Творчество: наука, искусство, жизнь. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 95-летию со дня рождения Я. А. Пономарева, ИП РАН, 24-25 сентября 2015 г.

С. С. Белова^[17], Г. А. Харлашина^[18]
Когнитивные способности как детерминанты имплицитного научения закономерностям второго языка^[19]

ФГБУН Институт психологии РАН (Москва), ГБОУ ВПО Московский городской психолого-педагогический университет (Москва)

Важность имплицитных процессов для сферы вербального функционирования неоднократно подчеркивалась в психолингвистике (Ellis, 1994; Rebuschat, 2015). Язык представляет собой систему комплексных, высоковариативных паттернов объединения лингвистических единиц, представленных в последовательностях, что позволяет описывать его в терминах статистических закономерностей, подлежащих усвоению. Процессы имплицитного научения здесь могут быть рассмотрены на различных уровнях: сегментации слов, фонотактических, орфографических, морфологических закономерностей, продуцирования речи, усвоения синтаксиса и просодии и других. Значимым здесь является и разграничение сфер усвоения первого (родного) и второго (иностранного) языков, в которых проявлена выраженная специфичность релевантных им имплицитных процессов, в значительной мере определяемая возрастными факторами.

В сфере изучения усвоения второго языка существует давний и глубокий интерес к дихотомии имплицитного и эксплицитного научения и знания. В большой степени этот интерес разгорелся благодаря идее С. Д. Крашена о противопоставлении усвоения языка и научения языку (Krashen, 1981). Усвоение языка – случайный процесс, результатом которого является неявное знание; научение языку – намеренный процесс, завершающийся осознаваемым, металингвистическим знанием. Тезис С. Д. Крашена о минимальности взаимодействия между этими системами вызвал бурную дискуссию и способствовал активности эмпирических исследований. Оставляя в стороне их детальный обзор, отметим, что существует ряд положительных свидетельств в пользу возможности имплицитного научения морфологическим закономерностям (например, Rogers et al., 2015), синтаксическим закономерностям (например, Williams, 2010), аспектам семантики слов (например, Leung, Williams, 2011) во взрослом возрасте. Стоит отметить, что велика методическая сложность оценки осознанности лингвистического знания с помощью поведенческих измерений (Rebuschat, 2013). Но в последние годы в исследованиях находят применение такие технологии как ФМРТ, ЭЭГ и ай-трекинг, что позволяет надеяться на дополнительную информацию о надежности измерений (см. специальный выпуск журнала Studies in Second Language Acquisition, volume 37, issue 2, 2015).

Для сферы усвоения второго языка в прикладном отношении особо актуальны вопросы, связанные с возможным улучшением качества обучения. В этой связи закономерен вопрос об оптимальности сочетания условий обучения (имплицитное vs эксплицитное) и индивидуально-психологических характеристик, в число которых входят и когнитивные способности. В этом отношении эксплицитный контекст обучения изучен существенно глубже, чем имплицитный. Если предположение о важной роли интеллекта в эксплицитном научении выглядит закономерным и надежно эмпирически обоснованным, в отношении имплицитного научения вопрос требует пояснений. Какие основания существуют для того, чтобы поставить в соответствие имплицитному научению второму языку – вариативность в способностях логико-аналитического плана?

В центр внимания здесь попадают следующие возможные когнитивные детерминанты: рабочая память и – особо – фонологическая рабочая память (Grey et al., 2015; Robinson, 2001; Tagarelly et al., 2015; Williams, 2007), внимание (Robinson, 2003; Robinson et al., 2012), кратковременная память (Robinson, 2003). В отношении каждой из позиций, безусловно, справедливо заключение об их положительной связи с эксплицитным научением второму языку. При этом перенос тезиса А. Ребера о малой вариативности способности к имплицитному научению и отсутствии ее связи с интеллектом (Reber et al., 1991) в область усвоения второго языка представляется неоправданным упрощением. Напомним, что в экспериментах А. Ребера использовались искусственные грамматики (последовательности букв, лишенные семантики и звучания), испытуемые выполняли целевую задачу на их запоминание, а его теоретизирование заключалось в признании за имплицитным научением эволюционно более раннего статуса по сравнению с интеллектуальными процессами.

