Джулия [1984]

4

У родителей Джулии, старых революционеров, партийный стаж был дольше, чем у Старшего Брата. Ее мать, Клара, вела свой род от бывшей аристократии. Росла она в уилтширском поместье, с малых лет читала Теннисона и каталась верхом на пони; в свой срок была представлена королю на балу королевы Шарлотты^[2]. Впервые в жизни Клара проявила характер, заявив, что будет поступать в Оксфорд, на факультет классической филологии. Там она познакомилась с будущим отцом Джулии. Они вместе стали молодыми партийными кадрами; разрешение на брак получили у секретаря своего отделения. Потом грянула революция, которая отобрала у нее и земли, и древнегреческий язык, но Клара ее не разлюбила и поначалу продолжала ходить на все демонстрации с охапками красных гвоздик. Она защищала совершенные на ранних этапах преступления партии: поджог парламента, резню в Сандхерсте, убийства обеих принцесс. Даже когда партия вынесла приговор ее мужу, Клара винила его самого.

Этот эпизод она описывала весьма неохотно и пренебрежительно. По причине слабого здоровья Майкл сделался брюзглив, отчего конфликтовал со всеми, везде и всюду.

– Мнил себя поборником принципов, последним честным человеком. Ну и кому это понравится?

За его непреклонность их сослали в Кент, но он и там продолжал рассылать в газеты язвительные письма о неправильном уклоне партии; за такую блажь его в конце концов повесили на улице перед полицейским участком в Мейдстоне^[3], обязав присутствовать при казни его жену с ребенком. Крошка Джулия кричала и рвалась к отцу, а тот давно уж был мертв.

– Ну что ж… – говаривала Клара. – Видимо, ему стало легче, когда он снял с души такой камень.

Самые ранние воспоминания Джулии были связаны с Мейдстоном, который в то время служил местом политической ссылки. В круг друзей Клары входили те, кого сослали по самым разным причинам: один держал дома словарь немецкого языка, другой не надел красное на первомайскую демонстрацию, третий на соревнованиях по бегу обогнал сына партийного босса, кто-то написал пейзаж, в котором некий критик признал Евразию, кто-то проглядел опечатку, вследствие которой «Старший Брат» превратился в «Старший Брак». Всем ссыльным предписывалось носить на рукаве белую повязку, которая посредством определенного символа должна была указывать на совершенное преступление. В наличии, однако, имелись повязки только одного образца – для саботажников, с изображением деревянного башмака-сабо; такие повязки все и носили. За это горожане звали ссыльных «сабо» или «башмаками». Большинство составляли социалисты всех мастей, которые в глубине души рассматривали преступления своих ближних как провинности, несовместимые со званием истинного партийца, а свои собственные беды объясняли досадным недоразумением.

«Башмаки» постоянно собирались для обсуждений, которые заменили им деятельность как таковую. Обсуждали военные действия и партийный курс. Обсуждали декадентский материализм, ложную диалектику и мелкобуржуазный инфантилизм. Обсуждали навязанный им неквалифицированный труд и соглашались, что здесь они впустую растрачивают свои способности, хотя и получают исчерпывающее представление о нуждах рабочих, а значит, накапливают немалый познавательный опыт. Обсуждали свои прошения о восстановлении в правах, обсуждали еженедельные очереди в полицейском участке, где приходилось отмечаться, обсуждали поездку со своим незадачливым приятелем на вокзал и проводы того «на поселение». Обсуждали с таким пылом, словно обсуждения стали главным делом их жизни, которое при добросовестном исполнении позволит решить все проблемы мирового уровня.

