Завещание Сталина

О классах и единстве общества

В своей работе Сталин вовсе не делал каких-то научных открытий и вряд ли на них претендовал. С позиции здравого смысла он высказывал достаточно тривиальные мысли, критикуя воззрения Н. Я. Марра. Иногда кажется, что академик и его сподвижники в своем стремлении укоренить марксизм в языкознании просто утратили ощущение реальности.

Они воспользовались религиозным методом: основывались на цитатах из сочинений, которые считали авторитетными. А подбирали их так, чтобы доказать полюбившуюся идею. Марксисты-ленинцы (отчасти и сам Сталин) сплошь и рядом поступали так же. Но это относилось главным образом к проблемам политики, идеологии. Для создания научной теории такой метод противопоказан.

Правда, в статье Сталина об этом нет речи. Он старался, прежде всего, доказать, что Марр и его сторонники неправильно поняли высказывания классиков марксизма. Например, у Маркса в статье «Святой Макс» сказано, что у буржуа есть «свой язык», который «есть продукт буржуазии». Казалось бы, явное свидетельство в пользу классового характера языка.

Словно обучая ученых корректности в цитировании, Сталин привел им в назидание другую выдержку из той же статьи, где говорится о «концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономической и политической концентрацией». И пояснил: «Маркс просто хотел сказать, что буржуа загадили единый национальный язык своим торгашеским лексиконом, что буржуа, стало быть, имеют свой торгашеский жаргон».

Другой пример. Ф. Энгельс написал: «Английский рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия», а «рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия».

В данном конкретном случае Иосиф Виссарионович поддержал авторитет классика марксизма, полностью согласившись с ним: «Совершенно правильно, что идеи, представления, нравы, нравственные принципы, религия, политика у буржуа и пролетариев прямо противоположны». И тут же добавил: «Но при чем здесь национальный язык, или „классовость“ языка? Разве наличие классовых противоречий в обществе может служить доводом в пользу „классовости“ языка или против необходимости единого национального языка? Марксизм говорит, что общность языка является одним из важнейших признаков нации, хорошо зная при этом, что внутри нации имеются классовые противоречия».

* * *

Критикуя своих оппонентов, Сталин, тем не менее, избегал грубого нажима и безапелляционных утверждений. Он старался убедительно доказать свое мнение. Вот характерный пример его рассуждений.

«Ссылаются на то, что одно время в Англии английские феодалы ˝в течение столетий˝ говорили на французском языке, тогда как английский народ говорил на английском языке, что это обстоятельство является будто бы доводом в пользу ˝классовости˝ языка и против необходимости общенародного языка. Но это не довод, а анекдот какой-то. Во-первых, на французском языке говорили тогда не все феодалы, а незначительная верхушка английских феодалов при королевском дворе и в графствах. Во-вторых, они говорили не на каком-то ˝классовом˝ языке, а на обыкновенном общенародном французском языке. В-третьих, как известно, это баловство французским языком исчезло потом бесследно, уступив место общенародному английскому языку. Думают ли эти товарищи, что английские феодалы и английский народ ˝в течение столетий˝ объяснялись друг с другом через переводчиков, что английские феодалы не пользовались английским языком, что общенародного английского языка не существовало тогда, что французский язык представлял тогда в Англии что-то большее, чем салонный язык, имеющий хождение лишь в узком кругу верхушки английской аристократии?»

Читая Сталина, невольно подумаешь: да как же все просто? Он же высказывает очевидные, тривиальные истины. Как же некоторые профессиональные языковеды не додумались до них? Выходит, учение марксизма-ленинизма о классовой борьбе и непримиримых противоречиях в буржуазном обществе пробудило ультрареволюционные порывы у некоторых большевиков.

«У нас были одно время ˝марксисты˝, – писал Сталин, – которые утверждали, что железные дороги, оставшиеся в нашей стране после Октябрьского переворота, являются буржуазными, что не пристало нам, марксистам, пользоваться ими, что нужно их срыть и построить новые, ˝пролетарские˝ дороги. Они получили за это прозвище ˝троглодитов˝…

Понятно, что такой примитивно-анархический взгляд на общество, классы, язык не имеет ничего общего с марксизмом. Но он, безусловно, существует и продолжает жить в головах некоторых наших запутавшихся товарищей».

* * *

Далее Сталин объясняет положение Ленина о существовании двух культур при капитализме: буржуазной и пролетарской: «Ленин здесь абсолютно прав… Культура может быть и буржуазной и социалистической, язык же, как средство общения, является всегда общенародным языком и он может обслуживать и буржуазную и социалистическую культуру».

