Волки в погонах

– Ты имеешь в виду любовный фронт или невидимый?

– Невидимый? – Копейкина все же не удержалась, захлопала своими ресницами. Казалось, странички на столе перед ней сейчас зашевелятся от легкого ветерка.

– Ты разве не знаешь, что в народе нас зовут бойцами невидимого фронта? – удивился Громов.

– Теперь знаю. – Глаза Копейкиной перестали моргать и опять сделались неподвижными, как на снимке.

Громов улыбнулся:

– Знаешь, ты очень симпатичная невидимка, Светик. Самая симпатичная из всех, кого я знаю.

– Вы шутите?

– Я абсолютно серьезен. Хотя это непросто в присутствии такой очаровательной девушки.

– Девушка как девушка. – Копейкина безуспешно попыталась нахмуриться. – Самая обыкновенная.

– Это кто же тебе такую глупость внушил, Светик? Если бы все девушки были похожи на тебя, на земле ни одного мужика не осталось бы.

– Почему?

– Перестреляли бы друг друга на дуэлях к чертовой матери! В лучшем случае вымерли бы от мук неразделенной любви.

В этот момент зазвонил телефон, избавляя Копейкину от необходимости поддерживать смущающий ее разговор. Потянувшись за трубкой, она дважды промахнулась, прежде чем ухватила ее пальчиками с коротко остриженными ногтями. Флирт в приемной начальника отдела ФСБ казался не более уместным, чем в чистилище или даже в самой преисподней. Сознание того, что она принимает шутливые заигрывания сероглазого майора прямо на своем ответственном посту, заставляло дисциплинированную секретаршу ощущать себя чуть ли не изменницей Родины. Ее изящные ушки, выглядывающие из-под волос, заалели, как маки. Сама Копейкина вроде бы была решительно настроена против всяческих вольностей в рабочее время, но эти предательски торчащие ушки выдавали ее желание выслушивать комплименты каждый день, с утра до вечера, желательно даже ночи напролет.

Громов не удержался от улыбки, но решил не усугублять и без того затруднительное положение девушки. Бросив последний взгляд на разрумянившуюся Копейкину, беседующую по телефону даже более деловитым тоном, чем обычно, Громов развернулся и вышел в коридор, который почему-то ассоциировался у него с пустой станцией метро.

Здесь всегда ощущалось какое-то давление, словно не высоко над поверхностью земли находишься, а в самых недрах. Вроде бы светло, чисто, просторно. Но все тут держатся настороженно, хотя и стараются не подавать виду. Будто ждут, что вот-вот взвоет тревожная сирена. Привыкнуть к этому состоянию Громову не удалось за те несколько месяцев, что он провел на Лубянке, и он очень сомневался в том, что будет чувствовать себя здесь иначе и через многие годы. Каждая сила заключает в себе скрытую угрозу. Любая мощь заставляет относиться к себе с уважением даже тех, кто ею повелевает. Когда идешь по длинному коридору Главного Управления ФСБ, эта истина кажется тебе бесспорной.

Вместо того чтобы направиться прямиком в свой кабинет, Громов спустился в лифте на второй подвальный этаж и немного размялся в тренажерном зале, начав с пробежки по бесконечной ленте движущейся дорожки и закончив подходом к силовым аппаратам, выписанным недавно из Швеции.

Сведения по знакомым Эдички Виноградова только-только легли на стол Громова, когда он, освеженный холодным душем, уселся за стол.

В распечатке фигурировали фамилии как ничем не примечательные, так и достаточно известные, из тех, которые у всех на слуху. Скользя взглядом по списку, Громов всякий раз брезгливо кривил губы, когда перед его глазами мелькала та или иная сиятельная задница очередного замаравшего себя политика. А наткнувшись на фамилию телевизионного обозревателя, который до сих пор импонировал ему оригинальностью своих суждений, Громов только и смог, что удрученно покачать головой. На любимой передаче пришлось поставить крест. Невозможно с уважением внимать типу, который берет у мужчин не только интервью, а и все остальное, что ему предложат. И ведь немолодой уже человек, а на деле хуже ребенка, который всякую гадость в рот тащит.