По выходным они устраивали вечеринки, на которых не только беседовали, но и танцевали под граммофон или пели под гитару. Эти вечеринки отличались роскошным угощением, которое позже вспоминалось Джулии как нечто невероятное. Не странно ли, что Клара когда-то вымачивала три куриные тушки в сливках с пряными травами, а потом жарила их с инжиром? Что соседка считала хорошим тоном подавать к столу фрукты пяти видов, в том числе – непременно – африканский ананас? Что жена-итальянка одного анархиста готовила пасту со свежими помидорами и настоящими креветками, которые – такое яство! – выплевывала маленькая Джулия. Не менее же странным был фоновый шум: голоса полусотни людей, спорящих, смеющихся, танцующих под аккомпанемент джазовых мелодий и детских воплей. Это был первобытный веселый гомон, какого Джулия больше никогда не слышала, ни в общецентрах, ни даже на проводах отбывающих на фронт солдат.

Затем наступили дни, когда все разговоры ссыльных сосредоточились на ухищрениях, необходимых для сокрытия книг. Книги у них, как помнилось Джулии, разительно отличались от тех, которые она впоследствии видела в лито. Это были чудесные, тяжелые, одетые в ткань или кожу томики, из которых взрослые зачитывали пленительные рассказы о королевах, и чудовищах, и хрустальных башмачках, – книги, от которых исходил дружелюбный запах, какого уже более не существовало нигде на земле. Затем наступил тот вечер, когда ссыльные безропотно принесли эти книги на сожжение. Джулия помнила громоздкие тележки, подползающие к огневому холму, и отражение пламени в речных водах, и одобрительные выкрики, подхватываемые всеми ссыльными. И все равно в толпе их награждали тычками и пинками при виде белых нарукавных повязок с башмаком. Но еще хуже были воспоминания о «дяде» из партии, который приходил к матери Джулии по ночам и решал для них какие-то вопросы. Тогда Джулии приходилось вылезать из постели, чтобы, съежившись на холодных уличных ступенях, дожидаться ухода дяди. Однажды ночью пришел не один дядя, а трое, после чего Клара прижимала к себе Джулию, всхлипывала и разговаривала незнакомым хриплым голосом.

Но в конце-то концов, какое детство проходит без страхов? Когда такое бывало, чтобы ребенку не доводилось испытать ужас среди гигантов-взрослых, которых настигали внезапные удары судьбы и неизмеримая боль?

А вопросы, которые решал тот партиец, касались выбора для матери с дочкой сносного места поселения. Таковым оказалось провинциальное молочное хозяйство, где с одного боку раскинулись лагеря для политических заключенных, а с другого – военно-воздушная база. Подобная глушь пользовалась большим спросом, поскольку на Лондон уже упали атомные бомбы, а Второй Этап Безопасности сменился Первой Патриотической Чисткой. Каждый день показательно расстреливали сотни людей и еще тысячи забивали до смерти в полицейских застенках. В Мейдстоне стало небезопасно выходить на улицу с белой нарукавной повязкой.

Именно в поселке Хешем к Джулии пришло осознание, что жизнь ее несчастна. Она не выносила директоршу фермы, миссис Марси, которая урезала выдачу продуктов для Джулии с Кларой да еще грозилась донести на них за тунеядство. Она так и не смогла преодолеть страх перед коровами, даже после того, как сама, поработав дояркой, научилась их любить. Она страшилась школы, где тряслась от холода в неотапливаемой классной комнате, декламируя наизусть двадцать семь принципов ангсоца и Сто Заветов Старшего Брата и регулярно получая розги за неточности. А еще эта вонь из лагерей, которая то усиливалась, то ослабевала при перемене ветра, делая ненастоящим все, что в жизни было хорошего. На первых порах Джулия думала, что так пахнут немытые преступники, считая само собой разумеющимся, что те пахнут хуже всех прочих. Но однажды миссис Марси наморщила нос и сказала:

– Могли бы и поглубже их закапывать, – и с глаз Джулии спала пелена.

В этой новой жизни было два утешения. Одним служили социалистические молодежные союзы, в чьих клубах всегда было тепло от горячих угольев, лежали толстые ковры, звучала музыка и пахло свежей выпечкой. Самое первое объединение, рассчитанное на детей до десяти лет, называлось «Разведчики»; затем девочки переходили в «Мейфлауэр», а мальчики – в Соцмол. С возрастом их занятия почти не менялись. В ясную погоду они маршировали с игрушечными винтовками и играли в войну. Когда лил дождь, рисовали учебные плакаты и, сгрудившись вокруг пианино, распевали патриотические песни. В «Мейфлауэре» учили готовить: с этой целью поставлялись настоящие продукты, хотя некоторые ингредиенты каждый раз приходилось заменять картинками.

