как же упал? – удивилась Верка. – А этот, который звонил?

– Вера, никто не звонил, – убедительно повторил я. – Это был телефон.

– Так я открывала….

– Вера, – еще более настойчиво повторил я. – Никто не звонил. Я вышел в коридор, поскользнулся и упал лицом на дверную ручку.

Верка растерянно замолчала. Соседка презрительно поджала губы и пошла к выходу, бросив через плечо:

– Это же надо так измудриться, чтобы глазом и об дверную ручку в узком коридоре. А матрац для чего? Чтобы коленки не отшибить?

– Да! Я долго тренировался! – крикнул я ей вслед.

Дверь хлопнула.

– Это почему же упал? – спросила Верка.

Я сел на кровати, с трудом встал и подошел к зеркалу. Ничего себе. Темные грозовые тучи клубились на левом виске, на глазах подползая к переносице. Голова казалась чужой и не подходящей по размерам к шее.

– Наконец буду писать во всех анкетах, что действительно стукался головой, – попытался пошутить я.

– Это почему же упал? – снова спросила Верка. – Я милицию вызвала.

– Упал, – упрямо повторил я. – Для милиции упал. Тем более, они скоро не приедут. Знаешь, что такое литературный эксперимент?

– Какой еще эксперимент?

– Скажи мне, что бы сделал твой Вовка, если бы на его «шестерке» кто-то спустил колесо?

– Убил бы, наверное.

– Вот видишь? А я еще жив.

– Ты спустил чье-то колесо?

– Результат налицо. Или на лице?

– Ты идиот. Ты законченный идиот!

– А ты сестра идиота. И, скорее всего, тоже идиотка, по крови.

Верка заплакала и обняла меня, стараясь не касаться обезображенного лица.

– Ну, если тебе так надо было спустить чье-то колесо, неужели ты не мог выбрать кого-то поменьше ростом? Ведь он мог тебя убить!

– Мог, но не убил. Может быть, в этом и заключается чистота эксперимента?

– Ты вышел, я на кухне. Вдруг слышу грохот. И дверь хлопнула. Я бегу, а ты на полу лежишь и не дышишь. И котлета у тебя изо рта выпала, я думала, ты язык откусил себе. Я как закричу, тут соседка прибежала, стала в милицию звонить, в скорую…

Зазвонил телефон.

– Алло! – сказал я, поморщившись и перекладывая трубку из левой руки в правую. – Кто это?

– Милиция. Районное отделение. От вас звонили? По поводу нападения?

– Не было никакого нападения.

– То есть, как это не было? Мы наряд выслали. Что там у вас происходит?

– У нас все замечательно. Приезжайте, чаю попьем, – сказал я и положил трубку.

Раздался звонок в дверь. Верка освободилась от моих рук и пошла в коридор.

– Аккуратнее там, – попросил я. – Посмотри сначала в глазок.

Это была «скорая».  Удивительная оперативность иногда случается у этой службы.

10

Врачиха оказалась сухопарой женщиной лет сорока с трезвыми глазами и закаленным характером. Она ощупала железными пальцами мою голову, подергала за язык, посмотрела зрачки и строго спросила:

– Упал?

– Как вы угадали? – поразился я.

Женщина вздохнула и зачем-то посмотрела костяшки тыльной стороны ладони Верки.

– Даже и не думайте, доктор, – посоветовал я ей. – Если бы меня сестричка ударила, мне бы и реанимация теперь не помогла.

– Может быть, так оно было бы и к лучшему, – отозвалась врачиха. – Насмотришься тут на вашего брата и думаешь иногда, что давно пора отстрел производить. С целью уменьшения бесполезной нагрузки на почву. Ну, что будем писать? Бытовая травма?

– Доктор так говорить не должен, – обиделся я. – Где ваше милосердие?

– Милосердие при мне. И слов моих оно не касается, – сказала врачиха. – Не тяните время. Что писать будем?

– Хорошо, – согласился я. – Только травма производственная. Писатель я. Упал, можно сказать, на рабочем месте. Хорошо, что карандашом глаз не выколол.

– Ваша фамилия  Солженицын? – поинтересовалась врачиха.