– А нечистым журналистам стыд и срам, стыд и срам, – пробормотал Громов.

Вооружившись светло-зеленым маркером, он принялся отмечать в послужном списке Эдички журналистов, с которыми частенько пересекались пути-дорожки общительного молодого человека. Таковых было выявлено четверо.

Тот самый телеобозреватель, к облегчению Громова, к истории с дискетой никакого отношения не имел и иметь не мог, потому что вот уже третьи сутки обдумывал свои будущие острые репортажи в Матросской Тишине. Уклонение от налогов, получение взяток и прочая лабуда. Разоблачение работников Генпрокуратуры – дело, конечно, благородное, но очень уж неблагодарное.

Ведущего популярного ток-шоу Громов после некоторого обдумывания решительно отмел: тот в последнее время отмежевался от политических дрязг и вращался больше в шоу-бизнесе, где сплетни о кумирах котируются значительно выше, чем крушение любого самолета, даже выполнявшего рейс международного значения.

Осталось два кандидата: некто Артур Задов, русский эмигрант, пописывающий в американской газете «Нью-Йорк Ревю», и местный житель Дмитрий Москвин, оказавшийся на поверку никаким не Москвиным, а Балаболиным. Понятно, почему парень решил творить под псевдонимом. Репортажи, подписанные его настоящей фамилией, теряли бы, по крайней мере, треть своей достоверности.

Громов взялся за телефон и через некоторое время выяснил, что мистер Задов в настоящее время проживает в московской гостинице «Космос», но там его никто со вчерашнего дня не видел, хотя он вроде бы пока съезжать не собирался и оставил в номере кое-какие вещи. Сделав еще один звонок, Громов узнал, что сегодня днем Задов вылетает из Шереметьева в свой Нью-Йорк. Рейс в 14.45.

Ну, вылетит он или нет, это еще вопрос, решил Громов. Организовывать спешные поиски американца не было никакой необходимости – очень скоро тот сам предстанет у регистрационной стойки аэропорта, и тогда можно будет задать ему все интересующие вопросы. Пусть пока гуляет, свежих впечатлений набирается.

Поручив молодняку из оперативного отдела в срочном порядке разыскать Дмитрия Викторовича Балаболина, двадцати шести лет от роду, Громов предупредил, что парня следует доставить не в кабинет, а прямиком в тир, закрепленный за подразделением ЭР. Почему бы не размяться, совместив приятное с полезным? Правда, старый чекист Семеныч, заведовавший подземным стрельбищем, в невинность намерений Громова не поверил, понимающе усмехнулся:

– Опять на кого-нибудь страху нагонять собираетесь, товарищ майор?

– В современных условиях абсолютно недопустимо применять к гражданам России методы устрашения и запугивания, – привычно процитировал Громов директора ФСБ, высказавшегося таким образом на недавней пресс-конференции. У директора при этом ни один мускул на лице не дрогнул, так почему же Громов не должен был соблюдать такую же невозмутимость?

– Тогда разрешите на стрельбах ваших поприсутствовать? – понимающе осклабился вечный прапорщик Семеныч.

– Отставить! – улыбнулся Громов в ответ. – Как-нибудь в следующий раз. А сегодня свободен. Я тебя сам найду и ключи сдам. Договорились?

– Патрончиков сколько на вас списывать, товарищ майор?

– Как всегда, пару десятков.

– Идет, – обрадовался Семеныч.

Громов никогда не палил попусту, сжигал за раз не более пяти патронов. Это означало, что остальные сможет расстрелять вечерком Семеныч, который готов был скорее от традиционных двухсот пятидесяти граммов отказаться, чем от удовольствия подержать заряженное оружие в руках. Ходили слухи, что в молодости он лично расстреливал врагов народа из именного «маузера», врученного ему наркомом товарищем Ежовым. Скорее всего, слухи распускал сам Семеныч, любивший пустить пыль в глаза молодежи. Или же он взялся за «маузер» в юном пионерском возрасте, во что поверить было трудно, даже начитавшись разоблачительной литературы о кровавой сталинской эпохе. Но в том, что Семеныч дружит с оружием, а оно – с ним, сомневаться не приходилось. Это был стрелок от бога, вернее, от дьявола. В свои семьдесят лет старик дырявил мишени исключительно по центру, а ведь абсолютно трезвым его не помнили даже старожилы Лубянки!

