Оттепель. Действующие лица

Алексин (Гоберман) Анатолий Георгиевич (1924–2017)

«А у меня вот судьба сложилась счастливо», – сказал А. в одном из поздних интервью. И – если откорректировать эти слова спецификой советского XX века – не ошибся. Его отец в 1937-м был, правда, как и многие, арестован, приговорен к расстрелу, но через полтора года ввиду пересмотра дела освобожден. И сам А. стал печатать в «Пионерской правде» патриотические стихи как раз в то еще время, когда отец сидел в камере смертников. И на войне его не убило – был вместе с матерью вывезен в Каменск-Уральский на строительство Уральского алюминиевого завода. Работал там в многотиражной газете «Крепость обороны», снабжал ее заметками и стихами, опять-таки патриотическими, и даже получил первую государственную награду – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

А вернувшись в Москву, учился почему-то на индийском отделении Московского института востоковедения – без большого, однако, усердия^[53], зато стихи писал по-прежнему и в столичной литературной жизни понемногу осваивался. И снова везенье – в 1947 году А. был приглашен на Первое всесоюзное совещание молодых писателей, где С. Маршак, Л. Кассиль, К. Паустовский его стихи не одобрили и посоветовали переключиться на прозу.

А. послушался, и его пионерские (пока еще пионерские) повести, подписанные уже не паспортной фамилией, а сценическим псевдонимом матери, стали публиковаться в детских журналах, в 1950 году вышла первая книга («Тридцать один день»), в 1952-м вторая («Отряд шагает в ногу»), в 1954-м третья («В одном пионерском лагере»). Жизнь, словом, наладилась, и только Л. Чуковская знаменитой статьей «О чувстве жизненной правды» ударила по молодому автору, обвинив его в сладенькой фальши и найдя, что проза А. не проза на самом деле, а

нечто вроде сборника примеров: вот пример на правильно понятое и на неправильно понятое товарищество; на правильное и на неправильное сочетание уроков с общественными делами; на чуткое и нечуткое отношение к больному товарищу (Литературная газета, 24 декабря 1953).

За начинающего собрата, впрочем, заступились старшие товарищи С. Михалков, Н. Томан, Ю. Яковлев (Литературная газета, 29 мая 1954), и больше никто и никогда его произведения критике уже не подвергал. Да, собственно говоря, и не за что было – А. всю жизнь работал ровно, без спадов и провалов, а его повести, утратив противный пионерский задор, из разряда детских сдвинулись в область – как говорили тогда – литературы для подростков и юношества, насытились в полном согласии с оттепельными стандартами острой моральной проблематикой, провоцирующей и читательские отклики, и диспуты на школьных собраниях, на школьных педсоветах… И мастерство, или, выразимся скромнее, мастеровитость, пришли тоже, так что из сорока трех повестей, написанных А., в одной лишь «Юности» была напечатана двадцать одна, а сам он с возникновения этого журнала стал бессменным членом его редколлегии.

Словом, и популярность, и авторитет А. росли как на дрожжах, а после того как он в 1958 году вступил в партию, пошла и карьера. Писательская молва связывала эту карьеру с благоволением С. Михалкова, при котором А., – процитируем Г. Красухина, – будто бы был «как шестерка при пахане, – и денщиком, и заботливой нянькой, и весьма толковым делопроизводителем, недаром держался за Сергея Владимировича обеими руками. Вся его сытая номенклатурная секретарская жизнь держалась на этой связи». Сказано, может быть, слишком сильно, хотя, однако же, небезосновательно. Во всяком случае, едва став в 1965 году первым секретарем Московской писательской организации, С. Михалков тут же и А. позвал к себе руководить секцией детских и юношеских писателей, а возглавив в 1970 году Союз писателей РСФСР, и А. на 19 лет произвел в штатные секретари, поручив ему контроль за всем, что пишется для детей и молодежи.

Репутация у этого «малого», – как тогда говорили, – писательского Союза уже тогда была скверной, националистической и едва не антисемитской, и стоит внимания, что А., подробно рассказывая о своей жизни в автобиографическом романе «Перелистывая годы», почти ни словом не обмолвился о том, как справлялся он с ролью «умного еврея при губернаторе».

Но ведь справлялся же. Лишь заметив как-то, что «меня лично антисемитизм ни разу не касался»^[54], и навсегда выбрав осмотрительность как норму поведения, ни разу и ни в чем не засветившись как благовидными, так и неблаговидными гражданскими поступками^[55]. Возможно, прав Л. Лазарев, и «сверхблагополучный» А., «несмотря на все свои успехи, ‹…› жил в вечном страхе, он всегда был ниже травы и тише воды, улыбка у него была заискивающей, ходил он словно бы на цыпочках»^[56].