Главный вынесенный из союзов урок состоял в том, чтобы подозревать всех, кто старше тебя. Взрослые воспитывались еще при капитализме и тяготели к плохомыслию. Донести о таком пороке было священным долгом, и на этом поприще некоторые дети обрели устрашающий ореол из своих подвигов. Их удостаивали знаков «Орлиный глаз» и «Блюститель», за которые полагался дополнительный паек. Высшая награда, медаль «Герой социалистической семьи», гарантировала по достижении восемнадцати лет членство в партии, а также поступление в Лондонский политех. Однако для ее получения требовалось сдать хотя бы одного из родителей, а дети в поселке Хешем были в основном эвакуированными и сиротами: доносить им было не на кого. У Джулии, одной из немногих, родная мать была под боком. Другие дети завидовали – еще бы, это ведь золотая жила, тогда как взрослые втихомолку ею восхищались за то, что она так и не позарилась на это темное золото.

Другим лучом света в жизни Джулии были летчики. Рядовые размещались в казармах, а офицеры Народных военно-воздушных сил квартировали в домах местных жителей; двое-трое всегда проживали на молочной ферме. Даже прижимистая миссис Марси воспринимала эту обременительную нагрузку благодушно. Все знали, что молодые пилоты скоро погибнут, а потому досадовать на них нехорошо. Ко всему прочему, это были рослые, лихие парни со столичным выговором, которых занесло в глухомань, откуда все здоровое мужское население отправили на передовую. Одной из первых обязанностей, возложенных на Джулию, было подходить к двери, чтобы отвечать изнывающим от любовной тоски соседкам, что офицеров дома нет, хотя зачастую те резались в карты тут же, за стенкой, и громогласно переругивались.

Харизма летчиков зачастую объяснялась их рискованным пренебрежением к правительству. В то время до них еще не добрался страх доносов. Как они говорили, их так или иначе скоро собьют над каким-нибудь евразийским городом. Так что они буднично посылали к черту всех янки вместе с лондонцами и насмехались над извергаемой радиоприемниками чушью. Они наотрез отказывались всерьез воспринимать новояз и похабно переиначивали его лексикон: «мудояз», «жопомыслие», «плюсплюсманда». К Орлиным Глазам и Блюстителям они относились с презрением, обзывали их «свинскими выродками» и предлагали каждого зажарить с яблоком в пасти. Однажды двое летчиков стащили у Джулии «Наставление по шпионам» и ржали как оглашенные над списком безошибочных признаков плохомыслия, таких как «необычная борода» и «порча воздуха во время речей нашего Вождя». Когда на ферму в качестве рабочей силы брали лагерных заключенных, с ними разговаривали только летчики. Один офицер завязал дружбу с военнопленным из немцев и подолгу беседовал с ним на его родном языке; на летчика донесли, но время шло, инцидент замяли, а летчик погиб на боевом вылете, когда у него в грозу отказал двигатель.

К летчикам Джулия была неравнодушна с детства. Она дарила им на удачу букетики полевых цветов и заваривала целебный чай из ягод боярышника, которые сама собирала в лесу. Некоторые объявляли ее своим талисманом и звали покататься, когда отправлялись на джипах по каким-то делам; Джулия в полном восторге высовывалась из окна и строила рожи всем подряд встречным детям. После гибели кого-нибудь из летчиков она пряталась на сеновале и часами лила горькие слезы. Но на его место приходил другой, которому она с той же радостью латала рубашки и, сдерживая дыхание, задавала вопросы. Юность ее прошла в состоянии влюбленности. Пилоты либо населяли небо, либо уходили в незамутненное черное царство за пределами жизни. Когда она впервые представила себе секс, он слился у нее в голове с военной авиацией и смертью храбрых, с ночными полетами среди звезд и с вечной утратой. Потом, уже позже, ее подчас захлестывала горечь оттого, что самолеты производятся в неимоверных количествах, тогда как сельскохозяйственная техника ржавеет и выходит из строя, лошадей в голодные годы забивают на прокорм, а в плуги впрягаются изможденные люди. Но в том возрасте она бы весь мир уморила голодом, лишь бы в небо взмыл еще один самолет с доблестным экипажем. А иначе зачем вообще нужен такой мир?