Водка ударяла ветерана по мозгам не так сильно, как ощущение всемогущества, которое возникало у него, когда указательный палец нежно ложился на спусковой крючок. Громов его отлично понимал. Сам он научился держать стакан позже, чем рукоять боевого пистолета, и у него ни разу не находилось поводов, чтобы пожалеть об этом.

Глава 5
Двумя выстрелами – одного зайца

Тир представлял собой растянутое в длину помещение с низким потолком. Стены, окрашенные в унылый бежевый цвет, холодный цементный пол. Одна лампа дневного света барахлила, и ее беспрестанное подмигивание напоминало нервный тик.

Ни винтовок, ни пистолетов на барьере не было – они хранились в специальных стальных шкафах, сработанных задолго до того, как Громов появился на свет. Однако он предпочитал пользоваться собственным оружием, которое требует не только тщательного ухода, но и регулярного использования по назначению. Ведь редко применяемый ствол ведет себя в бою так же непредсказуемо, как необстрелянный новичок, на которого нельзя положиться.

Как это случалось все чаще после перевода в Москву, сегодня в наплечной кобуре Громова покоился не табельный «ПМ», а личный «смит-вессон», и это было очень кстати. «Мистер Смит» обладал гораздо более громким голосом, чем старина «Петр Макарович», поэтому звучал он не в пример убедительнее, особенно под низкими подвальными сводами.

Американский револьвер образца 1980 года был освоен Громовым настолько досконально, что в скорострельности почти не уступал автоматическому оружию. Даже проигрывая какие-то доли секунды во времени, «Мистер Смит» наверстывал свое за счет идеальной точности боя. Правая рука Громова при стрельбе сосредоточивалась на спусковом крючке, а левая механически взводила курок, да так умело, что выпускаемые пули 11-го калибра не отклонялись в полете ни на миллиметр. Всего их в барабане помещалось девять. Маловато? Но в ближнем бою ты или укладываешь своих противников на первых же секундах, или тебя перестает заботить, сколько именно зарядов находилось в твоем оружии, пока ты был жив. Тут своя арифметика, специфическая.

В настоящий момент Громов никого и ничего, кроме времени, убивать не собирался, а потому попросту разобрал револьвер и принялся тщательно смазывать его детали, а затем – протирать их специальной бархоткой. Лучшего занятия для того, чтобы скрасить ожидание, не придумаешь. Глаза и руки заняты делом, мысли витают в облаках. Громов изредка позволял мозгу отключаться, не сосредоточиваясь на поставленной перед ним задаче. В этом случае работали подсознание и интуиция, которые иногда подсказывают решение не менее верное, чем самая безупречная логика. Главное, не зацикливаться на проблеме, а подходить к ней отстраненно, будто лично тебя она не касается. Это как препятствие, которое преодолеваешь. Чрезмерная сосредоточенность как раз мешает, а не облегчает задачу.

Когда в тир сопроводили недоумевающего молодого человека с мушкетерской бородкой, в котором можно было с уверенностью признать Дмитрия Балаболина, Громов был уже во всеоружии: «смит-вессон» собран, подходы к молодому журналисту продуманы, доходчивые фразы заготовлены. Не удостоив Балаболина даже беглого взгляда, Громов пасмурно осведомился у оперативников:

– А Балабол, которого я вам заказывал, где?

Лейтенант Птицын, сдерживая ухмылку, доложил с притворной обидой:

– Так это он и есть, собственной персоной.

– М-м? – Вот тут Громов и переметнул глаза на журналиста, наградив его коротким и жестким, как тычок, взглядом. – Этот? – спросил он недоверчиво. – Такой молодой и уже такой бесшабашный?

