Обыкновенная любовь

Любовь и грех
Маленькая повесть

Предисловие

Самый великий грех – лишить жизни другого человека! В нём повинны, конечно, не все. Но многие. Они, вольно или невольно, посмели искоренить жизнь в самом её начале. Думали ли они когда-нибудь об этом?.. И знают ли, что совершили великий грех?.. А если думали и знают, то готовы ли признать его? И, не дай бог, не собираются ли повторить?

Он и она без ярких опознавательных признаков – просто молодые и красивые люди. Их объединяют любовь и грех. Почти каждый может подогнать себя под их образ. И каждый может решить для себя, идти по их пути или нет. Задумайтесь!

Часть 1. Любовь

Он увидел её в летнем кафе. Она сидела за маленьким столиком под полотняным грибком, укрывавшим её от жгучего июльского солнца, и пила газированную воду со льдом из большого стеклянного бокала. Соломинку она отбросила в сторону и пила прямо из бокала не спеша, маленькими, редкими глоточками. Перед ней лежал красочный глянцевый журнал, но она не читала и даже не листала его, а отрешённо смотрела вдаль на длинную прямую улицу, поверх голов многочисленных праздных прохожих, которых, возможно, вовсе не замечала. По её лицу было видно, что она о чём-то или даже о ком-то думает. Её взгляд уходил в чистое и необыкновенно синее в тот день небо и упирался в единственное белое облачко, напоминавшее маленького игривого зайчика.

У него тоже пересохло в горле, и не столько от несносной в тот день духоты, сколько от вида этой необыкновенной девушки. Он тоже купил стакан фруктовой газированной воды со льдом и сел за такой же маленький пластиковый столик напротив неё. Он тоже отбросил в сторону соломинку, пил просто из стакана маленькими, редкими глотками и зачарованно смотрел на неё.

Она была в белом ситцевом платьице в синий горошек – большая редкость. Теперь прекрасная половина человечества предпочитает носить джинсы, шорты, брюки всевозможных фривольных фасонов и даже какие-то панталончики, напоминающие ночную пижаму. А эта не такая – она была необычайно женственна и красива в своём воздушном одеянии.

«Боже мой, какая девушка! В такую невозможно не влюбиться! – подумал он и засмотрелся на её вьющиеся каштановые волосы и золотистую от лёгкого загара шею. – Да она же совершенна!.. – внутренне воскликнул он. – А впрочем, другому мужчине, быть может, она не покажется такой красивой и обаятельной, как мне, – поймал он себя на мысли и тут же отогнал её: – Нет! Она красива! Очень красива!»

Она подсознательно почувствовала на себе его долгий, пристальный взгляд и повернула голову.

«Какой симпатичный парень! – подумала она, рассматривая его длинные светлые волосы, какие были в моде во времена «Битлз», и мускулистое, ладное тело, облачённое в ярко-оранжевую рубашку до талии, какие тоже были в моде ещё во времена «Битлз». – Боже мой! Я всегда о таком мечтала! – внутренне воскликнула она и тут же засомневалась: – Да разве такой будет одиноким?.. Конечно, такой ни за что не будет один!» – утвердилась она в своём мнении, и по её спине пробежал неприятный холодок.

Она влюбилась с первого взгляда и почему-то испугалась своей яркой, внезапной любви. Она тотчас выпорхнула из-за столика и заспешила по длинной многолюдной улице, ничего не замечая вокруг себя, – в её сознании стоял только его образ.

Он тоже испугался – испугался, что потеряет её навсегда, и в этом необыкновенном страхе побежал следом за ней. Но когда догнал, неожиданно сконфузился и пошёл рядом, словно случайный прохожий. Она искоса посмотрела на него с благодарностью и тоже ничего не сказала. Так они долго шли молча, украдкой изучая друг друга стеснительными взглядами.

– У тебя очень красивое платье… – проронил он наконец тихим, неуверенным голосом.

– Тебя привлекло моё платье? – удивилась она.

– Нет-нет! Всё сразу! Я в одно мгновение понял: это она! За такую можно полжизни отдать!

– А всю что, слабо́?

– Можно и всю! Но кто же тогда будет любить?

– Ладно. Хватит и полжизни!.. – засмеялась она и остановилась.

– Мы что, пришли?.. – заволновался он, не желая расставаться.