Ей самой только раз довелось подняться в небо на самолете. За штурвалом был Хьюберт, энергичный двадцатилетний здоровяк; она так и не узнала, для чего ему понадобилось брать ее с собой. Никаких амурных целей он определенно не преследовал, поскольку Джулия тогда была тщедушной двенадцатилеткой, а его отличала скучная порядочность. Единственной его страстью было слушать радиотрансляции крикетных матчей. Разумеется, в том возрасте она его отчаянно любила. Разумеется, ему суждено было вскоре погибнуть.

Их полет она запомнила до мельчайших подробностей, словно в нем заключалась вся ее жизнь. Сперва был оглушительный рев двигателя, который доходил до ее ушей через все тело; потом тот миг, когда самолет оторвался от земли и превратился из машины в животное. Он мотался и дергался, будто пытаясь вырваться из узды, а потом устремился вниз и развернулся с устрашающим перепадом, от которого у нее подвело живот, как от голода. Затем вверх, все выше и выше, и Джулия невольно представляла, каково будет скользнуть вниз и разбиться. Ее хватил ужас, но ослепительно-прекрасный. Она даже рассмеялась и выпрямила ноги. У нее было такое чувство, будто летать им предстоит вечно.

В том полете Джулия смотрела сверху на искристую водную гладь с извилистой береговой линией. Она впервые увидела океан – причем совсем не такой, как на картинах. Поверхность воды была совершенно ровной, черно-серой; по ней струился металлический свет. Куда ни глянь, вид был один и тот же, и Джулия не понимала, высоко или низко они летят, пока Хьюберт не указал ей на маленький парусник. Сначала она подумала, что это шпионское судно, и должным образом взволновалась, но Хьюберт, обдав ее своим горячим дыханием, от которого у нее почему-то похолодели ноги, прокричал ей в ухо:

– Контрабандисты! Из Франции! Везут нам шоколад!

Но самое незабываемое впечатление произвел на Джулию вид Хрустального дворца. В этом необъятном стеклянном замке жил Старший Брат, когда находился в пределах Взлетной полосы I. Возвели это сооружение на развалинах какого-то дворца капиталистической эпохи, сгоревшего во время одной из войн, которые стали обыденным явлением; социалистический вариант, конечно же, был куда величественнее, поскольку строился более научными методами. Изображение Хрустального дворца украшало фронтиспис учебника по научному атеизму, а гравюра с таким же изображением висела на стене у них в классе. Прозрачный со всех сторон, дворец утверждал тот факт, что Старшему Брату скрывать нечего. На уроках им говорили, что с построением коммунизма все люди будут жить в таких сказочных зданиях. А после уроков школьники гадали, каково живется в доме, если у туалетов стены тоже прозрачные, и что станется с обитателями, если во дворец попадет бомба. Джулия всю жизнь воспринимала Хрустальный дворец как должное, но даже помыслить не могла, что это реальное строение, которое можно увидеть воочию.

Хьюберт ее не предупредил, что они, вероятно, будут пролетать над этим районом, и не указал пальцем в нужную сторону. Джулия сама узнала Хрустальный дворец, как только он возник на вершине какого-то холма. Крошечный на таком расстоянии, пугающе безупречный, он оказался еще прекраснее, чем рисовали ее мечты. В стеклах отражались розовые закатные облака. Дворец будто бы целиком состоял из драгоценных серебряных украшений и света. Его окружали ровные ряды деревьев; их кроны едва заметно шевелились на ветру, и это легкое движение, похожее на водную рябь, поразительным образом оживляло всю панораму. У Джулии по телу побежали мурашки. Наверно, внизу сейчас находился Старший Брат. А значит, она могла его увидеть.