– Вы можете объяснить мне, в чем дело? – возбужденно спросил Балаболин. Наверняка в обычных условиях он никогда не разговаривал столь звонким голосом, который подходил больше для молодежной тусовки, чем для общения в кругу взрослых мужчин.

Изобразив глазами безмерную скуку, Громов крутанул револьвер на пальце и предложил:

– Помолчи пока. Разговор у нас с тобой чуть позже состоится. Серьезный и обстоятельный.

– Вы мне, между прочим, не тыкайте! – запальчиво воскликнул Дима Балаболин. На этот раз – в такой высокой тональности, что хоть сейчас бессмертный шлягер Робертино Лоретти затягивай: «Джама-а-йка!..»

Громов поморщился, будто назойливый писк комара услышал.

– Пока свободны, ребята, – сказал он оперативникам. – Если этого… – жест в сторону Балаболина, – …выносить придется, я дам сигнал.

– Есть, товарищ майор, – вытянулись парни, которым было не впервой подыгрывать начальству в этих маленьких домашних спектаклях.

– Дверь за собой захлопните, – распорядился Громов. – Не хватало мне тут сейчас посторонних. Заглянет ненароком Копейкина и в обморок брякнется. Кому это нужно?

– Так точно. Разрешите идти?

– Я что, неясно выразился?! – рявкнул Громов во всю глотку. – Свободны!

Поспешно выскочившие в коридор парни, наверное, за животы схватились, когда исчезли из поля зрения. Зато Балаболину было не до смеха. Он чувствовал себя в тире, как в застенках НКВД, о которых так любит писать современная журналистская братия, ничего страшнее милицейской КПЗ не нюхавшая. Судя по смертельной бледности, охватившей Балаболина, он приготовился к самому худшему. Разубеждать его Громов не собирался. Напротив, он умышленно нагнетал атмосферу. У него не было времени на вежливые обстоятельные допросы, во время которых Балаболин забрасывал бы ногу за ногу и пренебрежительно цедил бы всякие умные фразы о чекистском произволе, о правах человека и процессуальных нормах. Его требовалось разговорить как можно быстрее, без лишних протокольных церемоний.

– Подойди сюда, – бросил Громов, указав стволом револьвера место, на котором он желает видеть перед собой Балаболина.

– Вы, между прочим, опять мне тыкаете! – сварливо заметил тот. К кому он апеллировал? К голым подвальным стенам, которые здесь и не такое слышали?

– Твое счастье, что я к тебе не на «вы» обращаюсь, – успокоил его Громов и повторил, повысив голос: – Подойди… Ближе… Стань здесь и не возникай, Балалайлин.

– Я Балаболин! – строптиво возразил журналист, подчинившись тем не менее приказу.

– Какая разница? – пренебрежительно бросил Громов.

– Большая, между прочим! И почему я должен испытывать счастье от того, что вы обращаетесь со мной так, будто мы вместе свиней пасли?

– Лично я ни к какому свинству отношения не имею, – очень отчетливо произнес Громов. – А ты, Балабонов?

С различными вариациями на тему своей безалаберной фамилии журналист, похоже, смирился, но намек насчет свинства не понял. Или не пожелал понять, что сути дела не меняло.

– Я, между прочим, гражданин Российской Федерации, – заявил он подрагивающим от негодования голосом. – Обладающий всеми правами и свободами, предоставленными мне Конституцией!

Громов хмыкнул:

– Вот именно, что между прочим. Как бы гражданин.

– Кто же я тогда, по-вашему? – Балаболин расправил плечи, не сделавшись от этого ни внушительнее, ни грознее.

– По-моему, ты… – Громов на мгновение задумался, подбирая подходящее определение, после чего отчеканил: – Гуттаперчевый мальчик, не более того.

– Какой еще гуттаперчевый мальчик?

– Очень юркий и подвижный, – пояснил Громов невозмутимо. – Сноровисто прогибающийся перед разными дядями. Развивать эту тему дальше, или достаточно?