– Да, пришли, – с сожалением вздохнула она и как-то слишком уж медленно достала из сумочки ключи.

Они, любуясь друг другом, потеряли счёт времени и не заметили, как оказались на окраине города, на узенькой улочке, рядом с небольшим кирпичным домиком.

– Может, мы ещё чуточку погуляем? – несмело предложил он.

– Ладно, заходи. Мама на даче. – Она открыла дверь и элегантно перешагнула порог.

Сердце его резко подпрыгнуло. Он рывком вскочил в комнату, не помня себя от волнения. Перед его взором стояло только её ослепительно-белое платье в горошек, и ничего более.

Она тотчас обернулась и раскрыла губы для поцелуя. Он целовал её страстно и долго. Она тихонько и радостно вскрикивала и не сопротивлялась.

– Я люблю тебя и хочу быть твоей!.. – пролепетала она обессиленно, когда он угомонился.

Часть 2. Грех

– Мама, это мой жених. Мы любим друг друга, – взволнованно бормотала она вечером и, не ручаясь за поведение вспыльчивой матери, заставшей в своём доме незнакомого мужчину, робко добавила: – Мы распишемся с ним.

Мать нисколько не смутилась и не стала возмущаться. Она устало уронила на пол сумки с овощами и фруктами и сухо приказала ему:

– Отнеси на кухню.

Когда он вернулся, она внимательно осмотрела его и, удовлетворившись увиденным, повелительно сказала:

– После свадьбы жить будете у нас и первые пять лет не станете заводить детей. Поживём для себя. Успеем ещё с пелёнками навозиться да ночных криков наслушаться.

Так и порешили.

Но тот первый день не прошёл бесследно. У неё вскоре начала слегка кружиться голова, появилась вялость, пропал аппетит.

Она скрывала, стесняясь мужа и матери, сколько могла. Но когда её стало подташнивать при виде любой пищи, мать обо всём догадалась и тотчас повела её к врачу, а когда тесты оказались положительными, велела прервать беременность, несмотря на уже весьма солидный срок.

Вся родня тотчас разделилась на два лагеря. Одни были за сохранение жизни, другие – против этого. Все говорили много, с жаром, приводили многочисленные аргументированные примеры и сов сем сбили с толку молодых.

Одни просили оставить всё как есть, ссылаясь на Божье провидение, а другие требовали закончить учёбу, утвердиться в обществе, создать материальную базу, а потом уже думать о наследниках – таких было большинство. Их абсолютно не волновало, что маленький человечек со своими определёнными внешними признаками и темпераментом уже существует.

Он и она, несмотря на юность и неопытность, отчётливо сознавали, что их заставляют поступить неправильно – не по-божески и даже не по закону природы. Но пойти против авторитетного и активного большинства, от которого они зависели морально и материально, не осмелились.

* * *

Малыш всегда спал спокойно. Ему всегда снился один и тот же хороший сон. Но в тот день, когда все много кричали, а мама даже плакала, он спал беспокойно. Он каждой клеточкой своего маленького тельца чувствовал, что с ней творится что-то неладное. И ему стали сниться нехорошие сны: он видел, как что-то чёрное надвигается на него. Он в испуге дёргал ручками и ножками, кричал, просил помощи, но его никто не слышал…

Она, с тех пор как раскрылась тайна, спала мало и тревожно. А в последнюю ночь ей было совсем плохо: вероятно, передалась тревога малыша. Она ворочалась, стонала и всю ночь лицезрела не то во сне, не то наяву, не то вовсе в призрачном видении розовое шелковистое тельце малыша. Его пухленькие ручонки тянулись к ней. Он силился сказать что-то для него весьма важное, но вместо этого всё время выходило забавно-певучее «у-у-у… а-а-а…». И его светлое личико расплывалось от этого непроизвольного конфуза в лучезарной улыбке. Она тоже смеялась и тянула к нему руки… Но под утро в её видения стремительно ворвался какой-то тёмный острозубый ужасный силуэт с железными когтями и поглотил малыша своей сатанинской массой… Она не задумываясь с нечеловечески пронзительным криком коршуном накинулась на этот чёрный силуэт и стала отчаянно рвать его ногтями и зубами. Она его рвала, рвала и рвала… до самого утра. Но так и не добралась до малыша.

