Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век

Одни участники совещания (как Ф.Д. Самарин) сочли «шиповский проект» слишком радикальным; другие (например, С.Н. Трубецкой), наоборот – слишком умеренным. Третьи (П.Д. Долгоруков, Р.А. Писарев) готовы были принять предложенный текст лишь условно, как некий минимальный набор требований. И только Н.А. Хомяков целиком и полностью поддержал проект. Он только пытался придать ему более определенное и деловое выражение, свести его к практическим предложениям.

Николай Алексеевич поддержал Д.Н. Шипова и в 1905 году. Тот, вопреки многим, критиковал символ веры правоверного демократа – прямые, всеобщие, равные, тайные выборы депутатов высшего законодательного собрания – и отстаивал иной принцип формирования Государственной думы: по его мнению, представительное учреждение России должно формироваться из членов земских собраний. Дмитрий Шипов и Николай Хомяков защищали эту позицию на съезде дворянских предводителей в апреле 1905 года. Они же стали инициаторами созыва съезда земских деятелей – противников прямых и всеобщих выборов в Государственную думу, отстаиваемых представителями радикального крыла русского либерализма.

Н.А. Хомяков отвергал любые крайности: радикализм в любой форме был для него неприемлем. Так, в январе 1905 года, на депутатском заседании московского дворянства, Хомяков, вместе с убежденными конституционалистами С.Н. Трубецким и Ф.Ф. Кокошкиным, выступал против ультраконсервативной партии, возглавляемой братьями Самариными. Партийный идеолог Ф.Д. Самарин категорически возражал против введения народного представительства: по его мнению, созыв даже Земского собора, обладающего лишь правом законосовещательного голоса, сыграет на руку революционным партиям. На этот раз Николаю Алексеевичу пришлось выступить в несвойственной для него роли оратора. Он страстно, пылко возражал против аргументов консервативного большинства и, как воспоминал сам Самарин, вызвал немалое сочувствие в зале. Пройдет некоторое время, и в марте 1905 года Хомяков, вместе с Д.Н. Шиповым, М.А. Стаховичем, В.И. Герье, П.Н. Трубецким, примет участие в составлении некой политической «записки», против которой опять выступит Ф.Д. Самарин с соратниками. «Борьба с правительством кончена, нужна помощь царю» – утверждали авторы этого документа. Ради достижения единения общества и верховной власти нужно созвать законосовещательное народное представительство, Государственный земский собор.

По одному вопросу мнение Хомякова в корне расходилось с тем, что хором твердило либеральное земство: Николай Алексеевич не был сторонником введения мелкой земской единицы. Он соглашался, что земское здание «не достроено», что оно нуждается в фундаменте, которым должны стать органы местного самоуправления – волостное земство, в настоящее время отсутствующее. Однако, в отличие от многих своих коллег, он не одобрял всесословный характер подобного учреждения. Либералы радикального направления исходили из необходимости построения единого здания самоуправляющейся России, увенчанного всероссийским представительным собранием и имеющего своим фундаментом сельское и волостное земство. Такой подход подразумевал логично устроенную иерархическую структуру: всесословное уездное земство естественным образом формируется из представителей всесословного волостного, а всесословное губернское – из всесословного уездного и т. д. Это обозначало построение властной вертикали, альтернативной бюрократической иерархии. Иными словами, речь шла о коренной политической реформе, которая предполагала принципиально иную роль земства в системе управления.

Совсем иначе рассуждал Николай Хомяков. Для него земство – институт не политический, а в первую очередь хозяйственный. Соответственно, основная цель реорганизации земства – более точное представительство хозяйственных интересов в органах местного самоуправления, а вовсе не реализация политических амбиций некоторых деятелей. Поэтому в 1903 году он предложил министру внутренних дел В.К. Плеве образовать не мелкую земскую единицу, а крестьянское хозяйственное попечительство.