В современной психолингвистике большинство авторов предпочитают говорить об условиях «случайного, побочного научения второму языку» (incidental L2 learning), а имплицитность получаемого знания доказывать применением специальных мер осознанности. Так, в условиях случайного научения испытуемым не сообщается истинная цель обучения и не сообщается о том, что последует проверка его результата. При этом, в отличие от парадигмы искусственных грамматик, предъявляемый лингвистический материал (даже искусственный или полуискусственный) близок натуральному языку, а поставленная перед испытуемым целевая задача все же близка тем, с которыми можно столкнуться при изучении иностранного языка. Например, целевая задача может заключаться в запоминании искусственных слов, а побочная – в улавливании правил их морфологических изменений. Оба фактора – естественность материала и воспринимаемых целей – существенны для спонтанной активации и возможной вариативности в проявлении аналитических стратегий, свойственных естественному оперированию языком. При этом измерение аналитической установки в ходе научения – помимо измерения осознанности итогового знания – представляет собой существенную методическую трудность.

Второй момент, важный для размышлений о когнитивных детерминантах имплицитного научения второму языку, связан с представлением об осознанности лингвистических закономерностей как о градуированном, а не «бинарном» явлении. Так, например, гипотеза Шмидта состоит в выделении уровня обнаружения закономерности и уровня понимания составляющих ее правил (Schmidt, 1990). Довольно часто фиксируемое обнаружение (простое замечание) закономерности испытуемым без его понимания также свидетельствует о том, что существует вариативность в осознанности, и, соответственно, возможная связь с ними индивидуально-психологических характеристик.

В-третьих, в психолингвистических экспериментах обнаруживаются выраженные отсроченные эффекты научения, связанные с консолидацией следов памяти и длительностью обучающего этапа. Например, эффекты случайного научения через неделю и через полгода после научения (при условии, что в это время отсутствовало обращение к материалу заучивания), обнаруживают разительные различия в связи с интеллектуальными способностями и рабочей памятью (Robinson, 2003).

В-четвертых, лингвистическое имплицитное научение – в отличие от имплицитного научения в традиционных парадигмах – оказывается остро чувствительным к релевантности мер измерения когнитивных способностей специфике феномена научения. Слишком общий «прицел» – традиционные батареи тестов интеллекта или лингвистических способностей vs эффект научения – оказывается непродуктивным, вуалирующим узко-специфичные операции и дающим поспешные обобщения. Например, эффект имплицитного научения, состоящий в речевом продуцировании, обнаруживает большие связи с рабочей памятью, в сравнении с простым узнаванием (Robinson et al., 2012). Имплицитное научение в аудиальном формате положительно коррелирует с фонологической рабочей памятью, но не всегда обнаруживает связи с иными ее формами (Robinson et al., 2012; Tagarelli et al., 2011).

Таким образом, лингвистические эксперименты с имплицитным научением второму языку неизбежно «захватывают» комплексность и высокую динамичность речеязыковых процессов, чувствительны к их временной развертке и отсроченным эффектам, специфике языкового опыта испытуемых, требуют адекватности в подборе когнитивных мер, релевантных механизму научения. В итоге – в силу существенной специфичности каждого эксперимента – современная эмпирическая картина данной области скорее неконсистентна. Мы полагаем, что дальнейшее изучение вопроса о когнитивных детерминантах имплицитного научения второму языку имеет важное значение для понимания его механизмов и для практики конструирования современных тестов лингвистических способностей.

* * *

Ellis N. C. (Ed) (1994). Implicit and explicit learning of languages. London: Academic Press.

Grey S., Williams J. N., Rebuschat P. (2015). Individual differences in incidental language learning: Phonological working memory, learning styles and personality. Learning and Individual Differences. 38. 44–53.