* * *

В больницу её, безвольную и измученную ночным кошмаром, сопровождал утром целый эскорт: мать, свекровь и две тётушки. А он остался дома и страдал: он боялся за неё, ненавидел за слабость духа себя и испытывал стыд за их общий грех. Он то и дело порывался вслед, чтобы остановить это нелепое убийство, но тут же в безволии возвращался, судорожно обхватывал голову руками и падал на диван. А через мгновение опять вскакивал… Наконец, не вынеся мук сомнения, бросился за советом к богобоязненным, добродушным соседям.

– На, почитай! И если не поздно, спасай! – сунул ему сосед в руки толстую газету вместо ответа и ткнул пальцем, где надо прочитать. – Там Макаренко пересказывает сценарий фильма «Безмолвный крик»^[2]. Я-то думал, ты в этом детоубийстве со всеми заодно, поэтому раньше не предлагал тебе эту статью.

– Не Макаренко, а Макаренков, – взяв газету, буркнул он машинально.

– Да какая разница! Наверное, тоже педагог.

– И что он пишет?

– Про то, как ироды, такие как вы, неродившихся детей убивают! – не вытерпев, истерично выкрикнула жена соседа, обычно молчаливая.

– Да ты читай! Скорее! – торопил сосед.

Он попытался сосредоточиться, но перед раздражёнными от бессонницы глазами буквы прыгали и расплывались.

– Погоди, глубоко вздохни и читай здесь, – черкнул сосед по газете маркером, видя, что он запутался в первых строчках.

Он глубоко вздохнул, и его слезящиеся глаза стали быстро вырывать из текста отдельные фразы:

«…На экране появляется картинка… голова ребёнка… тельце… Маленькая ручка тянется ко рту… Различаются не только ротик, глазик и носик… но даже… что головка заполнена мозгом… Внизу… крохотные ножки… Сердечко бьётся ровно… Время от времени малыш слегка меняет своё положение. Все его движения спокойны, он ощущает уют и безопасность.

Вдруг рядом… появляется зловещая тень… Она медленно, но неумолимо приближается к малышу. Он ощущает опасность… пытается отодвинуться, его активные… беспомощные движения выдают панический страх.

Вакуум-кюретка^[3] нащупывает ребёнка… Его маленький ротик раскрывается в безмолвном крике. В последнем порыве отчаяния он трогательно и беззащитно отодвигается в сторону…

Сердце бьётся быстрее и быстрее… Плодный пузырь прорывается, утробные воды, составляющие тёплый уютный мирок этого маленького человечка, быстро исчезают. Кюретка безжалостным драконом впивается в тельце ребёнка и буквально отрывает его от крохотной головки.

Теперь всё…

Секунду спустя врач вводит абортцанг. Он крепко обхватывает оставшуюся в матке головку. Слабые, ещё не сформировавшиеся косточки маленького черепа раздавливаются и расплющиваются в одно мгновение.

То, что ещё несколько минут назад было головкой, удаляется. Теперь на экране видны только сгустки тканей и осколки – всё, что осталось от крошечного и беспомощного человеческого существа…»

– Боже мой! – уронил он на пол газету. – Что же теперь делать?

– Спасать! – в сердцах закричала соседка. – И как только вы, окаянные, решились на этот жуткий поступок?! Вы же с такой страстью и любовью сошлись!..

– Поздно, – нечленораздельно пробормотал он. – Не успею.

– Не дури! – встряхнул его за плечи сосед. – Успеешь!

– Да! Успею! – уже твёрдо и осознанно сказал он и выскочил на улицу.

– Не успеет, – с сомнением покачал головой сосед. – Но что-то же делать надо.

– Успеет! – решительно возразила ему жена, взяла икону Божьей Матери и стала торопливо шептать молитву.

– Вряд ли. Но я тоже, пожалуй, помолюсь за них…

Послесловие в вопросах

1. Почему любовь, зарождающая новую жизнь, иногда сама отбирает её?

2. Почему это вообще возможно физически?

3. Почему могучая и мудрая природа и всеобъемлющий разум допустили это?

Девятый угол
Маленькая повесть. Из цикла «Донские рассказы»^[4]

Предисловие

После долгих лет разлуки я снова захотел побывать в любимом городе своего детства – городе Шахты. Там, по моему тогдашнему убеждению, было самое вкусное в мире мороженое и самые красивые в мире трамваи и кинотеатры.