Для Хомякова земская деятельность не имела ничего общего с политикой, и, следовательно, политический принцип самоуправления народа не мог лечь в основание организации земства. Его структура должна определяться основной стоящей перед ним задачей, насущными хозяйственными вопросами. Земство призвано стать представительством хозяйственных, имущественных интересов, имевших место в данной губернии или уезде. Разговоры о всесословной волости, рассуждал Николай Алексеевич, лишь уводят в сторону от наиболее важного вопроса: крестьянские интересы в земстве в настоящее время не представлены. Дабы разрешить эту проблему, необходимо в принципе изменить способ формирования уездных земских собраний. Они должны формироваться из представителей городов, крупного землевладения и предполагаемых Хомяковым хозяйственных попечительств, объединяющих крестьянские хозяйства. Таким образом, вместо всесословной мелкой земской единицы необходимо ввести сословные, крестьянские хозяйственные попечительства.

Согласно проекту Н.А. Хомякова, хозяйственное попечительство – волостное объединение крестьян, основанное на принципе взаимопомощи. Первая его обязанность – организация семенного дела. Все остальные культурно-экономические мероприятия в деревне как раз вытекают из семенного дела, и с ним можно связать все отрасли крестьянского хозяйства. При этом попечительства будут ведать исключительно экономическими вопросами, тяготы же административного управления с крестьянского населения могут быть сняты. Так, например, выбор старшин следует предоставить земским собраниям; расходы на волостные суды и волостное управление примет на себя казна. Так что, по мнению Хомякова, введение крестьянских хозяйственных попечительств не только поспособствует более эффективному решению многих проблем сельского хозяйства, но и улучшит финансовое положение крестьянства.

«Думаю, что мною предложенная форма представительства от хозяйственных попечительств в корне изменит отношение населения к земским учреждениям и исправит их деятельность», – писал Николай Алексеевич Плеве. Действительно, в данном случае подразумевалась серьезная земская реформа. Причем, по сути дела, речь шла об утверждении сословного начала как одного из основополагающих принципов организации земских учреждений. «Хороший он малый, – писал Шипов о Хомякове, – но все еще не перебродила в нем барская закваска, и не может он хладнокровно и правильно отнестись к бессословной интеллигенции, и в своем проекте о хозяйственном попечительстве, который он, между прочим, подавал Плеве, он проектирует попечительства исключительно крестьянские, чтобы оградить крестьянство от влияния интеллигенции».

3 июня 1907 года II Дума была распущена, но Хомяков расстается с депутатским креслом всего на несколько месяцев. Уже осенью прошли выборы в следующую Думу; «Союз 17 октября» одержал уверенную победу, однако каким образом будут употреблены ее плоды, обществу оставалось неясным. В некоторой растерянности оказались и сами октябристы. С одной стороны, правые депутаты неоднократно выступали с заявлениями, что не имеют с октябристами принципиальных разногласий, и поэтому, скооперировавшись, им можно взять в Думе абсолютное большинство. Со своей стороны, многие кадеты считали октябристов политиками скорее либерального толка. А поскольку сам «Союз 17 октября» был формированием действительно весьма неоднородным, его руководству приходилось вести максимально гибкую политику, дабы избежать раскола в партийных рядах. Сама жизнь велела октябристам стать партией компромисса.

Первым актом Государственной думы, которая открывалась 1 ноября 1907 года, должно было стать избрание председателя. Не вызывало сомнений, что кандидатуру следует выдвигать октябристам. Казалось бы, прямая дорога в председатели была А.И. Гучкову: он не только являлся самым ярким партийным деятелем, но и обладал необходимыми лидерскими качествами. Однако сами октябристы не пожелали отпустить Гучкова с поста главы фракции. А дальше дал о себе знать дефицит кадров; правые, почувствовав слабину «центра», предложили своего кандидата – графа Бобринского. Слева звучало предложение сохранить преемственность и избрать председателем III Думы председателя предыдущей – кадета Ф.А. Головина. Вот в такой обстановке Гучков и предложил фракции поддержать кандидатуру Н.А. Хомякова.

Это вдруг устроило всех. Не только октябристов, но вообще всех – и левых, и правых. Пресса, еще накануне гадавшая на кофейной гуще, вдруг в одночасье заговорила о председательстве Хомякова как о деле, «не подлежащем уже почти сомнению». Небольшая загвоздка заключалась в том, что сам Николай Алексеевич решительно отказывался от такой чести. Однако после настойчивых уговоров он изменил свое решение. «Напишите читателям „Голоса Москвы“, – сказал он корреспонденту, – что Хомяков своих обещаний не держит. Не забудьте только прибавить, что согласился я идти на эти мучения не сразу – долго меня уговаривали, даже замучили совсем, право».