Как государственный деятель Сталин считал своей первейшей обязанностью укреплять не только экономические, но также идейные устои Советского Союза, системы социализма. Этого же он требовал от мастеров (а более того – от подмастерьев) культуры. Могло ли быть иначе? Допустимо ли ставить интересы отдельных «творческих работников» выше национальных интересов?

На такой вопрос кто-то ответит утвердительно. Мол, свобода личности, его вдохновенных порывов важнее служения государственной машине. Но в данном случае следует иметь в виду общество и народ, именно национальные интересы, не противопоставляя им достаточно жалкие притязания личности (чаще всего – бездарной) на свободу творчества. Эту свободу можно использовать во вред Родине и на пользу ее врагов.

Кстати, пролетарский писатель-гуманист Максим Горький в статье «С кем вы, ˝мастера культуры˝?» (1932 год) писал: «Буржуазия враждебна культуре… – вот правда, которую утверждает буржуазная действительность, практика капиталистических государств».

«Язык и революция»

Так называлась брошюра пламенного марксиста Поля Лафарга. Он утверждал, что во время Великой французской революции «произошла внезапная языковая революция».

Эту мысль подхватил Н. Я. Марр. Он, в частности, писал: «Есть система культур, как есть различные системы языков, сменявшие друг друга со сменой хозяйственных форм и общественности с таким разрывом со старыми формами, что новые типы не походят на старые так же, как курица не похожа на яйцо, из которого она вылупилась».

Сталин, не вдаваясь в полемику о соотношении курицы и яйца, возразил по существу, опровергая Марра:

«Никакой языковой революции, да еще внезапной, не было тогда во Франции. Конечно, за этот период словарный состав французского языка пополнился новыми словами и выражениями, выпало некоторое количество устаревших слов, изменилось смысловое значение некоторых слов, – и только. Но такие изменения ни в какой мере не решают судьбу языка. Главное в языке – его грамматический строй и основной словарный фонд. Но грамматический строй и основной словарный фонд французского языка… продолжают жить и поныне в современном французском языке. Я уже не говорю о том, что для ликвидации существующего языка и построения нового национального языка… нужны столетия».

Эти его соображения не следовало бы вспоминать, если бы не одно обстоятельство. От частного вопроса, относящегося к языкознанию, он перешел к более общему и актуальному:

«Вообще нужно сказать к сведению товарищей, увлекающихся взрывами, что закон перехода от старого качества к новому путем взрыва неприменим не только к истории развития языка, – он не всегда применим также и к другим общественным явлениям базисного или надстроечного порядка». И привел пример: в СССР 8-10 лет осуществлялся переход к социалистическому, колхозному строю. Этот переворот совершался не путем свержения существующей власти, а постепенно. «Это была революция сверху… по инициативе существующей власти при поддержке основных масс крестьянства».

Так-то оно так, да не совсем. О постепенности такого перехода от индивидуального к коллективному сельскому хозяйству можно говорить с большой натяжкой, так же как о поддержке основных крестьянских масс. Сначала была попытка осуществить переход самым настоящим взрывным революционным путем в 2–3 года. Она провалилась из-за противодействия со стороны большинства крестьян. Приходилось применять силу. Вывод: если указы и постановления можно огласить быстро, психологию крестьянина по приказу враз не изменишь.

С тех пор Сталин постоянно охлаждал революционный пыл большевиков, слишком многие из которых не могли перейти к мирному строительству социализма, действуя по-прежнему больше приказами и запугиванием, чем уговорами и разъяснениями.

А может быть, подобных ультрареволюционеров троцкистского толка (Троцкий предлагал превратить Россию в трудовой лагерь с военной дисциплиной) не было среди высокопоставленных коммунистов? Как показали последующие события, они были. Наиболее явно проявил себя в этом качестве Хрущев. Позже новые революции сверху, покончившие с социализмом в нашей стране и расчленившие Советский Союз, учинили Горбачев и Ельцин со своими сообщниками и сторонниками.

Не прошло и двух десятилетий со времени буржуазной революции в нашей стране и установления капиталистических отношений, как явно проявился процесс деградации русского языка. Он не обогатился, а замусорился иностранными словечками и выражениями, разговорная речь стала не только выхолощенной, предельно упрощенной, что можно объяснить ослаблением интеллекта, но и нередко непристойной, изгаженной матерщиной. Это относится и к обыденным разговорам (в частности, среди женщин и при них), и к печатным изданиям, и к театральным подмосткам.

Но все-таки русский язык не отмирает и не перерождается. Он остается в потенции все тем же. У части русских он совсем не изменился. Вопрос лишь в том, как им пользуются большинство русских, а также нацмены и какое к нему отношение в мире. Естественно, с развалом социалистического содружества государств и расчленением СССР престиж русского языка значительно упал. Однако сам он сохраняется и будет жить, пока останутся люди, для которых русская культура родная.