По воле случая в те несносно жаркие августовские дни мне довелось познакомиться с интересной рассказчицей – Клавдией Гуровой. Эта невысокая, кругленькая, подвижная как ртуть пожилая женщина была неутомимой говоруньей.

– Это тот самый, что «Маманю» написал? – с живостью спросила она, едва только родственники представили меня ей.

– Вы читали мой рассказ? – удивился я.

– И главы из романа читала, что были напечатаны в той же газете. По-нашенски написал, по-простому, – похвалила она меня. – Да и не сбрехал нигде. У меня ведь в родне, с материнской стороны, похожая оказия была: один дядя за белых воевал, а другой – за красных.

Не желая упускать возможность, я тут же попросил свою собеседницу рассказать мне эту интригующую историю.

– Ладно, расскажу, как пообедаем, – охотно согласилась Клавдия.

Трапеза мне показалась нескончаемо длинной. Едва дождавшись её конца, я тотчас подсел поближе к бабе Клаве и стал обдумывать, как бы поделикатнее возобновить наш разговор.

– Не суетись, милок, – опередила она меня. – Не позабыла я про своё обещание. Только, боюсь, не всем мои побасёнки будут интересны. А докучать людям я не люблю. Пойдём ко мне, я живу через дорогу. Там, в тишине и прохладе, я и расскажу, что знаю. Выдумывать не стану.

Я с готовностью вскочил с места и первым направился к двери.

– Погоди, а тетрадку взял? – охладила мой пыл баба Клава. – Записывать-то куда станешь? На ладонь, что ли?

Я хотел было сослаться на хорошую память, но мельком поймал её непреклонный взгляд и поспешил достать из дипломата записную книжку и авторучку.

1

Домик бабы Клавы с зелёными, сработанными на деревенский манер узорчатыми ставнями, в дневное время наглухо закрытыми, мало чем отличался от соседних приземистых построек, прикрывшихся от жгучего степного солнца густо разросшейся виноградной лозой. Преимущество таких, будто бы вросших в землю, изб перед многоэтажными коробками я почувствовал сразу: сюда почти не проникала уличная духота.

Усадив меня на крохотный старый диванчик, который, вероятно, был моим ровесником, баба Клава тоже присела рядом и без всяких предисловий, – лишь выпростав из-под белой ситцевой кофточки, сшитой на старинный манер, с рюшечками и вытачками, шёлковую золотистую нить с крестиком, видимо, для того чтобы я положился на искренность её слов, – начала повествование:

– Так вот, было это в Гражданскую, кажись, в девятнадцатом году. Дядя мой, Фёдор, воевавший дотоле за красных, взял да и перешёл ни с того ни с сего к белым. И надо же было такому случиться: в первом же бою столкнулся лицом к лицу с братом своим Павлом, оставшимся у красных. Как начали они шашками звенеть – аж искры полетели во все стороны! Видит Павел, что дело нешуточное, запросто может закончиться братоубийством. Заложил он шашку в ножны и стал просить младшего брата Фёдора вернуться к красным, пока не натворил грехов. А тот ни в какую: «Лучше ты переходи к нам! – орёт. – Не то насмерть зарублю!» И тут Павел, слава богу, вспомнил, что новая власть арестовала из-за политической измены Фёдора жену его – Ксению. Обмяк сразу Фёдор и ради спасения жены – любил он её дюже! – согласился-таки вернуться к красным. И так лихо воевал за них, что даже получил орден. А как с войны пришёл, сразу стал хлопотать за Ксению: её-то к тому времени уже отправили в Сибирь. А в Сибири она, решив, что Фёдор бросил её, согласилась от нужды сожительствовать с каким-то офицериком. Дитя даже родила от него. А тут подоспела амнистия. Не знает бабёнка, что и делать… «Подкинь ты его кому-нибудь – и делу конец», – стали советовать подруги по несчастью.