Балаболин покрылся пятнами, но продолжал хорохориться:

– Моя личная жизнь, между прочим, никого не касается! Соответствующую статью Уголовного кодекса отменили, так что можете оставить при себе ваши грязные…

Гах! Револьвер во взметнувшейся руке Громова неожиданно грохнул, прервав балаболинскую тираду на полуслове. Обмерший журналист сделался очень похожим на труп, поставленный стоймя. Губы у него приняли совершенно синюшный оттенок, словно их обладателя только что извлекли из проруби.

– В морге бывать приходилось? – осведомился Громов.

– Нет, а что? – Взгляд Балаболина мышью заметался из угла в угол.

– Да так, ничего. К слову пришлось.

– Не давите мне на психику! Я прекрасно осведомлен о ваших гэбэшных приемчиках. На меня они не действуют.

– Да?

Балаболин выдерживал устремленный на него взгляд, полный холодного любопытства, секунды полторы, не больше. Потом был вынужден опустить голову. Опытный чекист – не лучший партнер для игры в гляделки. Журналист это понял.

– Принеси мишень, – велел ему Громов, вглядываясь в слабо колыщущийся после попадания картонный квадрат, вывешенный метрах в двадцати от него.

Мишень, висящую на специальном тросе, можно было приблизить к себе, включив нехитрый механизм, но это было бы слишком просто.

– Я вам, между прочим, не мальчик на побегушках! – откликнулся журналист заметно севшим голосом. Ледяной тон Громова явно не пошел ему на пользу. То и дело вздрагивал парень, сипел. Какая уж после этого «Ямайка»!

– Я жду, – коротко напомнил Громов. Револьвер в его руке вскинулся и выжидательно уставился в переносицу журналиста.

– Вы… вы сумасшедший, – выдавил тот из себя, не в силах даже попятиться.

– Давай не будем выяснять, кто из нас более ненормален, Балаболкин, – предложил Громов. – Иди и делай, что тебе сказано.

Когда его большой палец взвел курок «мистера Смита», журналист приобрел прыть, которой прежде за ним не наблюдалось. Разделительный барьер был снабжен откидывающейся крышкой, но Балаболину было не до этих премудростей. Он перемахнул через препятствие в два счета и вопросительно оглянулся: доволен ли этот безумец с большим черным револьвером его расторопностью?

Громов кивнул: продолжай в том же духе, парень.

Он всегда испытывал чувство неловкости, когда мужчины в его присутствии теряли все, что делало их мужчинами. Ведь направленное в тебя оружие в большинстве случаев означает, что убивать тебя никто не собирается. Стреляют чаще всего сразу, а если нет, то из этого следует, что ты нужен противнику живым, а не мертвым. И потом, неужели можно всерьез полагать, что в подвалах Управления ФСБ расстреливают жалких гомиков, а по ночам вывозят их на какое-нибудь секретное кладбище и закапывают там, как бездомных собак?

Судя по дикому взгляду Димы Балаболина, он в этом уже не сомневался. Потерянный, безвольный, несчастный. При желании можно было даже испытать к нему жалость. Но не возникало у Громова такого желания, хоть убей. Он был убежден, что люди, избирающие сомнительный образ жизни, сами виноваты во всех бедах, которые с ними приключаются. Любое свинство сопряжено со всякого рода неприятными сюрпризами. Вступая на скользкую дорожку, приготовься получать синяки и шишки.

– Она не снимается, – пожаловался Балаболин, беспомощно вертя черно-белую мишень с концентрическими кругами.

– Тогда просто стой там, – крикнул ему Громов, изготавливая револьвер к стрельбе.

– Прекратите! – заголосил Балаболин. – Да что же это такое, господи!? Что вы от меня хотите?

– Не того, чего обычно хочет от тебя Эдичка Виноградов, – успокоил его Громов, сделав вид, что целится журналисту в голову.

– При чем здесь Эдичка? – вскричал Балаболин, загораживая лицо растопыренными ладонями. – Вы отдаете себе отчет в том, что имеете дело с известным репортером? Между прочим, моя газета этого так не оставит!..

– Твоя газета разве что душещипательный некролог опубликует. – Громов улыбнулся левой половиной рта. – А остальные напечатают историю твоих похождений без купюр, но зато с фотографиями в стиле жесткого порно. Ты и Эдичка. Ты, Эдичка и Артурчик Задов. В общем, вся ваша веселая семейка. Ваше кубло.