Мучили действительно долго. В своем интервью Хомяков с присущим ему юмором рассказал, как все происходило. «Вчера приехал ко мне Александр Иванович Гучков и битый час меня уговаривал. Господи, как он упрашивал, какие доводы приводил, то есть прямо соловьем разливался… И комплиментов мне, старику, наговорил, и из прошлой моей деятельности случаи председательствования припоминал, ну, словом, обошел меня совсем. Сегодня на конференции я долго упирался, говорил им, что и стар-то я, и памяти у меня никакой нету, и вспыльчив я как порох, – уж чего только я не наговорил. А главное, парламентских тонкостей не понимаю и никаких наказов в глаза не видал. Так нет же! Говорят, назвался груздем, полезай в кузов! Ну вот и лезу, только не в кузов, а прямо в огонь! Попомните мое слово, что подведу я в Думе октябристов, ох, как подведу! Ведь кадеты так и норовят уличить нас в незнании парламентских обычаев. Все будут сидеть в Думе и меня подлавливать, у них ведь все специалисты по части наказа. Приходится теперь старику сидеть да учить наизусть наказ, а где его выучишь, когда в нем 900 статей, а памяти у меня – ни-ни…»

По поводу этого и подобных интервью высказался сам лидер фракции октябристов А.И. Гучков: «Напрасно только Николай Алексеевич со свойственной ему скромностью заявил интервьюерам, что он едва ли справится с тяжелой обязанностью председателя Государственной Думы. Напротив, у него твердый, решительный характер, авторитет его у всех высок, вне всяких сомнений. Я убежден, что на первых порах он своей корректностью сумеет снискать любовь и симпатию всей Думы».

Так почему Н.А. Хомяков оказался вдруг настолько незаменимым, что его пришлось так уговаривать? Хомяков – видный общественный деятель: этот тезис, казалось бы, не вызывает сомнений, учитывая солидный послужной список политика. Однако этот видный общественный деятель почти не открывал рта ни на земских съездах, ни во время предшествующих думских прений. Иначе говоря, мы имеем дело вовсе не с публичным человеком, который тем не менее пользовался неизменной популярностью и любовью. Например, когда на земском съезде в мае 1905 года встал вопрос о составе делегации для преподнесения адреса императору, участники совещания голосуют в том числе и за молчаливого Николая Алексеевича. Его неизменно выбирали членом ЦК «Союза 17 октября». Правые и умеренные депутаты II Думы, обсуждая возможные кандидатуры на пост председателя, сразу же вспомнили фамилию Хомякова. А III Дума уже практически единогласно решила, что лучшего председателя, чем Николай Алексеевич, не найти. Такое отношение можно, конечно, объяснить веселым, добродушным характером нашего героя. Однако в этом есть только доля истины.

Н.Н. Чебышев отмечал, что Хомяков, будучи смоленским губернским предводителем дворянства, «с неподражаемым мастерством вел земские и дворянские собрания… Он был прирожденный руководитель больших собраний. Для этого он был наделен всеми данными: самообладанием, пониманием толпы, даром быстро схватывать и с ясной сжатостью излагать суть вопроса, педагогической властностью». Разгадка этого феномена кроется, видимо, в том числе и в полном отсутствии у Николая Алексеевича личных амбиций. Декоративная, по выражению лидера кадетов П.Н. Милюкова, фигура нового председателя никому не дала почувствовать себя обделенным. Он казался «наиболее достойным, зараз и либеральным, и покладистым кандидатом».

Этого человека все знали, он всем нравился, никто не мог сказать о нем ничего дурного. Находка А.И. Гучкова оказалась гениальной. Когда он предложил эту кандидатуру, никто и не подумал возразить. Все понимали: Хомяков честно исполнит свои обязанности; умный, образованный и культурный человек без каких-либо карьерных устремлений, он будет справедливым и независимым председателем и постарается обеспечить спокойную конструктивную работу. По словам Чебышева, у Хомякова «было свойство внушать к себе глубокое доверие. Он был авторитетен своим политическим бескорыстием и нелицеприятием, невольно покорявшим даже самых строптивых думских крикунов». Консолидации вокруг себя способствовал и сам Николай Алексеевич, раздававший перед открытием Думы очень точные и взвешенные интервью.