Krashen S. D. (1981). Second language acquisition and second language learning. Oxford: Pergamon Press.

Leung J. H. C., Williams J. N. (2011). The Implicit Learning of Mappings Between Forms and Contextually Derived Meanings. Studies in Second Language Acquisition. 33 (01). 33–55.

Reber A. S., Walkenfeld F. F., Hernstadt R. (1991). Implicit and Explicit Learning: Individual Differences and IQ. Journal of Experimental Psychology: Learning, Memory and Cognition. 1991. 17 (5). 888–896.

Rebuschat P. (2013). Measuring Implicit and Explicit Knowledge in Second Language Research. Language Learning. 63 (3). 595–626.

Rebuschat P. (Ed.) (2015). Implicit and explicit learning of languages. Amsterdam: John Benjamins.

Robinson P. (2001). Individual differences, cognitive abilities, aptitude complexes and learning conditions in second language acquisition. Second Language Research. 17 (4). 368–392.

Robinson P. (2003). Attention and memory during SLA // The handbook of applied linguistics (p. 631–678). Oxford: Blackwell.

Robinson P., Mackey A., Gass S., Schmidt R. (2012). Attention and awareness in second language acquisition // A. Mackey, S. Gass (Eds). The Routledge Handbook of Second Language Acquisition (Routledge., p. 247–267). New York.

Rogers J., Révész A., Rebuschat P. (2015). Implicit and explicit knowledge of inflectional morphology. Applied Psycholinguistics (in press).

Schmidt R. (1990). The Role of Consciousness in Second Language Learning. Applied Linguistics, 11, 129–158.

Tagarelli K. M., Borges Mota M., Rebuschat P. (2015). Working memory, learning conditions and the acquisition of L2 syntax // Z. Wen, M. Borges Mota, A. McNeill (Eds). Working memory in second language acquisition and processing: theory, research and commentary (p. 224–247). Bristol: Multilingual Matters.

Williams J. N. (2007). Working memory and SLA // S. G. and A. Mackey (Ed.). Handbook of Second Language Acquisition (p. 427–441). Routledge.

Williams J. N. (2010). Initial incidental acquisition of word order regularities: Is it just sequence learning? Language Learning. 60 (Suppl. 2). 221–244.

Т. Н. Березина^[20]
Эмоциональная креативность в составе творческих способностей студентов

Московский городской психолого-педагогический университет (Москва)

Проблема способностей тесно связана с проблемой профессиональной подготовки современной молодежи, поскольку уровень способностей является базовым в структуре профессионально важных качеств личности. Особенно это касается подготовки студентов творческих специальностей; во всех творческих вузах существует творческий конкурс, предшествующий основным экзаменам, на котором определяются именно творческие способности. Наличие их – основание допустить абитуриента к основным экзаменам и будущей учебе в вузе. Однако диагностика творческих способностей на таких конкурсах определяется педагогическими методами, а не психологическими, например, с помощью методов экспертной оценки, осуществляемой специалистами в данной области творчества.

На наш взгляд, педагогический подход, необходимо дополнить психологическим, и кроме оценки продуктов творчества, у абитуриентов желательно также проводить оценку общих и частных творческих способностей методами психодиагностики. Но для такого дополнения, необходимо установить, какие именно творческие способности необходимы студентам творческих вузов, будущим художникам, писателям, артистам. И в частности, определить, для каких творческих профессий необходима эмоциональная креативность, выделяемая нами, как одна из творческих способностей.

Способность креативности впервые была выделена Дж. Гилфордом, как интегральная способность, связанная с дивергентным мышлением. Дивергентное мышление – это мышление «идущее одновременно во многих направлениях», оно направлено на то, чтобы породить множество различных вариантов решения задачи. Дивергентное мышление лежит в основе креативности. По его определению, креативность – это способность генерировать идеи, придумывать и творить нечто новое.

