Вершина Великой революции. К 100-летию Октября

Бездеятельность Временного правительства в условиях стремительного развития всестороннего экономического и политического кризиса подводила страну все ближе к черте, за которой начинался коллапс экономики и распад государственности. Временное правительство было не в состоянии справиться ни с массовым дезертирством, ни с волной грабежей, ни с падением трудовой дисциплины, ни с саботажем распоряжений государственной власти. Некоторые из далеко зашедших процессов (например, разложение армии) уже становились необратимыми. В этих условиях партия большевиков, получив преобладающее влияние в Советах, взяла курс на захват власти путем вооруженного восстания.

С. Дзарасов
Как сеялись семена Революции

Несомненно, что семена революции были занесены к нам ветром капиталистических перемен. Но упали они на чрезвычайно благодатную почву, а потому дали пышные всходы в виде потрясшей весь мир русской революции. Для понимания того, как семя превратилось в развесистое дерево, идея преобразования – в реальность, за внешней видимостью явлений необходимо увидеть скрытые пружины. Именно они приводят широкие массы людей в движение такой силы, которое остановить бывает невозможно. Речь пойдет о том, какими соками питалась русская революция.

Потеряв доверие к старой власти и выйдя на улицы и площади, народ начинает чувствовать свою силу хозяина положения и смело берет свою судьбу в собственные руки. В таком состоянии народ Парижа в 1789 году разрушил Бастилию как символ ненавистного режима, а народ Петербурга во главе с большевиками в октябре 1917 года ворвался в символ старой власти – Зимний дворец, сверг заседавшее там Временное правительство и объявил власть Советов единственно законной властью в России.

Если смотреть, скажем, с высокого балкона дома в элитном районе охваченного восстанием города, то революция – это прежде всего волнующееся море людей, внезапно выплеснувшееся на улицы и площади. За ними уже нет контроля со стороны старой власти, и они действуют, руководствуясь собственными страстями и представлениями. Самозваные ораторы рвутся к трибуне и произносят свои зажигательные речи, в которых чаще всего звучит слово «свобода». Под ним каждый понимает право делать то, что именно ему кажется единственно правильным. В суете революционного восстания люди непрерывно митингуют, и каждый горячо доказывает свою правду, не слыша другого. Публика также горячо реагирует на каждое слово, шумно одобряет одних и гневно отвергает других. Невидимые стороннему глазу, откуда-то из глубины этого человеческого моря поднимаются могучие волны, которыми тысячи несет без оглядки к неизвестной судьбе. В мгновение ока и во многом непредсказуемо эта людская стихия сметает одних вожаков и возносит к власти других. Судя по свидетельствам современников, зрелище этой величественной исторической драмы пугает и притягивает одновременно. Именно поэтому оценки происходящего так сильно разнятся.

Даже внешнему наблюдателю с балкона, если он способен сохранять непредвзятость, очевидно, что коренной переворот во всем образе жизни народа нельзя совершить иначе как при решающей роли широких народных масс. Несмотря на это, широко бытует невежественное представление о революции как о заговоре. Именно такое понимание революции 1917 года, якобы совершенной кучкой заговорщиков на немецкие деньги, получило распространение в сегодняшней России. Это лишь еще одно проявление глубокого упадка общественного сознания нашей страны. Разумеется, ни на какие деньги революцию, подобную той, что потрясла Францию 1789-го, Россию 1917-го, Китай 1949 года, совершить невозможно. Они могут быть порождены лишь нуждой и страданиями миллионов, не имеющих иного пути для улучшения своего положения. «Наиболее бесспорной чертой революции, – говорит один из вождей русской революции Лев Троцкий, – является прямое вмешательство масс в исторические события»^[79]. Такое вмешательство, как правило, не обходится без жестокостей, жертвой которых становятся те, кого народ считает виновником своих несчастий. С этической точки зрения такие жестокости редко бывают оправданными, и для многих это служит основанием для осуждения революции в целом, как явления. Сегодня именно такие суждения доминируют в сознании общества. Они произносятся с тем большей легкостью и апломбом, чем менее исторического кругозора и культуры имеют их авторы. Но хулители революции редко задаются важнейшим вопросом о том, отчего в какой-то исторический момент люди вдруг массово «сходят с ума»? Почему, как и кем народ доведен до такого состояния, при котором прежняя власть теряет всякий авторитет, а новой властью становится улица? Какое пересечение ветров вдруг вызывает бурю человеческого моря, которое еще вчера казалось с высокого балкона столь гладким и спокойным?