Это был такой же блеф, как и револьвер в руке Громова, но Балаболин, похоже, уже окончательно утерял всяческую способность рассуждать здраво. Кстати, упоминание Виноградова и Задова не вызвало у него никакого удивления. Это означало, что душеспасительная беседа с ним может оказаться весьма плодотворной.

– В любом случае, – продолжал Громов, не опуская револьвер, – к лику святых от журналистики тебя никто причислять не станет. Ведь когда тебя найдут мертвым, к примеру, в твоем подъезде, при тебе не будет портфеля, набитого пачками американских долларов. Так что на всемирную славу не рассчитывай. Безнадежное это дело.

– Вы можете объяснить человеческим языком, что от меня требуется? – крикнул Балаболин. – У вас что, есть какие-то вопросы по поводу Эдички и Артура?

– Наконец-то догадался, – одобрительно сказал Громов. – Умный парень. Инстинкт самосохранения в тебе неплохо развит.

Журналист перевел дух и опустил руки. Его бравая бородка казалась слегка перекособочившейся, точно его за нее долго тягали, прежде чем отпустить обладателя и позволить ему выпрямиться. Но спину он все еще сутулил, готовый в любое мгновение упасть ничком на пол. И взгляд у него был блуждающим, как у затравленного зверька, лихорадочно ищущего выход из западни.

– Время сталинских репрессий, между прочим, давно закончилось, – напомнил он, обнаружив, что револьвер уже не целится ему в голову.

– Ты уверен? – Громов склонил голову к плечу, показывая всем своим видом, что с нетерпением ожидает ответа, и лучше бы он был правильным, этот ответ.

Балаболин уверенности не высказал. Помялся немного и, наконец, заговорил по существу, не желая больше испытывать судьбу:

– Эдичку я знаю по клубу «Мэджикал Мистери Таур». Мы с ним часто бывали в одних и тех же компаниях, водили знакомство с одними и теми же людьми.

– Тусовались, в общем, – кивнул Громов.

– Ну, что-то вроде того.

– Самое подходящее занятие для взрослых мужчин. Хотя какие из вас, к черту, мужчины… – Недоговоренную фразу завершил пренебрежительный взмах руки.

Балаболин заволновался:

– Между прочим, среди… гм, наших встречаются очень интересные и разносторонние личности. Взять хотя бы Эдичку. Нестандартный взгляд на многие вещи, широчайший кругозор, изысканный вкус…

Громов постучал рукояткой револьвера по барьеру, требуя к себе внимания.

– Рекламу Эдичке Виноградову здесь делать не обязательно. Меня интересует, виделись ли вы с ним вчера, о чем говорили, чем занимались. И главное, куда ты дел дискету, которую он тебе передал?

– Дискету? – На лице Балаболина появилось неподдельное изумление. – Ни о какой дискете у нас речь не заходила. Понятия не имею, что вы имеете в виду… Вчера мы с Эдичкой разве что парой фраз перебросились, и только. – Балаболин клятвенно прижал правую руку к груди. – Он весь вечер просидел вдвоем с Артуром, а потом сказал, что спешит по делам, попрощался со мной и исчез.

– Это все? – разочарованно спросил Громов.

– Все.

Гах! Молниеносно вскинув «смит-вессон», Громов выпалил в люминесцентную лампу прямо над головой Балаболина. Осколки и штукатурка посыпались на присевшего журналиста, напоминая ему, что правды и только правды ожидают от него не одни читатели.

– Еще он пообещал, что завтра отдаст мне долг, семь тысяч долларов! – истошно завопил Балаболин, не решаясь поднять голову, которую прикрывал обеими руками.

– Встань! – потребовал Громов. – И отвечай внятно. Где Эдичка собирался раздобыть деньги?