Но тут самолет качнул крылом, и они плавно развернулись. Неземное видение исчезло.

5

В следующий раз Джулия увидела Уинстона Смита только через неделю. Тогда-то, по сути, все и началось.

Минувшие дни выдались пугающе спокойными. Арестов больше не было, патрули в общежитие не заходили. Каждый вечер Джулия проверяла, не исчезла ли Вики, но та постоянно была на месте. Соседки с ней примирились и сидели на краешке ее кровати, штопая одежду и приторговывая сигаретами. Джулия тоже делала вид, будто все забыла. Она даже изобразила радость, когда Вики вступила в Молодежный антиполовой союз и стала посещать все собрания, с жадностью впитывала ханжеские беседы на темы чистомыслия и повторяла их с видимой убежденностью. Судя по всему, Уайтхед за нее вступился: то ли из нежных чувств, то ли из опасения, что топор вот-вот упадет слишком близко к его собственной голове. Тревогу, впрочем, внушало другое: как быстро Вики стряхнула изможденный, несчастный вид. Само собой возникало чувство, что ей стоило бы проявить такт и сказаться больной, если не в связи с Маргарет, то хотя бы в связи с ребенком. Но семнадцать лет – это семнадцать лет. Джулия прекрасно помнила, как всякий раз отшатывалась от зеркала при виде своей цветущей физиономии, когда считала, что стоит в одном шаге от смерти после любовного потрясения.

В тот день, когда это произошло, Джулия решилась вновь наведаться к знакомой перекупщице. Свой обменный пакет она собирала на общей кухне, которая благодаря множеству загораживающих телекран шкафчиков и буфетов, а также натянутых веревок с женским бельем служила местом хранения всех тайных запасов. Основная часть обменного набора оставалась неизменной: несколько бутылок третьесортного джина, пара почти новых мужских тапок да изрядно поломанный зонтик из ткани, которую пролы использовали для пошива плащей. Но истинным сокровищем стал десяток кусачек для ногтей – такая редкость, какую днем с огнем не сыщешь. Джулии повезло: она успела занять очередь в магазине «Товары для дома 16». В одни руки отпускали строго по одной паре, но Джулия сказала, что делает закупку для общежития, сунула продавщице пять долларов и с легкостью добилась исключения из общего правила.

Все приготовленное Джулия загрузила в свою сумку для инструментов, спрятала под кипой буклетов Молодежного антиполового союза и в верхний буклет вложила десять долларов на тот случай, если ее остановит патруль для проверки содержимого сумки. Затем доехала до северной оконечности проловского района и оставила свой велосипед у самой черты. Условную границу она пересекла на своих двоих, миновала один квартал и попала в полуразрушенную трущобу, черную от копоти, убогую, загаженную. Там стояла неописуемая вонь, поскольку содержимое переполненных помоек и выгребных ям регулярно вздымалось до небес взрывами ракет, а под обломками валялись трупы людей и животных, раздробленные в прах или гниющие среди завалов. Над всем этим висела пелена зловонного дыма: для согрева здесь сжигалось все, что может гореть. Сверху было только жуткое голое небо: полное отсутствие заградительных аэростатов и маскировочных сеток влекло сюда все новые реактивные снаряды. Было просто уму непостижимо, для чего евразийцы утруждаются бомбардировкой таких скверных мест, но зачем-то ведь утруждались. Между тем в партийных районах небо было испещрено проводами, крыши домов щетинились зенитными орудиями, а потому районы эти оставались в целости и сохранности, о чем стоило вспоминать в те дни, когда столь привлекательной мнилась проловская жизнь, свободная от камер слежения, постоянных собраний и «добровольной» партийной работы.