Думала она, думала, слёзы все выплакала, а решилась-таки подкинуть родное дитя чужим людям. До смерти захотела домой, к законному мужу. Завернула она сыночка своего полуторамесячного потеплее в разное тряпьё и отнесла в посёлок – в самый справный двор. А когда назад возвращалась, кошку повстречала – она, бедняжка, чуть ноги волоча от голода, принесла из лесу к человеческому жилью котёночка. Дверь царапает и страсть как жалостно мяукает – просит, стало быть, чтобы обогрели её дитёночка. И тут у Ксении будто оборвалось всё внутри, залилась она слезами и помчалась назад что есть духу. Слава богу, недалеко отошла, хозяева не успели забрать её сыночка со своего порога. «Будь что будет, – решила она, – а дитя не оставлю! С ним поеду!»

Встречать её приехали на паре лошадей свёкор с мужем. Целый день крутились они на платформе, даже не зашли ни разу погреться на станцию. Боялись пропустить поезд. А он, как назло, опоздал: аж под самый вечер прибыл в Миллерово. Вышла Ксения из вагона, увидала мужа со свёкром и остолбенела от страха. А они её, с ребёночком на руках, не заметили даже. Раз да другой проскочили мимо. Опознали только после того, как все пассажиры разошлись с платформы. Свёкор, ни слова не говоря, взял у неё с рук дитя и прижал к себе. А муж на радостях её подхватил на руки и понёс в сани. Всю дорогу обнимал он её и целовал, ни разу не спросив про ребёнка. Свёкор тоже ни единым словом не обмолвился – откуда, мол, и чей? Знай себе баюкает его да лошадей постёгивает кнутом. А когда на рассвете домой приехали, он первым вошёл в хату и сказал: «Того, кто на Ксению плохое слово скажет или насчёт ребёнка станет интересоваться, прогоню со двора!» С тех пор никто и ничем не попрекал её в семье. Со временем у Фёдора с Ксенией ещё трое детей народилось, но первенец, сибирячок Илю шечка, остался любимчиком. Сердешный был дюже, никому ни в чём не откажет, каждого уважит чем может. А уж отца-то любил!.. Страсть как! В тридцать седьмом от смерти даже спас его. Фёдор ремонтировал колхозный амбар и в щелях да под половицами насобирал полчувала^[5] подпорченного зерна и отнёс домой. А тут, как на грех, председатель сельсовета приехал проверять по доносу соседний двор вместе с милицией, и заодно заглянули к Фёдору. Что полагалось за саботаж человеку, метавшемуся от белых к красным, сам понимаешь… Но Илюша – он работал у отца в строительной бригаде помощником – взял всё на себя. Сказал, что отец велел ему отнести зерно в колхозную клуню, а он посамовольничал и тайно высыпал в свой закром. Фёдору за такое дело, конечно, каюк был бы, а Илюшку всего-то на пять лет сослали в Сибирь.

– Везучий этот Фёдор, – заметил я не без иронии. – Наверно, дожил до ста лет?

– Ничего подобного, офицер в войну застрелил из нагана^[6].

– За что?

– За то, что проведал без разрешения семью. Он воевал как раз в той самой части, какая в сорок втором году гнала из-под Сталинграда румын прямо на его родной хутор Ольховый. И как ему было не заглянуть домой? Только надо было с разрешения, а он побоялся, что не получит такового: дюже уж сумасбродный был у него командир. На свой страх и риск забежал на минутку домой, проведал жену и детей и кинулся следом за своими. Догнал он их всего лишь через три километра, под хутором Вяжа. Однако командир всё равно осерчал, несмотря ни на какие объяснения, и обвинил его в дезертирстве.

– Неужели отправил в штрафбат? – изумился я. – Совсем бессердечный человек!

– Хуже! Застрелил острастки ради на глазах у других солдат. Ксении тоже досталось. Её как жену врага народа опять отправили в Сибирь. Но хоть там ей повезло: попала в то самое место, где и сын её отбывал наказание. Илюшка к тому времени своё почти отбыл, но мать одну оставлять не захотел, вместе вернулись домой. Это было уже после войны. Такая вот, брат ты мой, печальная история.

– Действительно печальная история, – согласился я. – Только вы её рассказали очень красноречиво, как истинная казачка.

– Истинная я только по духу, – возразила моя собеседница, – а по крови – только наполовину.

– Разве? – засомневался я.

– Погоди, и про это расскажу, – успокоила меня баба Клава и, скрестив руки на груди, призадумалась.