В то время как запуганные представители имущих классов либо с ужасом наблюдают за происходящим, либо делают отчаянные попытки силой подавить народное восстание, выдвинутые толпой вожаки чувствуют себя в стихии бушующего моря как рыба в воде. Люди их слушают, горячо поддерживают, за ними готовы идти в огонь и воду. В этом смысле все революции совершенно одинаковы, и осуждать вызванные ими потрясения так же нелепо, как и негодовать на природные катастрофы.

Научное понимание революции не имеет ничего общего с моральным высокомерием толпы и требует прежде всего ответа на вопрос о том, в силу каких обстоятельств и по какой логике вещей насилие и жестокость стали реальностью? «Понять революцию, как и историю в целом, – пишет далее Л. Троцкий, – можно только как объективно обусловленный процесс. Развитие народов выдвигает такие задачи, которые нельзя разрешить другими методами, кроме революции. В известные эпохи эти методы навязываются с такой силой, что вся нация вовлекается в трагический водоворот. Нет ничего более жалкого, как морализирование по поводу великих социальных катастроф! Здесь особенно уместно правило Спинозы: не плакать, не смеяться, а понимать»^[80].

Однако понять такое сложнейшее историческое явление, как революция, гораздо труднее, чем огульно осудить. Конечно, противоположность оценок этого события современниками неизбежна. Жизненный опыт людей, принадлежащих даже к разным профессиям, а уж тем более к разным общественным слоям, глубоко различен. В предреволюционную эпоху тех, кто был ущемлен при старом режиме, по определению наблюдается большинство, иначе революция не могла бы произойти. Они воспринимают ниспровержение старого строя как освобождение и избавление. Более или менее революция понятна и приемлема для тех, кто начинает пользоваться ее плодами. Но зато она остается глубоко чуждой для ее жертв. В глазах всех более-менее благополучных при старом режиме социальных слоев революция выглядит как противоестественный и бессмысленный бунт одичалой толпы, охваченной непонятно откуда взявшейся злобой и ненавистью к тем, кто «жил хоть немного лучше». Как правило, представители благополучных слоев населения так или иначе связаны с былыми правящими классами. В их восприятии жизнь при старом режиме была более-менее нормальной и приемлемой. Они мало знают о страданиях низших сословий, и массовое проявление их озлобления, которым неизбежно сопровождается народное восстание, представляется поэтому труднообъяснимым внезапным помешательством. Подсознательное, а иногда вполне осознанное стремление оправдать себя стоит за яростным осуждением вождей революции. Их стремятся изобразить агентами тех или иных темных сил, сбившими с толку и подбившими на бунт «наш добрый народ».

Между тем семена русской революции, как и всякой другой, сеялись задолго до того, как созрели ее горькие плоды. Это нашло свое отражение во многих произведениях искусства. Одним из ярких произведений русской исторической живописи на эту тему является картина В. Г. Перова «Суд Пугачева» (1879). Строго говоря, это только эскиз к так и не написанному произведению. По первоначальному замыслу художника, это должна была быть финальная картина триптиха (то есть трех картин, объединенных общей идеей). Эпический замысел художника определялся стремлением показать глубокий смысл выступления крестьян против своих угнетателей. К сожалению, до нас не дошли даже наброски ни к первой, ни ко второй картине. Однако известно, что Перов собирался отразить в них. Первая работа должна была показывать тяжкий труд и безжалостное угнетение крестьян, изображая их работу в поле под палящем солнцем. На второй картине художник собирался изобразить крестьянскую армию на марше, уходящее за горизонт море вил и кос. Третья работа должна была изобразить жестокую расправу крестьян со своими угнетателями.