А возможно, так казалось лишь со стороны, ибо миром детской литературы, детских изданий и издательств А. правил вполне уверенно: без его санкции ни планы выпуска не верстались, ни решения о переводах на иностранные языки не принимались, ни поощрения не раздавались, и даже статьи критиков о своем творчестве он в подведомственных ему изданиях правил, как заблагорассудится. Удивительно ли, что кто-то из коллег по «детскому цеху» признателен ему, что называется, по гроб жизни, а кто-то – ну, например, Э. Успенский – именно его и С. Михалкова называл «самыми главными негодяями в Союзе писателей», ибо они конкуренции не терпели и будто бы «всё выжигали вокруг себя!»^[57]

Растянувшееся на десятилетия положение первого или пусть хотя бы даже только второго детского писателя в Стране Советов дало А. многое. И статусные (обычно вице-президентские) должности в бесчисленных общественных организациях и советах: от Советского комитета защиты мира до Ассоциации деятелей литературы и искусства для детей… И высокие награды: от орденов Ленина, Трудового Красного Знамени до премий – Ленинского комсомола (1970), Государственных РСФСР (1974) и СССР (1978), иных бесчисленно многих…

Так бы и жить. Но на рубеже 1980–1990-х годов все союзы писателей и вся вертикаль литературной власти рухнули, переиздания на какое-то время (и казалось, что навсегда) приостановились, антисемиты, благодаря декретированной свободе слова и собраний, распоясались донельзя. И тут, – процитируем еще раз Г. Красухина, – А. «нашел выход из патовой ситуации», в 1993 году перебравшись, никого о том не оповещая, в Израиль: сначала вроде бы только на месяц, по личному, – как он сам рассказывал, – приглашению И. Рабина, а потом осел и на годы, пока в 2011-м не переселился поближе к дочери в Люксембург.

«Русским Марк Твеном» его, правда, уже не называли, да и писал он уже не столько для подростков, сколько для взрослых читателей. И трудно сказать, имела ли его трагическая и анти-антисемитская «Сага о Певзнерах» заметный успех в Израиле. В России, кажется, все-таки нет, зато, после издательского обморока в первой половине 1990-х, переиздания его давних и уж точно полюбившихся читателям повестей хлынули потоком.

Их читают, о них спорят – не в критике уже, правда, и не на собраниях, а в социальных сетях. И может ли быть лучшей память о писателе, прах которого, как и было предусмотрено завещанием, тихо, без публичной огласки захоронен на московском Кунцевском кладбище, рядом с могилами его родителей?

Соч.: Собр. соч.: В 5 т. М.: Терра – Книжный клуб, 1998; Собр. соч.: В 9 т. М.: Центрполиграф, 2001; Перелистывая годы. М.: Центрполиграф, 2001; Сага о Певзнерах. М.: Corpus, 2012.

Алигер (Зейлигер) Маргарита Иосифовна (1915–1992)

Начало пути ослепительное: сорвавшись в 16-летнем возрасте из Одессы в Москву, А. почти сразу же плотно входит в литературную жизнь столицы – в 1933 году печатает в «Огоньке» свои первые стихи, в 1934–1937-м учится в Литературном (сначала еще Вечернем рабочем) институте, в 1938-м выпускает дебютную книгу «Год рождения» и вступает в Союз писателей, становится секретарем его комсомольской организации, а в январе 1939-го – в одном ряду с модными тогда К. Симоновым и Е. Долматовским – получает орден «Знак Почета».

Вот и пигалица вроде бы, отнюдь не красотка, так что А. Ахматова называла ее «алигерицей», а И. Эренбург сравнивал с «маленькой птичкой», однако же звезда. И любовная биография этой репутации под стать: нашумевшая связь с Я. Смеляковым, короткие романы с А. Фатьяновым, Н. Тихоновым, А. Тарковским, брак с начинающим композитором К. Макаровым-Ракитиным и, уже после его гибели на фронте, страстный союз с А. Фадеевым, тоже, впрочем, недолгий, но ставший, – как скажет позднее А., – «главным событием»^[58] ее личной жизни.

А главными событиями литературной биографии стали поэмы – «Зоя», уже менее через полгода после первой публикации (Знамя. 1942. № 11) отмеченная Сталинской премией 2-й степени (март 1943), и «Твоя победа», напечатанная в 9-м номере «Знамени» за 1945 год под одной обложкой с очередными главами фадеевской «Молодой гвардии».