– Нет, – удивился я.

– Тогда травма бытовая, – отрезала врачиха. – Если каждый мужик, у которого гайка лежит в кармане, станет себя слесарем называть, у нас у каждого крана по два слесаря стоять будет. Попьете вот эти таблетки. Если тошнота не прекратится, к врачу.

Врачиха защелкнула саквояж, подмигнула левым глазом и отправилась в ванную мыть руки.

– Доктор! – крикнул я ей вслед. – А почему вы руки моете перед уходом?

– А почему кошка умывается после еды? – спросила врачиха из ванной.

Я пожал плечами. Голова начинала все сильнее гудеть и явственно наливаться свинцом. Врачиха вышла из ванной, посмотрела на меня с плохо скрываемым сожалением и ушла. Верка вышла ее проводить и вернулась через минуту с милиционером. Милиционер хмуро посмотрел мне в лицо и присел на краешек стула.

– Что, лейтенант, нравится? – спросил я его, стараясь лечь удобнее. – Что-то вы быстро сегодня.

– Проездом, – отозвался лейтенант, – а насчет физиономии согласен. Приготовлено неплохо. Но видели и покруче. Заявление писать будете?

– Зачем? – спросил я. – Я ж упал. Вот в этом коридоре. Об ручку.

– Удивительно, – сказал лейтенант, раскладывая на потрепанной виниловой папке листки. – Откуда у людей такая меткость берется? Вроде и разбежаться особо негде. Вот. Пишите.

– А что писать, собственно? – переспросил я.

– А что было, то и пишите. В смысле «упал», – поправился лейтенант, – а то знаем мы вашего брата. Сегодня он упал, а завтра, когда хмель сойдет, оказывается, ему в этом человек двадцать помогали и кошелек отняли попутно с такой суммой, которой он и в глаза никогда не видел.

– Напрасно вы так, лейтенант, – вздохнул я. – Нет у меня ни брата, ни кошелька. Ну, правду так правду. Давайте сюда листок.

Я пристроил на коленях папку и накарябал следующее: «Я такой-то-такой-то, находясь в здравом уме и сравнительно ясной памяти, подтверждаю, что с детства страдаю раскоординацией конечностей и всего организма, из-за чего сегодня утром во время передвижения по маршруту «гостиная-санузел» моя правая нога зацепилась за левую, и я потерял точку опоры. Вследствие этого я упал в направлении коридора таким  образом, что траектория пролета головы была остановлена выступающей из двери квартиры дверной ручкой, из-за чего я незамедлительно получил легкое сотрясение мозга, и повреждение мягких тканей лицевой части тела. Претензий к физическим и юридическим лицам не имею. Означенную ручку прошу выломать и отправить на переплавку. Число. Подпись».

Милиционер внимательно изучил мои каракули, встал, надел фуражку и отдал мне честь.

– Если что, справку о раскоординации можете представить?

– Не могу, – сказал я. – Не лечился. Страдал так. Но согласен на следственный эксперимент. Подзаживет вот только. Кстати, как насчет чайку? Я обещал.

– Нет уж, – вздохнул милиционер. – Смотрю на ваше лицо и теряю аппетит.

Он еще раз отдал мне честь, пошел за Веркой к выходу, остановился в дверях, обернулся:

– А здорово он тебе засадил.

– На переплавку ее, на переплавку, – не поддался я на провокацию.

Верка вернулась через пару минут, села напротив. Сложила руки на груди.

– Евдокия до него докопалась. Звонил в седьмую, потом ушел. Никто не открыл. Там никого нет.

– Может быть, – согласился я.

– Иногда мне кажется, что это я твой старший брат, а не наоборот, – вздохнула Верка.

– Да, – кивнул я, – что-то суббота не задалась на этой неделе. Вера, может, я полежу?

– Конечно, – заторопилась Верка, – мне пора. Только не открывай никому. А то тебя тут вообще убьют. Я позвоню вечером.

– Ты только Вовке ничего не говори. А дверь я никому теперь не открою, – пообещал я.

В прихожей скрипнула незакрытая дверь, и из коридора показалась счастливая физиономия Степаныча.