– Откуда же мне знать! – плаксиво воскликнул Балаболин. Из-за того, что его волосы были посыпаны белым крошевом, он казался внезапно поседевшим и каким-то потасканным. Шмыгнув носом, он заговорил опять, напрягая голосовые связки, чтобы быть услышанным и понятым: – Но Эдичка был уверен, что разбогатеет. Перед уходом он шепнул мне, что завтра прикатит в клуб на собственном «Кадиллаке»!

– М-м? – Громов был приятно удивлен сообщением.

Итак, Эдичка о чем-то договорился с репортером «Нью-Йорк Ревю», а затем направился прямиком в Госдуму, где скачал секретную информацию с компьютера покойного Шадуры. Наверняка деньги он намеревался выручить именно за эту работу. Но не получил…

– Так что на «Кадиллаке» Эдичка теперь разве что до кладбища прокатится, – заключил Громов вслух. – Если, конечно, ему пожелают устроить пышные похороны.

– Что? – тревожно спросил Балаболин, до предела вытягивая шею. – Какое кладбище? Какие похороны?

– Я твоего ненаглядного дружка имею в виду. Эдичку Виноградова.

– С ним приключилась какая-то беда?

– Какая беда может приключиться с покойником? – удивился Громов. – Разве что его из морга не удосужатся забрать и отдадут студентам-медикам на растерзание. Или собакам бродячим. Их сейчас возле любой больницы тьма-тьмущая.

– Собакам? – ужаснулся Балаболин. – Эдичку?

– Сейчас речь не о нем, а о тебе, – жестко напомнил Громов. – Тебе есть, что еще сообщить мне по поводу вчерашнего вечера? Или… – Он задумчиво почесал бровь стволом револьвера.

– Артур Задов тоже подходил ко мне! – заторопился журналист. – Он одолжил у меня «Фольксваген». Сказал, что оставит автомобиль на платной стоянке возле моего дома, и обещание, между прочим, сдержал. Утром «Фольксваген» стоял на месте, как мы договаривались. Вот только…

– Что только?

– Денег за прокат Артур так и не заплатил. Пообещал, что к девяти заскочит ко мне в редакцию, а сам не появился, – закончил Балаболин упавшим голосом. Скорее всего, не коварство Артура его угнетало, а сознание того, что рассказывать ему больше нечего. Достаточно ли полезен он оказался ФСБ, чтобы его отпустили с миром?

Громов вспомнил, что до отлета Артура Задова осталось не так уж много времени, и аккуратно вложил «смит-вессон» в наплечную кобуру из мягкой желтой кожи. Американец оказался весьма прижимистым типом. Одному своему приятелю не заплатил за услугу, второму вонзил в ухо спицу, вместо того чтобы купить у него ценную информацию. В том, что убийство Эдички – дело рук Задова, сомнений не было никаких. Не случайно он не появляется в гостинице, не случайно шушукался с Эдичкой, водившим так называемую мужскую дружбу с Шадурой. В принципе, расследование можно было считать законченным.

– Подойди сюда, Балаганов, – сказал Громов. Дождавшись, когда журналист замрет за разделяющим их барьером, он поинтересовался: – Ты ведь без блокнота никуда, верно? И ручка наверняка при себе имеется?.. Молодец, – кивнул он, когда Балаболин с готовностью продемонстрировал, что не обманул ожидания Громова. – Теперь вырви листок и пиши следующее… Я, такой-сякой, как истинный патриот Родины желаю стать негласным осведомителем Федеральной Службы Безопасности, в чем собственноручно расписываюсь. Число. Дата.

– Но я не хочу! – вяло запротестовал Балаболин.

– Еще как хочешь! – заверил его Громов. – Учти, если ты заставишь меня опять доставать ствол, я…

– На чье имя писать заявление? – быстро спросил Балаболин.

– А ни на чье, – равнодушно ответил Громов. – Никто тебя осведомителем делать не собирается, не переживай.

– Тогда зачем это? – удивился журналист.

– Я же не бюрократ какой-нибудь, чтобы с тебя подписку о неразглашении нашей беседы брать, – пояснил Громов. – В том случае, если у тебя вдруг зачешется язык, ты вспомни, что копии твоего заявленьица могут в любой момент возникнуть там, где ты этого меньше всего ожидаешь. Догадываешься, как к тебе станут после этого относиться окружающие?