На первом плане эскиза выстроены в ряд обреченные помещики со связанными руками. Первого уже хватает за горло палач. Восставшие крестьяне с мрачными лицами толпятся вокруг. За ними зловеще возвышаются виселицы. Лица всех обращены к Пугачеву, восседающему на крыльце помещичьего дома. От имени крестьян он вершит суд и расправу над жертвами восстания. Его алый кафтан сливается с пожаром, охватившим на заднем плане картины помещичьи усадьбы. Все три части триптиха, взятые вместе, подтверждают пушкинскую оценку крестьянского бунта как «беспощадного», но противоречат его определению как «бессмысленного». Смысл крестьянского бунта в изображении Перова состоит в воздаянии за зло.

Показанная в картине ненависть крестьян к помещикам говорит о том, что имело место задолго до появления капитализма в России. Но его вторжение не только не смягчило, но, напротив, еще больше обострило тлевшие и до этого конфликты. Капитализм подтолкнул крестьян к более активным выступлениям, и надо считать естественным, что они поддержали большевистскую революцию. В этом главное, а не в том, на чем чаще всего останавливается поверхностный взгляд, – в действиях политических вождей и партий. Это, конечно, важная, но чисто внешняя сторона процесса подготовки и осуществления революции. Очень часто эта внешняя видимость принимается за сущность происходящего и критика концентрируется на том, кто из представителей этих партий что сказал и сделал. При таком подходе упускаются из виду более глубокие причины, связанные с классовыми и сословно-имущественными интересами и побуждениями людей.

Верно, конечно, что революционеры и их противники обычно предлагают разные рецепты того, что надо делать во время социального землетрясения, каким является всякая революция, но само землетрясение не может быть вызвано никем иным, кроме как Историей. Никакие жирондисты, якобинцы, большевики, исламисты не могут совершить революцию, если к тому нет объективных предпосылок, решимости преобладающей массы людей преобразовать общество на новых началах. Если же такие предпосылки возникли, то следует не обвинять революционеров, а понять причины сложившейся ситуации.

С этой точки зрения А. Солженицын в созданной им эпопее, посвященной русской революции («Красное колесо»), выступает как хороший писатель, но плохой мыслитель. Созданное им богатое полотно объясняет судьбоносное событие истории русского народа не обстоятельствами его жизни, а действием выскочивших неизвестно откуда дьявольских сил. В «Красном колесе» картины русской революции и образы ее лидеров нарисованы с явным намерением подтолкнуть читателя не к пониманию, а к моральному осуждению. Революция показана только со стороны ее жестокостей, а ее деятелям приписаны самые мелочные движущие мотивы и самые нечистоплотные приемы. Подобная трактовка революции только уводит в сторону от того, как она возникла и что означала. Сводить историческую драму к тому, что простодушный народ слепо отдается мелким шулерам, значит расписаться в своей глубокой предвзятости.

В оценке русской революции А. Солженицын противоположен Н. Бердяеву. Советский коммунизм неприемлем для обоих. Но пафос первого в осуждении революции и коммунизма, а пафос второго в объяснении того, как они возникли и что они означали. В соответствии с таким пониманием вещей А. Солженицын полагал, что избавление от коммунистического наследия революции поднимет Россию на небывалую высоту. В действительности, как мы видим, произошло прямо противоположное, она потеряла и все большее теряет свое величие. При всем неприятии бездуховности коммунизма (то есть отрицания им религии), Бердяев понимал его иначе. Он признавал экономические успехи советского коммунизма и считал перемещение в Россию центра мирового коммунистического движения неким подобием осуществления православной мечты о превращении Москвы в третий Рим.

При этом Н. Бердяев полагал, что революционеры и контрреволюционеры в равной мере не понимают подлинный смысл происходящего. Первые ждут чуда, которого революция дать не может. Вторые целиком обращены к прошлому и, судимые за него, не могут принять настоящего. Между тем революция, по мнению великого русского мыслителя, имеет глубокий исторический смысл: «В нашем греховном, злом мире, – пишет Н. Бердяев, – оказывается невозможным непрерывное, поступательное развитие. В нем всегда накопляется много зла, много ядов, в нем всегда происходят процессы разложения. Слишком часто бывает так, что в обществе не находится положительных, творческих возрождающих сил. И тогда неизбежен суд над обществом, тогда на небесах постановляется неизбежность революции, тогда происходит разрыв времени, наступает прерывность, происходит вторжение сил, которые для истории представляются иррациональными и которые, если смотреть сверху, а не снизу, означают суд Смысла над бессмыслицей, действие Промысла во тьме»^[81].