31 октября 1907 года, накануне открытия Думы, кадетская газета «Речь» опубликовала беседу с Хомяковым. Первым делом он подтвердил отсутствие у него любых связанных с предстоящим избранием амбиций. «Я не чувствую себя подготовленным к столь тяжелой и ответственной задаче, как руководство Думой. У меня и памяти такой нет, которая нужна, и опыта нет, и знакомства с процедурой мало, и я совершенно искренне отказывался от предложенной мне роли. Но раз это, по мнению моей партии, необходимо, я подчиняюсь и не устраняю себя от обязанностей». И сразу же – о том, как все-таки с этой работой справиться. «Роль председателя с формальной ее стороны довольно точно регламентирована. Что касается существа, то я считаю безусловной и первой обязанностью председателя быть выше партий и абсолютно беспристрастным. Самую широкую свободу слова он должен ограничивать, во-первых, пределами обсуждаемого вопроса, не допуская никоим образом ни малейшего отклонения от него, и, во-вторых, строгой парламентарностью выражения. Всякие некорректности должны быть тщательно устраняемы, т. к. они обостряют отношения между депутатами, затемняют дело и удлиняют прения. Ни крайние левые, ни крайние правые не должны быть допущены к философским рассуждениям и спорам, может быть, и пикантным, и в домашней жизни интересным, но в законодательном учреждении неуместным по своей бесплодности… Скандалов в 3-й Думе быть не должно. Я думаю, что члены Думы будут добросовестно заниматься делом».

Корреспондент спросил также, верит ли Хомяков в образование думского конституционного большинства. «Я убежден, что в Думе окажется большое конституционное большинство. Сами правые говорят, что среди них антиконституционалистов немного. Я лично не хочу ни отрицать, ни подтверждать этого, но так они говорят… Я думаю, что в конституционный центр войдут и кадеты, и мирнообновленцы, и октябристы, и даже часть правых, которых от октябристов, в сущности, отделяет только вопрос еврейского равноправия. Атак как при этом они не отрицают необходимости облегчения еврейского положения, а некоторые стоят даже за отмену черты оседлости, то постепенно с ними сговорятся. И в Думе образуются три естественные группы: левая, центр и правая. Центр будет объединен, на первом плане, строгим признанием законодательных прав Думы и стремлением к мирному и без резких скачков реформированию русской жизни». Отметив, что «единственное средство вывести страну из ее положения – это взяться за карандаш и работать», Хомяков сформулировал первоочередные задачи Думы: «Рассмотрение бюджета во что бы то ни стало, и затем пересмотр всех законов последних лет с их хитросплетенным разнообразием. Тут и аграрные законы по 87 ст., и временные законы о свободах. При такой путанице остаться нельзя, и это нужно сделать возможно скорее».

Разумеется, подобные высказывания формировали в обществе доверительное отношение к Хомякову. Хорошо понимая роль прессы, он относился к ней весьма благожелательно, никогда не отказывал в интервью, стремился улучшить условия работы журналистов в Государственной думе (поначалу их просто не пускали в зал, и статьи писались исключительно на основании слухов). Газетчики отвечали ему взаимностью; только одиозные издания вроде издаваемого князем Мещерским крайне правого «Гражданина» позволяли себе нападки.

Первое заседание палаты прошло без срывов, председателя избрали практически единогласно (371 голос за, 9 – против), после чего ему предстояло выступить с трибуны. «Вам угодно было, господа, – сказал он, – возложить на меня обязанности Председателя Государственной Думы. Я не должен отказываться от этой великой чести несмотря на то, что чувствую свое бессилие и недостаточные знания, недостаточный опыт. Я выхожу на это дело с недоверием в себя, но я должен принять ваш приговор, ибо я взошел сюда на эту кафедру с другой верой, верой в светлую будущность великой, неделимой, нераздельной России, с верой, с непоколебимой верой в ее Думу, с верой в вас, господа. Я верю, нет, я знаю наверное, вы все пришли сюда для того, чтобы исполнить ваш долг перед государством. Вы пришли сюда, чтобы умиротворить Россию, покончив вражду и злобы партийные; вы пришли сюда, чтобы уврачевать язвы исстрадавшейся родины, осуществив на деле державную волю царя, зовущего к себе избранных от народа людей, чтобы выполнить тяжелую, ответственную государственную работу на почве законодательного государственного строительства. Бог вам в помощь, господа».