– Бывайте здоровы! – сказал Степаныч. – Хайль, если вас так устраивает. Это вам.

Он сунул руку в полиэтиленовый пакет  и, произведя мелодичный звон, достал и поставил на пол бутылку водки.

– Не понял? – удивился я.

– Ну, как же? – приподнял косматые брови Степаныч. – Ты колесо спустил? Спустил. Мне этот бугай за твой адрес доллар дал? Дал. А потом еще полтинник рублями за то, что я ему колесо накачал. Так что три пузыря и получилось. Один твой.

– Мой-то за что? – снова не понял я.

– Как за что? – развел руками Степаныч. – За маркетинг!

11

Самая прекрасная вещь на свете – одиночество. Только иногда наступает жажда среди этого прекрасного одиночества, которое вдруг оказывается раскаленной пустыней. И тогда хватаешься за бутылку, за трубку телефона, за дверную ручку чужого жилища, за что-то, что позволит удержаться на поверхности или утонуть, но только спастись от этого блага.

Где-то к обеду я сполз с продавленного дивана, подошел к зеркалу и снова вгляделся в свою помятую физиономию. Пульсирующая головная боль не давала мне покоя, и в ее мареве я плыл горящим кораблем по волнистой поверхности амальгамы, не понимая, откуда дует ветер, и куда мне держать курс, и что там за бортом, море или безжизненные пески. Чего я добился в свои сорок? Нескольких публикаций и благожелательных (а в сущности – никаких) рецензий и отзывов? Где мое ощущение творческого всесилия, которое с возрастом все чаще превращается в суетливую творческую возню? Кому интересны  все эти высосанные из пальца истории и философские переливания из одного сосуда в другой? Эти остроумные диалоги, звучащие как натужные репризы, розданные перед спектаклем и зачитываемые с запинками с листа? Кто я? Неудачник последней молодости, который движется по коридору убогой двухкомнатной квартирки, опираясь о стенку, в нелепой надежде обнаружить единственный приз от судьбы за прожитые последние несколько недель? Приз в виде бутылки водки, принесенной подъездным алкоголиком и доставшейся такой дорогой ценой? Господи. Я даже думаю, как графоман. Сплошные причастия и отглагольные извращения. Отглагольные. Как звук булькающей холодной водки по ребристой гортани.

Я оперся рукой о старый потертый двухкассетник, запустив  в кухню очаровательный в своем однообразии митяевский голос. Открывая холодильник, присел на пол и остался сидеть, ощущая спиной не вакуум враждебного заоконного пространства, а успокаивающий холод шлакоблочной стены. Здесь. Сэкономил Степаныч. Вряд ли это можно пить, но забыться от этого можно.

Я плеснул водки в стакан, обозрел правым здоровым глазом разложенные Веркой на полках припасы, взял в руку оледеневший беляш и часть лукового веничка и выпил.  Откусил, стараясь не думать о том, чье мясо послужило начинкой урбанизированному пирожку, выпил снова и снова, пока жжение на лице и в душе не сменилось жжением в горле и пищеводе. Придумали бы, что ли, давно уже что-то иное. Что-то, что могло бы так же, как и водка, нейтрализовать бешеный адреналин, что сжигает изнутри и действует на сердце, как речной песок, насыпанный в ствол артиллерийского орудия, действует на прицельность стрельбы. Здоровым ухом и краешком ускользающего рассудка я услышал  шорох на площадке, тяжело поднялся, прошел в коридор, шагая по спасшему мой затылок матрацу, и посмотрел в глазок. На площадке стояла стройная девушка в розовом платье с короткой почти мальчишеской прической и ковырялась ключами в двери  седьмой квартиры. «Привет, девушка в розовом платье», – тихо, с трудом выговаривая слова, сказал я сам себе, вернулся в комнату и откинулся на старый диван. Тряпичная люстра на потолке начинала понемногу дрожать и вращаться вокруг собственной оси. Я потянулся к этажерке, достал толстый зачитанный журнал, нашел свою повесть и начал читать, усилием воли соединяя и успокаивая разбегающиеся строчки. Да что это я? Вовсе не бездарь. Неплохо, неплохо, неплохо, совсем неплохо….