– Догадываюсь, – мрачно сказал Балаболин. Закончив писать, он отдал листок Громову и с намеком на запоздало пробудившийся гонор осведомился: – Я могу быть свободен?

– До поры до времени, – многозначительно подтвердил Громов. – Идем. Провожу тебя до ближайшего туалета. Ты ведь стремишься туда всей душой, я угадал, м-м?

Слегка оживший в коридоре Балаболин промолчал, но посетить по пути уборную все же не отказался. Громов не был к нему в претензии за это. Бывало и хуже. Далеко не каждый человек, которого берут в оборот в ФСБ, способен дотерпеть, пока его сопроводят до унитаза.

* * *

После общения с деморализованным журналистом у Громова на душе остался неприятный осадок. Не все методы развязывания языков ему нравились, но что тут попишешь? Люди, с которыми порой приходилось сталкиваться Громову по долгу службы, нравились ему еще меньше.

Светлана Копейкина не заставила его ждать в приемной, тут же связалась с начальником и официально кивнула:

– Проходите, пожалуйста.

Ушки у нее уже не полыхали маковым цветом. И на Громова она старалась не смотреть, отводила взгляд, давая понять, что больше не желает выслушивать всякие глупости.

– Спасибо тебе, Светик, – сказал он с чувством, прежде чем исчезнуть в кабинете Власова.

– За что? – вырвалось у нее невольно.

– За то, что никогда не улыбаешься, – ответил Громов с серьезным видом. – Если улыбки красивых девушек кому-то и продлевают жизнь, то только самим этим девушкам. Окружающих мужчин, – Громов ткнул себя пальцем в грудь, – они сражают наповал.

– Борис Юрьевич вас ждет! – напомнила Копейкина страдальческим голоском. Одна из светлых прядей волос почему-то выбилась у нее из-за уха и свесилась чуть ли не до страницы журнала регистрации посетителей, в который она уткнулась.

Громов напоследок полюбовался по-кошачьи аккуратной головкой девушки и распахнул дверь.

Для того чтобы приблизиться к столу Власова, было достаточно сделать десять широких шагов, но, по традиции, сначала следовало дождаться приглашения войти и присесть. Обычно Власов оставлял подчиненным на раздумье секунд пять, давая им возможность в последний раз взвесить, что и как им докладывать, а о чем лучше не заикаться. Громова он продержал у порога раза в два дольше.

За это время можно было успеть полюбоваться большим поясным фотопортретом президента и отметить про себя, что тот смотрится в кабинете полковника ФСБ еще более впечатляюще, чем Железный Феликс в былые времена. Дзержинский, тот по непонятной причине всегда изображался вполоборота, глядящим неизвестно куда. Немигающий взор президента был обращен прямо на зрителя, а потому обладал той же магической притягательностью, что и знаменитый плакат «Ты записался добровольцем?». При этом в глазах президента читалось невысказанное продолжение. Мол, если не записался – я не виноват.

– Кто не с нами, тот против нас, – неожиданно прокомментировал Власов. – Проходи, майор, устраивайся. Удалось что-нибудь раскопать?

Громова, как это уже случалось не раз, неприятно задело, что полковнику удается читать его мысли с такой легкостью, словно они высвечивались у него на лбу в виде бегущей строки. В принципе, не такой уж хитрый трюк, которому обучали в свое время и самого Громова. Ты, якобы в задумчивости, произносишь фразу, которая, по твоему мнению, отвечает настроению собеседника. В случае промашки он пропустит реплику мимо ушей – мало ли кто что бормочет про себя. Зато если ты угадал – собеседник сражен наповал. Элементарно, Ватсон, как говаривал мистер Холмс. Но Власов еще ни разу не ошибся, демонстрируя Громову свою проницательность, вот что настораживало. Можно было заподозрить, что он действительно обладает даром телепатии. Поэтому каждая беседа с ним превращалась в своего рода состязание: кто кого? Возможно, Власову это доставляло удовольствие. Что касается Громова, то ходить в Ватсонах ему было не по душе.