В. Н. Дружинин предложил свою классификацию способностей. В качестве общих способностей он выделил способности интеллекта и креативности. Он рассматривал интеллект и креативность, как две различные общие способности, он связывал их существование с процессами переработки информации. Креативность отвечает за преобразование имеющейся у человека информации и порождение бесконечного множества новых моделей мира. Интеллект – за применение этой информации в реальной практике, и за адаптацию к окружающему миру (Дружинин, 1999).

Позднее мы предложили модель трех миров, и им соответствовали три вида креативности. Первый вид креативности это креативность в области науки (научная креативность) – это способность творить новые физические миры, а именно новые физические, материальные предметные миры. Сюда относится создание новых научных теорий и изобретательство. Второй вид креативности – это креативность в области искусства (художественная креативность) – это способность творить новые воображаемые миры. Креативность в социальной сфере (социальная креативность) – это способность создавать новые социальные миры, это новые отношении – миры которые возникают между людьми.

В самых современных теория креативности выделяется еще один вид креативности – эмоциональная креативность. Понятие эмоциональной креативности было введено Дж. Эйвриллом, он представил собственную конструктивистскую теорию эмоций, базовым понятием которой является понятие эмоциональной креативности как способности переживать и выражать новые оригинальные эмоции (Averill J. R., Thomas-Knowles, 1991).

Ранее мы рассматривали эмоциональную креативность, как составляющую социальной, как креативность обеспечивающую эмоциональное взаимодействие между людьми, позднее мы стали склоняться к тому, чтобы рассматривать ее в составе художественной креативности, в аспекте развития артистических способностей (Березина, Терещенко, 2012).

Согласно представлениям о креативности О. И. Власовой, в основе эмоциональной креативности лежит эмоциональная одарённость, которая проявляется в непринуждённости и нестандартности выражения эмоций, но с учётом ситуации и уместностью эмоционального поведения.

По И. Н. Андреевой эмоциональная креативность связана с генерацией эмоций, и основными структурными компонентами эмоциональной креативности являются: подготовленность (обучение пониманию эмоциональных переживаний), новизна (способность переживать необычные, с трудом поддающиеся описанию эмоции), эффективность/аутентичность (умение выражать эмоции искусно и искренне) (Андреева, 2006).

Мы считаем, что необходимо рассматривать эмоциональную креативность, прежде всего как способность, т. е… в ее взаимосвязи с деятельностью. Согласно определению, любая способность обеспечивает своему носителю: а) быстроту освоения этой деятельности, б) успешность ее выполнения, в) положительные эмоции.

Именно поэтому, эмоциональная креативность, как способность, должна лежать в основе какой либо деятельности, и без нее эту деятельность было освоить практически невозможно. Так, например, музыкальный слух – это способность, лежащая в основе деятельности музыканта.

Поскольку, согласно нашему определению, которое интегрирует определения Дж. Эйврилла и И. Н. Андреевой, эмоциональная креативность – это способность генерировать новые эмоциональные переживания, включает в себя: понимание разнообразных эмоциональных переживаний, способность переживать необычные, с трудом поддающиеся описанию эмоции и умение выражать свои эмоции. В таком ракурсе эмоциональная креативность оказывается частью художественной креативности (по нашей предыдущей классификации). Художественная креативность – это способность, необходимая для того, чтобы овладеть профессиями из сферы искусства. Опираясь на этот тезис, мы предлагаем разделить художественную креативность на составляющие, соответственно видам искусства. Во первых, сюда подойдет традиционное разделение креативности на вербальную и невербальную. Вербальная – необходима творцам в области речевого искусства: писателям, поэтам, драматургам. Невербальная – образная – необходима художникам, скульпторам. В этой связи эмоциональная креативность оказывается профессионально важным качеством артистов театра и кино, режиссеров, а также студентов соответствующих вузов.

Например, вот такую характеристику артистического таланта приводят авторы многочисленных опросников артистического таланта.