Хомяков остался верен своим правилам: речь получилась вполне компромиссной и задеть никого не могла. Либеральная пресса, правда, была разочарована. «Русские ведомости» с недоумением отмечали «странный характер речи нового председателя – отсутствие в ней хотя бы слабых указаний на волнующую всех злобу дня». «Речь» высказалась более жестко: «Вся его речь явилась отражением партийной вражды и злобы, и притом узкопартийным… Он говорил о новом государственном строе России в терминах более неопределенных, чем термины г. Голубева (государственный секретарь, открывавший Думу. – Авт.), и под его речью прекрасно мог бы подписаться… г. Пуришкевич». Видимо, предыдущие выступления Николая Алексеевича в прессе все-таки внушили кадетам некоторые иллюзии. От него, вероятно, ждали повторения слов о том, что монархия не является неограниченной, когда ни один закон не может восприять силу без одобрения Государственной думы, и т. д.

Эту вступительную речь прокомментировал в интервью «Голосу Москвы» 3 ноября 1907 года и лидер октябристов А.И. Гучков. «Почему Хомяков в речи, произнесенной в день открытия, ни разу не упомянул о конституции? Да потому, что у нас было так заранее обусловлено. Ни раздражать, ни махать красными тряпками мы не будем. Точно так же поступили бы и правые, если бы председатель случайно был избран из их среды… Ведь это была не программная речь, а приветствие депутатам».

Известно, что Гучков в те дни серьезно хотел блокироваться с думскими правыми, иногда не ставя в известность Хомякова. При этом он говорил: «Николай Алексеевич, я в этом убежден, никогда не даст в обиду думского меньшинства, которым являются кадеты и крайние левые, но всегда постарается примирить их с депутатским большинством». А Хомяков был искренне настроен на серьезную конструктивную работу; необходимость октябристам с первых дней вступать в союз с правыми, оставляя кадетов в меньшинстве, казалась ему далеко не очевидной. Однако проблемы стали возникать уже с самого начала. Вслед за председателем необходимо было избрать двух его товарищей (заместителей) и секретаря Думы. Хомяков просил занять пост товарища председателя кадета В.А. Маклакова. Едва ли это диктовалось желанием видеть в президиуме представителей всех ведущих партий (то, что второй товарищ председателя будет правым, сомнений не вызывало). Дело в том, что Маклаков являлся автором Наказа (регламента) Государственной думы и лучше других разбирался во всех тонкостях парламентской процедуры. Сознавая свою неопытность, Николай Алексеевич хотел видеть рядом именно такого человека. Накануне выборов он даже обратился в бюро фракции октябристов с письмом, где «горячо настаивал» на кандидатуре Маклакова. Ходили слухи, что в противном случае он угрожал своей отставкой. Однако октябристы в первый, но далеко не в последний раз за время работы III Думы вступили в сговор с правыми, и кадеты остались без мест в президиуме.

Слухи же о возможной отставке только что избранного председателя взялся развеять А.И. Гучков. «Ну разумеется, – сказал он в интервью «Голосу Москвы», – все эти слухи лишены всякого основания. Николай Алексеевич Хомяков слишком желанный человек для всей Думы, чтобы он мог отказаться от почетного председательского кресла… Избрание Хомякова для России очень важно. При условии долговечности Третьей Думы – а это можно считать вполне обеспеченным – председателю придется очень часто ездить во дворец, – очень важно поэтому, чтобы председателем был человек, угодный при дворе и независимый, с определенной физиономией и прекрасным прошлым, а Николай Алексеевич именно такой человек; с ним в придворных кругах считаются, и очень серьезно». Похоже, не протолкни Гучков в председатели Хомякова, фракция октябристов развалилась бы с самого начала. В ней вполне реально существовало левое крыло, выступавшее против любых блоков с правыми. Фигура председателя консолидировала не только Думу, но и октябристскую фракцию.