Патетическую «Зою» встретили рукоплесканиями, не смолкавшими до самого конца советской истории. А к «Твоей победе» отнеслись настороженно. И потому что А. «кощунственно», как показалось друзьям, в одном образе объединила мужа, погибшего в первые месяцы войны, со своим недавним любовником А. Фадеевым. И потому что смысловым центром поэмы неожиданно стала главка «Мы – евреи», где «во имя чести племени, гонимого в веках», были прославлены «потомки Маккавеев» – еврейские «мальчики, пропавшие без вести, мальчики, убитые в боях».

За это А. в наступившие вскоре годы истребления безродных космополитов могли бы, конечно, четвертовать. Но обошлось – тем, что поэму с тех пор если изредка и перепечатывали, то без опасных строк, да Н. Грибачев прикрикнул: мол, «поэт, забыв о народе, о Родине, обо всем, что свято для советского человека, копается в своей мелкой душонке!»^[59]

Так что и в Союзе писателей, и в партии, куда она вступила в 1942 году, А. осталась и печататься продолжила, представая в глазах современников, – сошлемся на мнение Л. Чуковской, – как «стареющая девочка, старенькая пионерка»^[60], с неизжитым задором бросающаяся на поддержку всего, что казалось ей соответствующим курсу партии на восстановление ленинских норм жизни. Во всяком случае, приняла деятельное участие в редколлегии кооперативного сборника «Литературная Москва», а когда Хрущев во время исторического обеда с писателями 19 мая 1957 года напустился на его создателей, единственная попыталась ему возразить, и это, – говорит И. Эренбург, – был «голос маленькой пичуги среди урагана».

Хрущев, по рассказам очевидцев еще и хвативший на этом банкете лишку^[61], пришел в неистовство: «Отрыжка капиталистического Запада!.. Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!.. Пакостите за спиной! О буржуазной демократии мечтаете!..»

И не сразу, совсем не сразу, под напором череды уже писательских собраний, где все безжалостнее разбиралось ее дело, А. все-таки сломалась:

Я как коммунист, принимающий каждый партийный документ как нечто целиком и беспредельно мое личное, непреложное, могу сейчас без всяких обиняков и оговорок, без всякой ложной боязни уронить чувство собственного достоинства, прямо и твердо сказать товарищам, что все правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущев. Я их совершила, я в них упорствовала, но я их поняла и признала продуманно и сознательно, и вы об этом знаете^[62].

Так сказано было ею на партийном собрании 1 октября 1957 года, и больше, изуродованная, – как говорит Е. Шварц, – «одиночеством, свирепыми погромами в Союзе писателей»^[63], А. уже никогда не вольничала. Писала благонравные лирические стихи и статьи о поэзии, много переводила едва ли не со всех, какие бывают, языков, получала ордена к знаменательным датам, выпустила уже в 1980 году книгу мемуаров «Тропинка во ржи» – вполне содержательную, однако столь оглядчивую и оскопленную, что злые остроумцы тут же назвали ее «тропинкой во лжи»…

Никаких недостойных поступков за А., впрочем, не числится. Но отважных не числится тоже, и в дневниках современников зафиксировано, как последовательно А. отказывалась поставить свою подпись под письмами и протеста против реставрации сталинизма^[64], и в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля^[65], и в поддержку солженицынского обращения к IV съезду писателей.

Еще одна, – вспомним формулу А. Белинкова, – сдача и гибель советского интеллигента? При желании можно и так, конечно, сказать. По крайней мере, бескомпромиссная Л. Чуковская эту стратегию непротивления злу расценила именно как постыдную капитуляцию, и ее открытое письмо А., ставшее памфлетом «Не казнь, но мысль. Но слово» (1967), разделило фрондирующих интеллигентов на сознательных борцов с режимом и соглашателей, пусть даже вынужденных и не сделавших в своей жизни ничего предосудительного^[66].

Однако ведь и жизнь состоит не только из подвигов. Поэтому, – вернемся к сказанным тоже по другому поводу словам Е. Шварца о судьбе А., – «что у нее творится в душе, какие страсти ее терзают, какая тоска – не узнает никто и никогда. ‹…› И стихи ничего не говорят и не скажут»^[67].

Что же до личной жизни поэта, то она омрачена несчастьями: в 1956 году застрелился А. Фадеев, в 1974-м от рака крови умерла ее старшая дочь Татьяна, в 1991-м покончила с собою младшая дочь Маша, в 1990-м ушел из жизни И. Черноуцан, ее муж в последнее десятилетие. И погибла сама А. трагически нелепо: по неосторожности упала в глубокую канаву рядом со своей дачей в подмосковном Мичуринце и не смогла оттуда выбраться.