Солженицын в терминологии Бердяева смотрит на революцию исключительно снизу, то есть со стороны ее жертв. Если рассматривать историю только с этой точки зрения, то остается недоступен ее подлинный смысл. Подробно прослеживает Бердяев развитие предпосылок революции в истории русской общественной мысли и литературы, показывая, как готовилось «небесное постановление», то есть суд исторических сил над бессмыслицей старого порядка. Как уже отмечалось, образованные слои российского общества с середины XIX века были охвачены предчувствием грядущей революции, которую многие в этой среде считали благом и приближали, как могли.

Русскую литературу Бердяев называет профетической (пророческой), поскольку она предчувствовала и предсказывала наступление революционной грозы. При этом, конечно, никто точно не мог знать, что она с собой принесет. При всех мировоззренческих различиях деятелей русской интеллигенции было нечто, что объединяло их. Это было неприятие западного капитализма с его эгоистической моралью и страстью к частной наживе. Русское мышление больше ценило духовные, нравственные качества в человеке, нежели его деловые качества и материально-финансовое положение. Такое мироощущение отличало почти всех заметных русских писателей и мыслителей.

Разумеется, они не были сторонникам революции в том виде, в каком она реально произошла, но были ее проповедниками в том виде, в каком каждый ее себе представлял. «И Толстой, и Достоевский, – пишет Бердяев, – возможны были лишь в обществе, которое шло к революции, в котором накопились взрывчатые вещества. Достоевский проповедовал духовный коммунизм, ответственность всех за всех. Так понимал он русскую идею соборности. Его русский Христос не мог быть приспособлен к нормам буржуазной цивилизации. Толстой не знал Христа, он знал лишь учение Христа. Но он проповедовал добродетели христианского коммунизма, отрицал собственность, отрицал всякое экономическое неравенство… Толстой и Достоевский – глашатаи универсальной революции духа. Их ужаснула бы коммунистическая универсальная революция своим отрицанием духа. Но они были ее предшественниками»^[82].

Если все люди больших идей выступали предшественниками революции, даже те, кто сам не стал бы ее делать, то как можно возложить ответственность за это событие на несколько «заговорщиков»? В действительности, конечно, освободительное, как тогда выражались, движение было массовым. Однако в большом ряду различных течений протестных сил выделились большевики, которым предстояло определить ход и судьбу русской революции. Но и они не могли сделать это по своему произволу. Русская революция, так же как и любая другая – английская, французская, американская, китайская, иранская, может быть понята и объяснена не иначе как характером и устремлениями совершившего ее народа. Каков народ, его культура, идеалы и представления о своем будущем, такова вся его история, в том числе его революция.

Если такой подход применить к пониманию причин возникновения русской революции, то следует, с одной стороны, учитывать особенности нашего народа, его традиции и менталитет, а с другой – те существенные изменения, которые развитие капитализма внесло в российскую жизнь. В конце XIX и начале XX века они стали определять дальнейшее развитие страны. Капиталистические методы ведения хозяйства быстро развивались, а роль и удельный вес наемных рабочих и предпринимателей непрерывно повышались. На этой основе, как было отмечено, возникло организованное рабочее движение. Организация воскресных школ для рабочих способствовала росту их самосознания, что выражалось, в частности, в увеличении числа стачек. Наемные работники все быстрее осознавали, что их сила в единстве и взаимной поддержке. На объективной основе роста численности рабочих и их готовности бороться за свои права закономерно появились политические партии, выражавшие их интересы. Они выдвигали на первый план задачи демократического преобразования страны наряду с борьбой за улучшение социально-экономического положения рабочих.