В III Думе Хомяков с речами практически не выступал, исполняя исключительно председательские функции. На этом поприще он стал одним из главных действующих лиц большого конфуза, случившегося весной 1908 года. 24 апреля в Думе, в присутствии министра финансов В.Н. Коковцова, обсуждался вопрос о причинах убыточности отечественных железных дорог. Возникла идея, сформулированная П.Н. Милюковым так: «Мы считаем необходимым образовать парламентскую комиссию по расследованию причин убыточности нашего казенного железнодорожного хозяйства». Коковцов отреагировал: «У нас, слава Богу, нет еще парламента». Реплика не вызвала сверхбурной реакции, но на следующий день депутаты пожелали ее обсудить. Хомяков воспротивился: «Мы не можем ставить как отдельный вопрос обсуждение неудачно сказанных кем бы то ни было слов. Как председатель я не имел никакой возможности остановить министра финансов, когда он сказал свое неудачное выражение; я не имел возможности и не имел даже права, но я считаю, что я имею возможность, имею и обязанность не допускать обсуждения этих слов в дальнейшем».

Это высказывание тоже никого особенно не затронуло – никого, кроме председателя Совета министров П.А. Столыпина. Как вспоминал В.Н. Коковцов, тот встретился с Хомяковым и заявил ему, что это выступление его, Столыпина, «крайне удивило и ставит перед ним даже вопрос о том, как быть министрам, если председатели Думы начнут награждать министров различными эпитетами за произносимые ими речи вместо того, чтобы предоставить Думе в лице ее членов возражать им по существу, и будут делать это еще в присутствии министров; что перед ним стоит даже вопрос о том, согласится ли министр финансов являться в Думу после такого инцидента, а если не согласится, то он, Столыпин, отнюдь не станет уговаривать его, вполне понимая, что и сам он поступил бы точно так же, и тогда встанет во весь рост вопрос о таком конфликте между Думой и Правительством, который просто не знаешь, как разрешить».

При этом Коковцов на момент разговора Столыпина с Хомяковым об инциденте даже не знал. А узнав, махнул на него рукой, сказав, что раздувать его не намерен и вообще считает слова «слава Богу» в своей реплике ошибочными (Столыпин же, наоборот, сказал, что это очень правильно: парламента действительно нет, и слава Богу, что нет). В свою очередь, Хомяков заявил Столыпину, что ему и в голову не приходило обидеть Коковцова: если бы «Владимир Николаевич подал в отставку из-за этого неосторожного шага, то я и сам тотчас же уйду из председателей». Хомяков сначала не понял, в чем состоял его проступок, и думал, что поступил чрезвычайно умно, не позволив депутатам говорить на скользкую тему и предложив простой выход из возникшего инцидента. Однако после беседы со Столыпиным пообещал, что завтра же в Думе возьмет свои слова назад. «Ведь так, пожалуй, по моим стопам члены Думы начнут подносить в своей критике и почище эпитеты, а кто же запретит министрам отвечать на них и в еще более повышенном тоне, от верхнего до диеза, и тогда действительно придется святых выносить из залы».

«Наш милейший Хомяков заварил кашу, пусть он ее и расхлебывает», – сказал Столыпин. 26 апреля 1908 года, председатель Государственной думы, открывая заседание, заявил: «Я вполне сознаю, что поступил некорректно в смысле формальном по отношению к министру, речь которого я квалифицировал, некорректно по отношению к членам Государственной Думы, не допустив их обсуждать слова министра после речи графа Уварова, когда они могли желать высказать свое мнение… Но, господа, я должен сказать, что, кроме наказа, кроме письменных регламентов, я знаю еще другой регламент – это моя совесть. Я считаю, что если предо мной в Государственной Думе от кого бы то ни было, будь то от правительства или будь то от кого-либо из членов Государственной Думы, падет искра, от которой может вспыхнуть пожар, я считаю своим долгом, вопреки регламенту, эту искру потушить. Если мне удалось это сделать, я не могу об этом забывать и до последних дней моей жизни буду вспоминать об этом с удовольствием, а не с раскаянием».

Инцидент, таким образом, ко всеобщему удовольствию был исчерпан. Однако здесь проявилось то качество Хомякова, о котором впоследствии писал П.Н. Милюков, – умение «обволакивать ватой трагические ситуации». «На него никто не мог сердиться, но линию свою он, тем не менее, вел». Николай Алексеевич извинился за формальную бестактность, но слов своих обратно взять и не подумал. А Коковцова потом еще долго спрашивали, есть ли в России парламент или – слава Богу – нет.