2

– Да, я не чистокровная казачка, – встрепенулась она мгновение спустя. – Мать была из потомственных казаков – это верно, а отец – из семьи иногородних^[7]. Дедушка мой, Андрей Андреевич Гуров, был крепостным плотником у какого-то богатого помещика в Воронежской губернии. А бабушка Тамара была дочерью гувернантки того самого помещика. И, надо сказать, слыла в девичестве превеликой красавицей. Барин любил звать её к себе по вечерам – почитать книгу или спеть песню. Он тоже, хоть и не молодой уже, а ничего из себя был – статный и весёлый мужчина. Всегда старался удивить чем-нибудь бабушку. И так промеж них зародилась любовь, о которой вскорости стали поговаривать все дворовые, даже до самой барыни дошли слухи. И помещик тот, чтобы не усугублять дело, отправил бабушку учиться в Петербург – там им легче было встречаться тайно. А когда она закончила учёбу и возвратилась в поместье, барин определил её вместо умершей к тому времени прабабушки гувернанткой к своим троим детям. И всё у них было бы хорошо, да бабушка забеременела вскоре. А барин, желая скрыть позор, насильно выдал её замуж за своего самого лучшего работника. Дал им обоим скрепя сердце вольную, снабдил лошадью, повозкой, деньгами и велел немедленно убираться в казачьи края. Целый месяц колесили дедушка с бабушкой по степи, пока нашли людей – казаков Кубановых, согласившихся приютить их на своей земле, в самых верховьях речки Ольховой. Определившись, дедушка отстроил на деньги, доставшиеся бабушке от барина в приданое, мельницу и хатёнку-полуземлянку. Казаки запрещали строить большие дома иногородним. Так вот и поселились они в хуторе Ольховом и нарожали на казачьей земле десять детей, не считая дочери от помещика, хоть и не любили друг дружку. Дедушка всю жизнь жалел, что не ослушался барина. Крепостное право-то отменили всего через год после того, как они с бабушкой уехали на Дон. Он даже порывался бросить всё и вернуться к своей любимой невесте, оставшейся в поместье. Но, как узнал, что её выдали замуж, остепенился, построил вторую мельницу и стал копить деньги как скаженный. Ассигнации аккуратно связывал ленточками в пачки и совал в кожаный мешок, а золото складывал в чугунок и ночью закапывал в землю. Всё надеялся построить собственную усадьбу, да ничего не вышло: вначале казаки мешали, потом – революция, коллективизация. И когда его при раскулачивании схватило на девяносто пятом году жизни сердце, только и успел сказать: «Бабка, золото в земле, на девятом углу!..» Бабушка тоже долго прожила – сто пять годков, но золота не нашла. Никто из нас так и не сообразил, про какой такой девятый угол он завёл речь. Деньги, правда, нашлись в сорок шестом году, когда мы съезжали со старого двора и за ненадобностью снесли коровник. В нём-то, под камышовой крышей, и был кожаный мешок со старыми ассигнациями. Однако проку нам от них было мало. Печь за неимением бумаги долгое время растапливали, да и только. А что золото не сыскали – это к лучшему. Оно дедушке счастья не принесло, и нам от него одни неудобства от властей были бы, – философски закончила свой рассказ баба Клава и тут же как ни в чём не бывало проворно соскочила с диванчика и потащила меня за руку в сад. В саду она снабдила меня грушами, жердёлами^[8], виноградом и, провожая за калитку, кротко, к моему удивлению, промолвила:

– А я ведь могу вспомнить к следующему лету ещё что-нибудь интересное про наши края. Ты уж наведывайся ко мне.

– Приеду. Обязательно приеду, – пообещал я.

– А будешь у Мамани на могилке, то бишь у Петра Некрасова, про которого ты рассказ написал, – передай ему привет. Я тоже благодарна, что он не выдал нас уполномоченному, когда мы в коллективизацию воровали семечки.

– Вы тоже там были? – всё больше и больше удивлялся я. – Прямо на поле?

– Была. И на току была, и окопы рыла, и на коровах землю пахала, и сама впрягалась в плуг вместо коня. Как все бабы в то время, так и я. Всё правильно ты прописал в своём романе^[9].

Я жутко расчувствовался, неосторожно крепко прижал к себе кульки, сминая фрукты, и ещё раз пообещал бабе Клаве навещать её, когда судьба занесёт меня в пределы родной Донщины.