Росту движений социального протеста сильно способствовал тот факт, что российский капитализм обеспечивал скромный уровень технического и социального прогресса весьма дорогой ценой. Из сел и деревень народ валом повалил в промышленные центры, но лучшей доли не нашел. В городах возникли рабочие гетто с нищенствующим населением. Работодатели и власти мало заботились об условиях жизни населения. Трудовое законодательство пребывало в зачаточном состоянии и сильно отставало от западного. Профсоюзы рассматривались как крамола и то и дело запрещались. Было видно, что рожденный западной цивилизацией капитализм пересажен на чуждую ему почву. Здесь он приживался с большим трудом, порождал такие антикапиталистические силы, которые придавали революционному движению большую остроту и размах, чем в Европе.

Увлеченные западными учениями русские марксисты уверовали в то, что на пути капиталистического развития Россия станет такой же европейской страной, как, например, Франция, Великобритания или Германия. По такой логике, русская буржуазия должна была играть в революции такую же роль, какую, например, французская буржуазия (третье сословие) сыграла во время Великой французской революции. Однако время шло, мир перешагнул из XIX в XX век, и русские марксисты столкнулись с отрезвляющей реальностью отечественного капитализма. В отличие от западной, русская буржуазия не пошла дальше слов в осуществлении антимонархических и антифеодальных демократических преобразований, отказалась возглавить борьбу трудящихся на этой платформе

Угнетаемые капитализмом пролетарские массы везде выступают за изменение общественного строя. Но острота и последствия этой борьбы зависят от того, как при этом ведет себя буржуазия. Идет ли она на уступки требованиям рабочих, ищет ли с ними компромисс и таким образом ослабляет их недовольство или, наоборот, своей неуступчивостью и безразличием к страданиям обездоленных доводит их недовольство до революционного накала. Выросшие на почве европейской культуры имущие классы западных стран оказались достаточно благоразумными, чтобы поступать по первой модели, и предотвратили назревавшие там революции.

Имущие классы дореволюционной России были лишены этой культуры, а отсюда и мудрости своих западных собратьев. Своей безудержной жаждой обогащения любой ценой и безразличием к страданиям низших слоев общества они не ослабляли, а усиливали народное недовольство. Тем самым они подталкивали рабочих и крестьян к осознанию того, что революция является единственным реальным выходом из их тяжкого положения. В этом отношении показательной стала позиция русской буржуазии в революции 1905 года. В отличие от английской буржуазии XVII века, выступавшей на стороне парламента против короля, французской буржуазии XVIII века, выступившей за политические свободы и раздел среди крестьян принадлежавших аристократии земель, русская буржуазия поступила наоборот. Вместе с царем и помещиками поддерживала жестокие карательные действия властей против бастовавших рабочих и выступавших за раздел земли крестьян. В отличие от третьего сословия на Западе, русская буржуазия, за небольшими исключениями, не вышла из народа, а рекрутировалась из помещичье-бюрократических слоев и была далека от своего народа. За спиной российского имущего и правящего класса не было традиций и культуры, воспитывавших признание необходимости прав и свобод человека. Имея за спиной совсем другое прошлое, русская буржуазия была проникнута психологией традиционного для помещичества и бюрократии высокомерия и презрения к народным низам. В сознании прошлого имущего класса, как и нынешнего, рядовой человек был и остается лишь объектом эксплуатации и средством для обогащения элиты.

Ортодоксальные марксисты того времени (меньшевики) в чем-то напоминают своих антиподов – нынешних российских либералов. Первые сто лет назад, а вторые сейчас не видят причин, почему Россия не может жить по правилам Западной Европы. Но как одни, так и другие не прислушиваются к доводам оппонентов. Ведь в XIX веке сначала славянофилы, а затем в своеобразной форме народники убедительно показывали, что русская цивилизация отлична от западной и по этой причине не приемлет модели западного капитализма. В этой аргументации их марксистские оппоненты не увидели рационального зерна. Однако в последующем они не просто столкнулись с устойчивостью традиционных ценностей, но и стали жертвами того, чему не придавали значения. Русская самодержавная традиция после революции превратилась в сталинскую деспотию, прямо противоположную тому, за что изначально боролись революционеры.

Одним словом, в реальности проблема социалистической перспективы России, как мы постараемся показать ниже, оказалась далеко не такой однозначной, как первоначально представлялась марксистам. Урок истории, состоящий в том, что российская цивилизация отвергла капиталистическое будущее, не усвоен нами до сих пор.