Дом Мелтонов был с обеих сторон стиснут приземистыми двухэтажными постройками, какие тянулись вдоль всей улицы; потертая входная дверь открывалась прямо на тротуар. Чтобы попасть внутрь, требовалось обойти валявшуюся на бордюре дохлую крысу с разинутой пастью и перепрыгнуть через грязную лужу. Зато во всех окнах были стекла, аккуратно проклеенные полосками бумаги на случай очередных бомбежек.

Над трубой развевался флаг из дыма; здесь определенно не жалели угля. В доме имелись и водопровод, и электроснабжение, которое обеспечивала «воздушка», позволявшая воровать электричество в близлежащих домах партийцев. Однажды для Джулии устроили экскурсию по всем работающим на электричестве достопримечательностям этого дома: она увидела среди прочего красивый, кремового цвета холодильник, а также водонагреватель фирмы «Феникс», способный выдать достаточно горячей воды для наполнения неглубокой ванны. Миссис Мелтон была явно польщена, когда Джулия сказала, что у них в общежитии таких штук нет и в помине. После этого хозяйка всегда предлагала Джулии умыться теплой водой и приговаривала с довольной улыбкой:

– Значит, у вас такого нет, верно?

Миссис Мелтон откликнулась на первый же стук в дверь. Это была грузная женщина с пухлым, одутловатым лицом, которое, несмотря на огрубевшую кожу и бордовые нити кровеносных сосудов на носу, сохраняло некоторую миловидность. Она всегда носила брюки (опознавательный знак пролы, которая считает себя уважаемой социалисткой), а голову повязывала платком, чтобы скрыть редеющие волосы. Сегодняшний платок был сувениром с выставки «Взлетная полоса I сможет это построить!». На лозунг пришелся узел, зато веселое изображение улыбающегося гаечного ключа красовалось аккурат поперек темени.

Увидев за порогом Джулию, хозяйка нахмурилась и отпрянула; Джулия расстроилась, что пришла, скорее всего, впустую. Дельцы подпольной торговли использовали самые разные схемы. Не все предназначались для посторонних глаз, так что ее могли развернуть. Но миссис Мелтон после мгновенно произведенных расчетов откинула дверную цепочку и пробурчала:

– Входи, раз пришла. Хотя и некстати. Миссис Бейл нам рассказывала… ну ладно, сама поймешь.

Джулия последовала за ней в гостиную – захламленную берлогу, где всю обстановку составляли три потертых кресла. Сейчас там, среди гор картона, армейских одеял, кирпичей, непочатых и пустых бутылок находились обе квартирантки Мелтонов. Джулия узнала одну из них, никогда не подававшую голоса, – морщинистое, беспомощного вида создание в дешевом желтоватом парике неподходящего размера. Сегодня у нее вспухли от слез веки, а рука сжимала замурзанный носовой платок.

Другая женщина оказалась мрачной особой истинно пролетарского типа. На ней было три слоя одежды, поношенной и, как видно, с остервенением застиранной. Меж угольно-черных бровей лежала печать хмурого недовольства. При появлении Джулии она ощетинилась и прошипела:

– Куда это годится? Чтобы сегодня заявилась к нам одна из этих… Позорище!

– Вы же знаете источник моего заработка, – резко возразила миссис Мелтон. – И надо думать, знаете, что этих я не виню. Все мы англичане.

– Англичане! – фыркнула хмурая тетка. – Англичан-то нынче нету. Одна сплошная Взлетная полоса, мать ее, номер один, заботами ваших драгоценных товарищей.

– Вы, кажется, что-то рассказывали, миссис Бейл, – процедила миссис Мелтон. – Если вам больше нечего добавить, я бы предпочла заняться делами этой девушки.

Неприветливая миссис Бейл гневно вытаращилась на Джулию, но тут же демонстративно отвернулась:

– Почему же нечего, я доскажу, коли начала. Может, станет для некоторых уроком.

Миссис Мелтон подмигнула Джулии, но вмиг лишила ее новообретенной уверенности, когда нацелилась на единственное свободное кресло. Джулия, конечно, никогда в него не садилась. Жилища пролов кишели клопами. Положение усугублялось еще и тем, что создание в парике злобно сверлило Джулию своими покрасневшими глазками. Та уже сожалела, что миссис Мелтон не развернула ее с порога. Сколько можно терпеть эту вечную неприязнь.