Человек, имеющий артистический талант, обладает следующими особенностями. Он легко входит в роль любого персонажа, человека и т. д. Также он интересуется актерской игрой. Легко меняет тональность и выражение голоса, когда изображает другого человека. Понимает и изображает конфликт в ситуации, когда имеет возможность разыграть какую-либо драматическую сцену. Умело передает чувства через мимику, жесты, движения. Обычно стремится вызывать эмоциональные реакции у других людей, когда о чем-то с увлечением рассказывает. С большой легкостью драматизирует, передает чувства и эмоциональные переживания. Пластичен и открыт всему новому, «не зацикливается» на старом. Любит пробовать новые способы решения жизненных задач, не любит уже испытанных вариантов, не боится новых попыток, всегда проверяет новую идею и только после «экспериментальной» проверки может от нее отказаться.

Практически все выделенное авторами опросника – суть характеристики эмоциональной креативности по Дж. Эйвриллу. Таким образом, на основе теоретического анализа мы предполагаем, что эмоциональная креативность – это и есть профессионально-важная способность для артистов, и, возможно, она и есть большая составляющая артистических способностей вообще.

Можно порекомендовать проведение диагностики эмоциональной креативности для абитуриентов творческих ВУЗов, занимающихся подготовкой будущих артистов театра и кино, в качестве вспомогательного метода.

* * *

Андреева И. Н. Эмоциональная креативность и ее отличия от эмоционального интеллекта // Вісник Чернігівського державного педагогічного університету. Чернігів: ЧДПУ, 2006. Вип. 41. Том 1.

Березина Т. Н., Терещенко Р. Н. Эмоциональная креативность личности: определение и структура // Психология и психотехника. 2012. № 2. С. 43–50.

Дружинин В. Н. Психология общих способностей. СПб.: Питер, 1999. 368 с.

Averill J. R., Thomas-Knowles C. Emotional creativity // K. T. Strongman (Ed.). International review of studies on emotion (V. 1, p. 269–299). London: Wiley, 1991.

Д. Б. Богоявленская^[21]
О природе инсайта

Психологический институт РАО (Москва)

Инсайт, озарение, догадка – все эти синонимы говорят об одном: пришло понимание. Термин «догадка» чаще встречается в быту, «озарение» – в искусстве, наука же апеллирует к «инсайту» как к понятию, за которым закрепился приоритет попытки науки объяснить механизм понимания.

Его первые авторы М. Вертгаймер, В. Келлер и К. Коффка не смогли описать путь к этому феномену, поскольку, при справедливом подчеркивании процессуального характера мышления, они акцентировали целостное изменение всей ситуации, в силу чего «в их анализе мышления выступает скорее итоговый результат процесса, чем процесс в смысле действий субъекта, посредством которых он достигается» (Рубинштейн, 1959). Типичным для гештальт-психологии, как считал С. Л. Рубинштейн, является сведение инсайта к одному положению: человек так «видел» ситуацию и потому не мог решить задачу; затем он «увидел» ее иначе и решил задачу. При этом, естественно, остается непонятным, в результате какой деятельности он увидел задачу иначе, что определило ее решение. Отметим все же, что констатация самого феномена «видения» была точной.

Процесс, предваряющий инсайт, начал исследовать первым К. Дункер. Затем уже в другой парадигме эту работу продолжили С. Л. Рубинштейн и его школа. Еще в дипломной работе нами было показано, что инсайт возникает как стремительно кристаллизующийся закономерный результат проведенного мыслительного анализа. Дальнейший анализ этого факта привел к выводу, что его мгновенность связана с порождающей функцией визуальной структуры. Следует оговорить, что уже в 1946 г. Рубинштейн писал об «особых схемах, которые как бы предвосхищают словесно еще не развернутую систему мыслей». Это наблюдение тогда не получило должного развития возможно в силу отсутствия соответствующих экспериментальных данных.