Вот и Сталин, на вопрос, каковы характерные признаки языка, ответил: «Язык относится к числу общественных явлений, действующих за все время существования общества. Он рождается и развивается с рождением и развитием общества. Вне общества нет языка…

Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания. Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и в соединении слов в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека и, таким образом, делает возможным обмен мыслями в человеческом обществе».

Зачем понадобилась дискуссия?

Отвечая на этот вопрос, Сталин прояснил и то, по какой причине он принял в ней активное участие. Точнее сказать, выступил со своими, как тогда говорили, основополагающими высказываниями. По его словам: «Дискуссия выяснила, прежде всего, что в органах языкознания, как в центре, так и в республиках, господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого ˝нового учения˝ в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания. За критическое отношение к наследству Н. Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н. Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Н. Я. Марра.

Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать».

Переход от частной науки к обобщению вполне понятен, если вспомнить, что Сталин в течение всей своей деятельности на посту главы советского правительства неустанно и беспощадно боролся с подобными «замкнутыми группами непогрешимых руководителей», которые начинали «самовольничать и бесчинствовать», обезопасив себя «от всякой возможной критики».

* * *

Завершает работу И.В. Сталина ответ «товарищу А. Холопову». Начинается уважительно: «Ваше письмо получил. Опоздал немного с ответом ввиду перегруженности работой». Но далее называет два его предположения глубоко ошибочными. В их суть он не стал вдаваться, предпочитая, как поучал Козьма Прутков, смотреть в корень. Ибо, по словам Сталина, эти предположения основаны на догматическом подходе к теории марксизма и цитировании классиков вне исторического контекста.

Как известно, Маркс и Энгельс пришли к мысли о невозможности победы социалистической революции в отдельно взятой стране. Однако создание Советского Союза доказало обратное. Значит, основоположники марксизма ошибались?

Нет, отвечает Сталин. Они были правы, но с позиций своего времени. Изменилась ситуация в мире, преобразился капитализм, а потому потребовалось пересмотреть их выводы с учетом новых реалий. Тех, кто этого не понимает, вождь заклеймил как начетчиков и талмудистов.

По той же схеме он комментировал и положение Энгельса об отмирании государства после победы социалистической революции. Это нельзя воспринимать как абсолютную истину. Она верна для своего времени и требует корректировки для конкретной обстановки ХХ века.

Надо отдать должное А. Холопову. Он «поддел» вождя, сопоставив два его высказывания. В одном случае, в докладе на ХVI съезде партии в 1930 году, Сталин говорил, что после победы социализма в мировом масштабе национальные языки сольются в один какой-то новый язык. А в статье «Относительно марксизма в языкознании» утверждал, что в результате скрещивания двух языков один выходит победителем, а другой отмирает, без появления нового языка.

Сталин с издевкой пишет, что, обнаружив такое вопиющее противоречие «т. Холопов приходит в отчаяние». Намекнув на его принадлежность к числу начетчиков и талмудистов, вождь пояснил, что в одном случае речь идет об эпохе до окончательной победы социализма, а в другом – после оной. Обе формулы справедливы – каждая для своего времени.

Расправившись с оппонентом, Сталин завершает:

«Начетчики и талмудисты рассматривают марксизм, отдельные выводы и формулы марксизма, как собрание догматов, которые ˝никогда˝ не изменяются, несмотря на изменение условий развития общества. Они думают, что если они заучат наизусть эти выводы и формулы и начнут их цитировать вкривь и вкось, то они будут в состоянии решить любые вопросы в расчете, что заученные выводы и формулы пригодятся им для всех времен и стран, для всех случаев в жизни». Что тут возразишь?

Обратим внимание на завершение сталинской работы:

«Марксизм не признает неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов. Марксизм является врагом всякого догматизма.

28 июля 1950 г.».

Складывается впечатление, что вся дискуссия по вопросам языкознания при целом ряде затронутых более или менее конкретных тем имела некоторую сверхзадачу, которую можно было бы расценивать как одно из завещаний вождя.

О свободе мысли

Появление работы «Марксизм и вопросы языкознания» большинство советских ученых, в первую очередь гуманитариев, восприняло со вздохом облегчения. Высказанные в ней суждения Сталина избавляли ученых от постоянной оглядки на догмы господствующей идеологии, приспособления к ним в любых случаях.

Ученики и последователи Н. Я. Марра захватили господствующее положение в советском языкознании, представив себя глашатаями единственно верного революционного учения марксизма-ленинизма. Они побивали противников не логикой и фактами, а «твердокаменными» цитатами, выдернутыми из сочинений классиков марксизма.