Миссис Бейл продолжала:

– Так вот, на чем я остановилась до того, как нас беспардонно… да. Вот только час назад иду я, значит, по улице мимо дома, где ирландцы поселились, – там раньше пивная была, «Пес и труба»^[4], да хозяин под чистку попал. На улице ни души, только мы с миссис Брэттл и с нами ее младшенькая, Рози. А ракета оказалась из тех, что не слыхать, пока не шарахнет. Но я-то – кокни, я их нутром чую. Весь воздух аж густеет. Это знак. Я как почую, так валюсь ничком, не успев даже сообразить что да как. Так вот: ракета угодила в многоэтажку, где поселили тех, кто из-за бомбежек лишился крова в Килберне. Меня тоже малость зацепило: кругом кирпичи посыпались, обломки каменной кладки. Ну, мне грех жаловаться. Протерла я, значит, глаза от пыли – и вижу: лежит передо мной Рози, дочурка Брэттлов. Я эту кроху не раз на коленях качала. Три годика всего лишь, а болтушка такая! Кто поблизости живет, наверняка ее голосок слыхали. – Она мрачно кивнула в сторону Джулии. – Эта, как пить дать, не слыхала или мимо ушей пропустила. Я о наших говорю, о здешних.

– Может, хватит? – сказала миссис Мелтон.

– Ясно дело, это твой дом, кого хочешь, того и впускаешь. Я понимаю. Но пойми и ты, Нэн: это же был ребенок! Трехлетняя кроха!

При этих словах особа в парике начала всхлипывать, прижимая к носу неопрятный платок и по-прежнему сверля Джулию взглядом. Глаза у нее были поразительного бледно-зеленого цвета.

Миссис Бейл продолжила:

– Ну, малышка Рози в тот миг была еще жива, но в кошмарном состоянии. Головка странно так дергалась, как у жука, когда того придавили, а он покуда не сдох. И вот еще что – поначалу-то я не заметила: у ней ручонки не было. Валялась на тротуаре метрах в пяти от малютки нашей. Бомбой оторвало вчистую. Кругом все от детской крови красно, и пыль туда оседает. Мать, бедняжка, истошно кричит. Век этого не забуду. И когда я пыталась сообразить, нельзя ли помощь какую оказать, появляется из-за угла прохожий, весь в пыльном облаке, и шагает себе гуляючи мимо, веселый такой. А сам замахивается вот этак ногой в ботинке и отшвыривает детскую ручонку в водосток. Отбрасывает с дороги, как мусор! – Развернувшись к Джулии, она желчно добавила: – Из ваших был. Товарищ.

Теперь на Джулию воззрилась вся троица. Женщина в парике все еще рыдала, из пустых бледно-зеленых глаз текли слезы. Лицо миссис Мелтон ничего не выражало.

– Ох… чудовищно! – вырвалось у Джулии.

– Чудовищно! – с издевкой передразнила миссис Бейл. – Так ведь он и есть чудовище, как ни крути. А тебя я признала. Ты в лито подвизаешься. Почему б тебе об этом не написать в какой-нибудь книжице? Так ведь нет, не бывать такому, верно я говорю? Это всем известно: ни черта вы не напишете!

У Джулии вертелось на языке, что она не пишет книг и уж тем более не указывает, о чем писать: все решения принимают машины… но здесь ей бы так или иначе не поверили.

Она было подумала узнать о состоянии матери и, если объявлен сбор средств в ее пользу, внести деньги. Но это было рискованно: они бы подумали, что она хочет откупиться. Все приходившие ей на ум слова казались гнусностью, произнести их вслух было бы все равно что отшвырнуть ногой детскую руку.