При всей критики гештальт-психологии Рубинштейном сам феномен сохранял свою природу. Какой бы процесс ни предшествовал инсайту, его наступление или через стадию инкубации, или как результата последовательно проведенного мыслительного анализа, его мгновенность – стремительная кристаллизация, порождающая визуальную структуру – остается неизменной.

Однако, «Неизбежный путь творчества: от инкубации к инсайту», объявленный ведущим ученым (Аллахвердов, 2011), отчасти отражает реальность. Чаще всего с явлением инсайта приходится встречаться при решении проблем на стадии инкубации. В этих случаях работает механизм глубоко и творчески разработанный Я. А. Пономаревым. Он первым в отечественной психологии усмотрел феномен «усмотрения», и отнес его к интуиции. Следует удивляться таланту Якова Александровича, который в рамках дипломной работы сделал шаг вперед в развитии закона «транспозиции отношений». Усмотрение – инсайт – возникает не просто как перенос функционального значения из одной ситуации в аналогичную по структуре, а в результате усмотрения его в «побочном продукте» деятельности. Перенос, который исследовал Пономарев, невозможен без реального взаимодействия с предметами. Он не возможен в уме, т. е. по памяти. Построению окончательной теории творчества предшествовала большая работа Пономарева по анализу онтогенеза мышления и затем перевода этапов его развития в структурные уровни его функционирования. Если задача не решается на верхнем уровне логического мышления, то возникает необходимость опуститься на нижний уровень наглядно-действенного мышления, т. е. реального взаимодействия с предметами в рамках конкретной деятельности. Именно здесь возникает возможность увидеть нечто, отвечающее по своей структуре решению стимулирующей задачи. Это нечто является некоторым моментом выполняемой деятельности, ее побочным продуктом, но не целью. В ином случае это был бы повтор исходной задачи. Возможность заметить этот «побочный продукт» переводит его в «прямой», т. е. делает актуальным для сознания. Усмотрение – узнавание – структуры, отвечающей наличной доминанте, предшествует ее вербализации, и лишь поэтому оно отнесено Пономаревым к интуиции. И лишь затем, как он пишет, человек «карабкается по уровням вверх», вербализуя усмотренное, чтобы рассказать другому (Пономарев, 1976, с. 190). Открытая Тихомировым значительно позже опережающая роль эмоций также подтверждает, что момент понимания связан с его видением до вербализации.

Обращение к интуиции было средством подчеркивания принципиальной роли визуальной природы пришедшего понимания. В 50-е годы на философском факультете у студента не было другого способа это сделать. Однако, доскональный анализ, проведенный им феномена «Усмотрения», до сих пор не спасает от непонимания в силу отнесения его к интуиции.

К подлинной интуиции следует отнести, пожалуй, переживания, когда нам кажется или мы чувствуем, что надо поступать именно так, но мы не можем дать разумного обоснования своим действиям. Не смотря на то, что он имеет общую природу наглядного восприятия с интуицией, феномен усмотрения ответа в «побочном продукте» прямо противоположен ей. Вместе с тем, мы встречаем в научной литературе по поводу теории Пономарева утверждения (приведу лишь авторитетов) дуализма (Ушаков, 2006), намерения открыть «ключ к тайнам интуиции, бессознательного» (Аллахвердов, 2011, с. 179), приветствие в исследовании бессознательного (Селиванов, 2011, с. 192), возмущения О. А. Тихомирова, который выйдя через 20 лет после Пономарева на феномен, открытый фактически тем, пишет: «Часто этот акт характеризуется как внезапный, непосредственно из предшествующей деятельности не вытекающий, и получает далее нерасшифровываемое наименование «интуиция», «усмотрение решения», которые противопоставляются аналитическому, или дискурсивному, мышлению» (Тихомиров, 1984, с. 76). Вместе с тем, глубокий анализ В. М. Аллахвердова текста Пономарева позволяет понять, что «из приведенного исследования вытекало, что самым тонким моментом является не придумывание решения, а его осознание» (Аллахвердов, 2011, с. 179). Более того, вывод Пономарева о том, что чем больше прямой продукт действия удовлетворяет той или иной потребности субъекта, тем меньше вероятность переориентировки на побочный продукт и тем резче угасает поисковая доминанта, вызванная стимулирующей задачей, говорит в пользу двух факторов. Во-первых, уменьшая значимость прямого продукта, мы открываем дорогу сознанию, чтобы заметить побочный продукт. Во-вторых – детерминантой процесса, ведущего к инсайту, является поисковая доминанта. Бессознательное этот процесс не определяет.