12

– Вадик! Как ты там? Может быть, врача? Я звоню уже в пятый раз!

Я потянулся с дивана за трубкой, схватил ее, переместив Веркины восклицания  с динамика на маленькую мембрану, и не узнал собственный голос:

– Алло.

– Кто это?

– А ты как думаешь?

– Вадик! Что с тобой? Что с твоим голосом?

– Ничего, – я посмотрел на сереющие  вечерние занавески. – Просто напился сегодня утром как свинья. Вот и провалялся до вечера как убитый.

– До какого вечера? – возмутилась Верка. – Уже утро следующего дня! Это я звоню тебе с вечера. Радуйся, что Вовчик меня к тебе ночью не пустил. Я бы устроила тебе разбор полетов.

Нет. Положительно, профессия мужа не может не сказываться на словарном запасе жены. Хорошо еще, что этот летчик не вмешивается в мою жизнь. В трубке послышался немного гнусавый голос Вовчика:

– Ну, ты, старик, не прав. Что это такое? Верочка волнуется. Ты понимаешь, так нельзя. Неприлично так. Ну, отвечать же надо на вызов диспетчера. Есть же полетная дисциплина.

– Володя! Я все понял. Борт номер девять сообщает: все в порядке, ветер попутный, температура за бортом тридцать шесть и шесть, легкая пробоина в левой стороне фюзеляжа. Бензобаки не задеты. Высота полета где-то метров семь.

– На бреющем? – голос Владимира подобрел. – До аэродрома дотянешь?

– Должен.

– Если что, включай радиомаяк. Раскладывай сигнальные костры.

– Понял. До связи, летчик.

– До связи.

Так. Значит, уже утро. Похоже, что анестезиолог перестарался. Начинаем комплекс реанимационных мероприятий. Так. Что у нас в зеркале?

В зеркале было нечто. Левая верхняя четверть лица потемнела. Глаз наполовину заплыл и превратился в обгрызенный миндаль. По щеке, лбу, скуле и  виску проходила желто-зеленая кайма, огибая рану и смягчая переход от багрово-синего к бледно-небритому цвету. Определить ощущения рукою не представилось возможным, так как дотронуться до лица было выше моих сил. Ну, что ж. Если правда, что шрамы украшают мужчину, сейчас я должен быть неотразим. Вот и верь после этого американским фильмам, где герой и после двадцати таких ударов только поправляет галстук и усмехается.

Я взял скакалку и начал понемногу подпрыгивать на месте, то и дело путаясь в ней ногами, чувствуя, как живет у меня на лице самостоятельной жизнью огромный фингал. Я прыгал, не останавливаясь, пока пот каплями не выступил на плечах. Да. Вчерашняя бутылка водки явно не добавила мне прыти. Вовчик вообще считает любые прыжки  издевательством над собственным телом. В те редкие случаи, когда он появляется в моей квартире вместе с Веркой, он всегда снимает с  гвоздя прыгалки и настойчиво внушает, что человеческий организм имеет такой же предел прочности, как и современный самолет. И что если позвоночник рассчитан на десять миллионов вибраций, то настолько он и рассчитан. И нечего зря расходовать эту, в общем-то, небольшую норму. Он вытягивает губы и гнусаво повторяет одни и те же слова:

– Послушай меня, Вадик. Позвоночник – это стержень. Это ось вселенной. Береги его, Вадик. Никто тебе на пенсию новый позвоночник не даст. И носить твое старческое больное тело ты будешь именно этим позвоночником, и никаким другим.

Он, конечно, прав. Как и всегда. Большой, умный, неторопливый. Только как же не прыгать, если только от этого в икрах появляется забытая легкость? Неплохо бы купить беговую дорожку, но это пока для меня дороговато. Так что будем прыгать. Тем более что и крепкий позвоночник в старости будет ни к чему, если сердце лопнет, как пустой баллон из-под фанты, когда наезжает на него мчащаяся машина.

Я повесил скакалку на гвоздь, присел на пять минут на палас, растягивая и разминая сухожилия и мышцы, повис на турнике, вставленном между стен узкого коридора. Нет. Сегодня мне это уже точно не дано. В душ. Теперь в душ.