В этот момент их милосердно прервал топот на лестнице, за которым последовало шумное появление Гарриет, дочери миссис Мелтон. Во всей округе эта гибкая рыжеволосая девушка семнадцати лет слыла красавицей. Делом всей жизни ее матери стало выдать дочку за члена партии, а для надежности дать ей «рафинированное» образование. Всем без исключения, кто приходил к Мелтонам, гордо предлагали оценить почерк Гарриет и послушать ее пение. Сейчас во главу угла было поставлено исправление дочкиной речи. Не один год у них в доме проедался битый жизнью старикан, который подворовывал у хозяев и хлестал их джин, но зато артикулировал безупречно, как истинный внутрипартиец. К занятиям техникой речи привлекали всех партийных покупателей миссис Мелтон, и Джулию частенько втягивали в борьбу с какими-нибудь упрямыми гласными.

Сегодня Гарриет, одетая в темно-зеленое атласное платье, которое доходило ей до стройных лодыжек, весело пропела с порога:

– Всем здрасьте! Я слышу, здесь товарищ Уортинг – хочу спросить ее мнения об этом наряде. Джулия, из меня не прет отъявленная пролка?

– Тебе не совестно? – резко одернула ее мать. – Только что погиб маленький ребенок. Миссис Бейл видела, как это случилось.

Гарриет вмиг изобразила сострадание:

– О, как печально, миссис Бейл. Как ужасно. Но вы не против, если я все же задам свой вопрос? Тут такое дело: к семи часам сюда заглянет мой приятель.

– Какой еще приятель? – насторожилась миссис Бейл.

– Ну, ты же в курсе, – сказала Гарриет. – Фреди, тот самый, из минимира, так что не волнуйся. Сама знаешь: все они у меня под каблуком. – Гарриет вновь обернулась к Джулии. – Ну что, Джулия, можно в таком виде идти на партийную лекцию? У него, кажется, серьезные намерения, хочу выглядеть на все сто.

Джулия покосилась на миссис Мелтон, но та вроде бы успокоилась. Вообще говоря, все присутствующие, каждая в свете своего женского понимания, теперь оценивали платье Гарриет, ожидая вердикта Джулии.

– Как тебе сказать, – с осторожностью начала Джулия, – платье дивное, но… быть может, слегка броское.

– Так я и знала! – обреченно выдохнула Гарриет. – А в чем тогда идти? Не могу же я напялить комбез. Это беспонтово, так только пролки одеваются. Плебейство-плебейство, я так считаю.

– Просто ноги лучше не показывать вовсе. Чтобы его не смущать. Если у тебя сохранились те серые брючки…

– Да ну, отстойные штаны мышиного цвета! Черт, черт! А тема лекции на что-нибудь влияет?

– Если честно – нет.

– Ну что ж, куда деваться… но, если я за него выйду, можно мне будет это носить… хотя бы как домашнее?

Джулия скорчила рожицу и чуть заметно покачала головой:

– Телекраны.

– Тьфу ты! Везде свои прибабахи, да? Ладно, проехали. Если б это помогло всех нас из клятых траншей вытащить, я бы согласилась в дерюге ходить до конца своих дней. Да, к слову, Джулия: платье не хочешь позаимствовать? Нет, не это – с ним я ни за что не расстанусь. Но могу предложить лиловое, шерстяное.

Иногда Джулия на время брала у Гарриет одежду, собираясь на ближайший рынок: если она появлялась там в обличье пролы, ей всегда делали скидку. Но сейчас она сказала:

– Спасибо, в другой раз. Мне ведь нужно до комендантского часа обернуться.

Миссис Мелтон поняла намек и встала со словами:

– И то правда, времени в обрез. Ну, давай поглядим, что ты принесла.

Они занялись делом на кухне, где царило любопытное сочетание идеальной чистоты и запущенности. На виду не было ни соринки, но при этом растрескавшиеся стены и застарелые пятна оставляли гнетущее впечатление неопрятности. А кроме всего прочего, в этом районе были представлены различные виды паразитов: при входе миссис Мелтон топнула ногой, чтобы вспугнуть мышей и тараканов, но на мародерок-мух управы не нашлось.