Мне представляется, что вынужденное, условное использование термина «интуиция» в теории Пономарева, продолжает восприниматься всерьез, возможно, потому, что за механизмом, который он описывает, многие усматривают подход к пониманию самой интуиции, которая действительно принадлежит нашему бессознательному. Она, интегрируя весь наш жизненный опыт, помогает нам, регулируя наше поведение, но не является демиургом нашей способности к творчеству. Доказательством этому может служить наступления инсайта в результате последовательно проведенного анализа проблемы. Путь от инкубации к инсайту не оказывается таким уж неизбежным. Просто когда он наступает как закономерный результат проведенного анализа, он представляется естественным его следствием и его переживание не вызывает вопросов о его истоках. Человек знает, как он к этому пришел.

Это легко продемонстрировать на примере Дункеровской задачи со спичками. Эта головоломка провоцирует построение треугольников на плоскости, но из 6 спичек построить 4 равносторонних треугольников невозможно. Пробы иногда длятся до нескольких часов. Только после эмоционального взрыва испытуемые переходят к анализу неудач и, наконец, делают обобщение: для 4 треугольников надо иметь 12 спичек, а у нас есть только 6. Значит каждая должна быть общей. Формулировка задачи меняется и ее анализ включается в систему геометрического знания. По мнению Рубинштейна этот процесс является основным нервом мышления, т. к. включение предмета в новую систему знания позволяет выделить его новые свойства. В данном случае вопрос, как в геометрии может получиться линия, вызывает представление двух пересекающихся плоскостей. Вследствие чего следует «АГА! реакция». В терминологии гештальт-психологии испытуемый увидел другой гештальт и поэтому нашел решение. В рамках концепции Рубинштейна мы можем детально описать процесс к этому видению приводящий.

Следует также отметить, что в процессе решения данной и других «творческих задач» очень часто процесс развернутого мыслительного анализа прерывался неожиданным для самого испытуемого решением в связи с его усмотрением в «побочном продукте». Так испытуемый, который не решил задачу, был вынужден уехать. Однако задача не уходила из головы и он попросил шофера дать ему 6 спичек. Когда тот протянул ему коробок, то первая реакция была, что целый не нужен, но вслед за этим объем коробка и ее вершины подсказали решение. В другом случае, испытуемого решающего долго задачу, попросили помочь перенести телевизор. Ощущая давление на плечо от угла телевизора, испытуемый закричал: «Я решил» (Богоявленская, 2009). Не интуиция, не бессознательные переживания привлекли сознание испытуемого к предмету ее вызвавшему, переведя «побочный продукт» в прямой. Однако, это ускорение решения не отрицает возможность последовательного анализа проблемы и возникновения инсайта на этом пути.

* * *

Аллахвердов В. М. Неизбежный путь творчества: от инкубации к инсайту // Творчество – от биологических оснований к социальным и культурным феноменам. М.:ИП РАН, 2011.

Богоявленская Д. Б. Психология творческих способностей. Самара: ИД «Федоров», 2009.

Пономарев Я. А. Психология творчества. М.: Наука, 1976.

Селиванов В. В. Осознанное и неосознанное в продуктивном мышлении субъекта //Творчество – от биологических оснований к социальным и культурным феноменам. М.: ИП РАН, 2011.

Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития психологии. М.: АПН, 1959.

Ушаков Д. В. Языки психологии творчества: Яков Александрович Пономарев и его научная школа // Психология творчества. М.: ИП РАН, 2006.