Е. Евтушенко вспоминал, что Хрущев, будучи уже в отставке, просил его «передать извинения всем писателям, с которыми он был груб, и первой из них – Алигер, с запоздалой прямотой назвав свое поведение „вульгарным и бестактным“»^[68].

Извинение действительно опоздало – на жизнь, которая прошла так, как прошла. «Мне рассказали, – записал в дневник критик И. Дедков, – что незадолго до смерти Маргарита Алигер говорила – „я чувствую, что меня нет и будто я не жила“. О чем это она пыталась сказать? О жизни, которая уходила и теперь казалась призрачной? Об ощущениях старости? Я думаю, она пыталась сказать о новом насилии над – не только ее – общей жизнью. Над жизнью ее поколения. И других поколений»^[69].

Соч.: Тропинка во ржи: О поэзии и поэтах. М.: Сов. писатель, 1980; Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1984.

Лит.: Огрызко В. Несчетный счет минувших дней // Литературная Россия. 2015. 23 февраля.

Аллилуева (урожд. Сталина-Джугашвили) Светлана Иосифовна (1926–2011)

Больше всего на свете А. мечтала, кажется, прожить жизнь обычной женщины. И это вроде бы получалось. Во всяком случае, она закончила обычную среднюю школу (1943), исторический факультет Московского университета (1949), тогда же вступила в партию и после аспирантуры в Академии общественных наук защитила кандидатскую диссертацию на вполне по тем временам тривиальную тему «Развитие передовых традиций русского реализма в советском романе» (1954)^[70]. Что потом? Вела в МГУ семинар со столь же выразительным названием – «Роль народа в послевоенном романе», а перейдя в 1956 году на работу в Институт мировой литературы, занялась (вместе с А. Синявским) составлением хроники 1920–1930-х годов для трехтомной «Истории советской литературы».

В сентябре 1957 года она даже сменила себе паспортную фамилию – с громозвучной Сталиной на материнскую и менее заметную А.

Словом, чтобы все было, как у всех, и, наверное, можно было бы согласиться с А., однажды сказавшей: «Моя жизнь, по существу, совсем не является какой-то эксцентрической выходкой»^[71]. Но все вокруг нее ни на минуту не забывали, что Светлана родилась все-таки в Кремле и что ее отцом был не кто-нибудь, а отец народов. И все знали о ее сумасбродной любвеобильности^[72], нередко заканчивавшейся драматически. В четырнадцать лет она, пока только платонически, влюбилась в Серго – сына Л. Берия, а в шестнадцать, еще школьницей, завела бурный роман с 38-летним сценаристом (и, как на грех, евреем)^[73], лауреатом Сталинской премии А. Каплером: «нас, – как вспоминает А., – потянуло друг к другу неудержимо»^[74]. 14 декабря 1942 года фронтовой корреспондент Каплер даже напечатал в «Правде» тайное признание в любви к Светлане, прозрачно зашифровав его в рассказе «Письма лейтенанта Л. из Сталинграда».

Решением секретариата ЦК эта публикация была осуждена, автора рассказа взяли в ночь на 3 марта 1943-го, а наутро Сталин пришел к дочери, собиравшейся в школу, со словами: «Твой Каплер – английский шпион, он арестован!»^[75]

Освободили Каплера только 11 июля 1953 года – к тому времени, когда безутешная А. успела уже дважды побывать замужем. Сначала (1944–1948) за А. Морозовым, студентом МГИМО и тоже, кстати сказать, евреем, на что Сталин отреагировал фразой: «Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька»^[76]. Затем (1949–1952) – «без особой любви, без особой привязанности, а так, по здравому размышлению…»^[77] – за Ю. Ждановым, сыном партийного сановника и кандидатом в сановники. А дальше… Дальше браки, романы, сердечные увлечения пошли чередою, и, судя по всему, отнюдь не филология и литература, а именно они составляли главное содержание ее жизни. А., в частности, попыталась отбить А. Синявского у его жены М. Розановой, познакомилась с Д. Самойловым, и Б. Грибанов вспоминает, как в одно прекрасное утро он в телефонной трубке услышал «хихикающий голос Дезика: – Боря, мы ЕГО трахнули! (Дезик употребил другое слово, более емкое и более принятое в народе). – А я-то тут причем? – возмутился я. – Нет, нет, не спорь, я это сделал от имени нас обоих!»^[78]

Связь с Синявским оказалась скоротечной, случайная вроде бы близость с Самойловым перешла в изматывающе долгий роман, но и он закончился ничем^[79]. Как ни к чему не привели и попытки А. вести напряженный интеллектуальный диалог по переписке с И. Эренбургом (1957), с В. Солоухиным (1960) – в ней и тут увидели не столько собеседницу, сколько дочь Сталина. Так что «Светлана, по существу, личность трагическая, обреченная всю жизнь нести крест своего происхождения»^[80], принимает решение прилюдно исповедоваться: в мае 1962 года проходит обряд крещения в православной церкви, а летом следующего пишет книгу «Двадцать писем к другу», адресуя ее университетскому профессору физики Ф. Волькенштейну, но настаивая, «чтобы каждый, кто будет читать эти письма, считал, что они адресованы к нему»^[81].