Эта реальная двойственность ситуации проявилась, когда в 1909 году русских депутатов пригласили в Англию. Приглашение было направлено не британским парламентом, а частным лицом, профессором Пэрсом. В делегацию вошли четырнадцать думцев и четыре члена Государственного совета. Возглавил ее Хомяков – как человек, которого, по словам П.Н. Милюкова, «не стыдно было показать Европе». Несмотря на неофициальный характер поездки, состоялись встречи российской делегации и с королем, и с наиболее видными членами парламента. Некоторая проблема возникла, когда группа английских рабочих возмущенно потребовала нигде членов делегации не принимать, поскольку они представляют страну, где рабочих угнетают. Фракция лейбористов в парламенте заявила в связи с этим протест против пребывания делегации в стране. Наши соотечественники, вынужденные как-то реагировать, составили ответ, квинтэссенция которого состояла в том, что царь и народ в России едины. Милюков, который тоже находился в Англии, очень не хотел подписывать такую бумагу. В результате Хомяков взял ответственность на себя и подписал ее один как глава делегации. Это позволило россиянам уехать обратно, сохранив достоинство.

Осенью 1909 года Николай Алексеевич предложил всем, кто ездил в Англию, отправить профессору Пэрсу какой-нибудь подарок. Процесс затянулся; в архиве на этот счет сохранились любопытные документы. Дважды члены делегации собирались у Хомякова, обсуждали, что дарить. 30 октября секретарь председателя Думы Алексеев направляет записку думскому казначею: «Председатель Государственной Думы просит Вас при ближайшей выдаче членам Государственной Думы довольствия удержать с членов Думы, поименованных в приложенном к сему списке, по пятидесяти рублей. Удержанную сумму 700 рублей Председатель Государственной Думы просит доставить ему». Эта записка интересна с двух сторон. Во-первых, поучительно уже то, что депутаты собирались приобрести подарок за свой счет. Сегодня такой подход представляется несколько менее вероятным даже с учетом того, что делегация была неофициальной. Во-вторых, любопытна просьба удержать из довольствия деньги и доставить их председателю. Это характеризует высокий уровень взаимного доверия в хомяковской Думе. Деньги собирались пустить на покупку серебряной братины со стаканчиками и размещение на них автографов членов Государственных думы и совета. Работу поручили фирме Фаберже. Средств, правда, не хватило, потом пришлось собирать еще.

Забавная коллизия возникла и в июле 1910 года, когда Пэре прислал в ответ восемнадцать альбомов. Поскольку он сделал это при посредстве российского посольства в Лондоне, альбомы пришли в Министерство иностранных дел. Оттуда их переслали в канцелярию Государственной думы с просьбой вернуть и руб. 45 коп., израсходованные артельщиком министерства при получении посылки на таможне. Канцелярия не могла решить этот вопрос без председателя, которым был уже Гучков, к тому же отсутствовавший в городе. Вопрос повис. Несчастный мидовский артельщик, для которого эта сумма представлялась значительной, видимо, сильно теребил свое начальство. В сентябре из министерства в Думу приходит второе письмо. Председатель велел собрать требуемую сумму со всех участников поездки, разделив ее поровну (получилось по 68 коп.). Занимались этим почти месяц; получить взнос с каждого так и не смогли, но деньги все-таки отправили.

Все это говорит о том, что думская бюрократия была такой же, как и повсюду в России. Дела продвигались долго и неэффективно. Разумеется, Н.А. Хомяков не мог избежать соприкосновений со столь нелюбимым им «мертвым канцелярским делом». С другой стороны, политическая составляющая деятельности Думы к 1910 году приобретала все более обостренный характер. В этой ситуации председатель не чувствовал ничьей поддержки. Я.В. Глинка писал: «Сохраняя беспристрастность на кафедре, Хомяков не верил в поддержку в нужные моменты председателя своей фракцией во главе с ее лидером Гучковым… Остроумный, он был чужд всяких интриг, прямодушен и совершенно не способен к борьбе. Его возмущала и политика своей партии, и неестественный блок с партией Маркова 2-го и Пуришкевича… То, что октябристы не только не поддерживали, но даже топили Хомякова, это несомненно. Правые, ведя систематическую травлю Хомякова, всегда находили поддержку в известной части центра».