Например, в 1932 году в «Известиях Академии наук СССР» была напечатана статья В. И. Вернадского «Проблема времени в современной науке». Тотчас, в том же номере журнала, последовало резкое опровержение ее основных положений с позиций марксизма А. М. Дебориным. Он обвинил Вернадского в «ползучем эмпиризме», открывающем «двери мистицизму». И сделал вывод, что «оздоровление научной атмосферы, невиданный настоящий подъем научной мысли возможны лишь сознательным поворотом к философии диалектического материализма».

В ответ Вернадский не стал оправдываться и, тем более, раскаиваться в своих идеологических «грехах». Откровенно заявил: «Я философский скептик. Это значит, что я считаю, что ни одна философская система… не может достигнуть той общеобязательности, которую достигает (только в некоторых определенных частях) наука». «Я как философский скептик могу спокойно отбросить без вреда и с пользой для дела в ходе моей научной работы все философские системы, которые сейчас живы».

Последовали какие-нибудь «организационные выводы» в отношении Вернадского? Нет.

Недруги Советского Союза утверждают, будто Сталин допускал свободу мысли, суждений только для себя и не терпел возражений. Это неправда. По свидетельству многих, кто с ним общался в разные годы и подчас в экстремальных ситуациях (во время Отечественной войны или, как в его дискуссии с Михаилом Шолоховым, в период коллективизации), со Сталиным можно было спорить, и он умел учитывать мнения, расходящиеся с его собственным.

* * *

На мой взгляд, работа «Марксизм и вопросы языкознания» показала, что Сталина совершенно не удовлетворяла идеологическая работа, которую проводили партийные органы и многочисленные «начетчики и талмудисты» марксистского учения. Сталин попытался оживить его, вывести из состояния застоя. Опоздал!

Он покусился на обширные угодья, где имели возможность безбедно существовать, пережевывая идеологическую жвачку, не утруждая себя излишними заботами, сотни тысяч преподавателей марксизма, партийных деятелей и пропагандистов. Он потребовал творческого подхода к марксизму у тех, кто давно уже утратил творческие способности в философии, приспособились к «основополагающему учению», став интеллектуальными импотентами. (Были, безусловно, и талантливые марксисты, но в данном случае имеются в виду «массы идеологических работников», из которых выделились в виде мутного и дурно пахнущего осадка «прорабы перестройки» и «реформаторы».)

В советской философии, а также социологии, обществоведении воцарилась тоталитарная идеологическая система. Приняв как незыблемые догмы положения марксизма, упрощенные до примитивных схем, ученые вольно или невольно заходили в теоретические тупики. Они не стремились преодолевать и развивать идеи прошлого с учетом изменений, происходящих в природе, науке, технике, на производстве. Напротив – упорно, а порой злобно защищали догмы, не отвечавшие реальности.

Если бы еще эти проповедники от идеологии верили в то, что они навязывали и защищали от обновления! Многие из этих деятелей, как потом выяснилось, лгали ради карьеры и привилегий. Например – Д. Волкогонов, А. Яковлев, А. Гайдар… Всех и не перечтешь. М. Горбачев даже признался, что всегда был антисоветчиком. Как-то в США, получая очередную премию за предательство, он поплакался хозяевам с трибуны: а меня, мол, на родине многие называют Иудой. Возможно, намекал, что за это достоин более высоких гонораров.

Предвидел ли Сталин подобное перерождение и вырождение мнимых коммунистов, представителей партийной элиты? Возможно, предвидел. Хотя кто бы мог ожидать такого маразма, такой степени нравственного вырождения, который продемонстрировали «прорабы перестройки» и «реформаторы»!

Ленин в свое время вполне определенно называл «опасность, во много раз превышающую всех Деникиных, Колчаков и Юденичей, сложенных вместе». По его мнению, «самый опасный враг пролетарской диктатуры» – мелкобуржуазная анархическая стихия. И если ее удалось тогда отчасти обуздать под лозунгом «Земля – крестьянам», то позже, в период коллективизации, она проявила себя с огромной силой, едва не ввергнув общество в новую гражданскую войну.

А затем по мере увеличения благосостояния советских людей, стал возрождаться «буржуазный дух», причем поначалу не столько в среде трудящихся, сколько среди служащих и, в частности, партийных функционеров.

Сталин повидал на своем веку немало предателей и перерожденцев. Он боролся с ними порой жесточайшими методами. Но искоренить их было невозможно. Сорняки, как известно, значительно более живучи и легче приспосабливаются к изменчивым условиям, чем культурные растения. Нечто подобное наблюдается и в общественной жизни, среди людей.