Слухи о том, что «Св. Сталина написала воспоминания об отце», ползут по Москве, однако, – 16 мая 1965 года помечает в дневнике А. Гладков, – «эту рукопись пока читали немногие и достать ее трудно»^[82]. Сама же А. продолжает служить в ИМЛИ, ведет себя более чем законопослушно, и даже известно, что, – процитируем фразу из решения Политбюро ЦК, – зимой 1966 года «на одном из партийных собраний в Институте мировой литературы им. Горького она выступала с резкой критикой Синявского и Даниэля, опубликовавших за границей свои клеветнические книжки»^[83].

Неясно поэтому, как сложилась бы ее жизнь дальше, но 19 декабря 1966 года А. вылетает в Индию, чтобы над водами Ганга развеять прах своего скончавшегося в Москве гражданского мужа Браджеша Сингха, а 8 марта 1967 года является в американское посольство в Дели с просьбой о политическом убежище.

Власть попыталась оперативно купировать скандал, уже 13 марта опубликовав заявление ТАСС, где вполне миролюбиво сказано: «Как долго пробудет С. Аллилуева за рубежом – это ее личное дело»^[84]. Однако «Двадцать писем к другу» начинают полностью читать по «Свободе», фрагменты книги появляются едва ли не во всех мировых СМИ, ускоренно готовятся отдельные издания как по-русски, так и в переводах… Скандал, словом, разрастается, так что 3 августа Политбюро принимает решение разослать по компартиям особое информационное письмо, отметив в нем и то, что «Аллилуева является слепым орудием в руках пропагандистского аппарата США», и то, что ее

проявившаяся в раннем возрасте психическая неуравновешенность вместе с эгоизмом – стремлением осуществить свои желания любыми средствами – привели позднее к явно патологическим наклонностям, прежде всего сексуального порядка^[85].

Уже подготовленный план разослать это письмо еще и по партийным организациям в стране реализован не был, так что советскому населению оставалось удовлетворяться либо слухами, либо перепечатками из тамиздата. Что же касается Запада, то его интерес к кремлевской принцессе очень быстро остыл, и новые книги А. – «Только один год» (1969), «Далекая музыка» (1984), «Книга для внучек» (1991) – прежнего успеха уже не имели.

А. мечется по миру, выходит замуж за английского архитектора У. Питерса, но вскоре и с ним расстается, сохранив за собой, впрочем, имя Ланы Питерс, непоправимо портит отношения со всеми своими четырьмя детьми от разных браков и, разочарованная в так называемом «свободном мире», на неполные два года (1984–1986) даже возвращается в СССР, чтобы, разочаровавшись еще и в нем, вновь уехать в США – уже навсегда.

Умерла она в доме престарелых городка Ричланд, что в штате Висконсин, была кремирована, а где захоронена неизвестно. Ушла, значит, забытой всеми? Да нет, и в желтой прессе о ней пишут по-прежнему, и сериалы о ней снимают. Книги А., впрочем, читают тоже, так как, – сошлемся на мнение А. Твардовского, – в них, может быть, «содержание малое, детское, но в этом же и какой-то невероятный, немыслимый ужас этого кремлевского детства и взаимоотношений с отцом»^[86].

Соч.: Двадцать писем к другу. Нью-Йорк, 1968, 1981; То же. М.: Известия, 1990; Книга для внучек: Путешествие на Родину. Нью-Йорк, 1991; То же. М., 1992; Дочь Сталина. Последнее интервью. М.: Алгоритм, 2013; Один год дочери Сталина. М.: Алгоритм, 2014; Далекая музыка дочери Сталина. М.: Алгоритм, 2014; «И не надо встречаться, Дезя» <Письма С. Аллилуевой Д. Самойлову> // Новая газета. 2019. 1 ноября; 20 писем к другу. Последнее интервью дочери Сталина. М.: Родина, 2021.

Лит.: Гругман Р. Светлана Аллилуева. Пять жизней. Ростов-н/Д.: Феникс, 2012.