Повседневная жизнь осажденного Ленинграда в дневниках очевидцев и документах

Над нами летали чайки и самолеты, свои и чужие. Мы были в открытом море, верстах в десяти от берега. Видели только береговой маяк и суда. После труда праведного опять развели костер. Варили уху из сигов и натягивали паруса. Опять говорили о текущем моменте. Старики были довольны уловом, я – поездкой с ними. Вернулись засветло, возвращались против ветра на веслах. Сильный ветер на озере. Серые осенние дни. Тоска по родному городу и друзьям.

Дозоры. Неожиданный отъезд среди ночи. Всего четыре дня пробыли в покое. Ночь. Дележка сухого пайка. Озабоченные нервные лица. Смерть связиста. Ночной поход по непролазной грязи в поселок Морозова. Идем всю ночь с короткими привалами. Не знаю, куда и зачем. Делаем всевозможные предположения.

* * *

Шли до рассвета. На рассвете встретили старика-крестьянина лет семидесяти, старик бодрый, все зубы целы. Он нам рассказал, что в деревне Крупы расположились немцы. Они там гуляют вовсю. Пьют, заводя патефон, танцуют с нашими девками. Ходят в лес к крестьянам покупать яйца, кур, поросят за николаевские деньги. За яйца платят 16 коп. десяток. Командир нашего отряда решил уничтожить их. Мы переправились на рыбацких скорлупках через речонку и сделали большой привал: отдохнули, доели, у кого были сухари, покурили, умылись. С наступлением темноты пошли к селу. Всю ночь мы бродили по болоту вокруг деревни, а когда рассвело, разбились на две группы. Одна должна была остаться в засаде, а другая пойдет на село. План оказался неудачным. Взвод, в котором находился я, должен был первым войти в село. Остальные на дистанции двести-триста метров по сторонам.

Приготовились, зарядили гранаты, пошли. Впереди метров на пятьсот пустое поле. На возвышенности горбилось несколько домов. Вместо того чтобы войти в деревню с фронта, где открытого места всего 100–150 метров, мы пошли с тыла. Шли во весь рост. Шумели, переговаривались.

Два отделения выступили вперед. Неожиданно прозвучала четкая громкая команда на немецком языке. Не успели мы переглянуться, как на нас обрушился ливень трассирующих пуль. Заговорили две пушки, два миномета. Девять человек рухнули как подкошенные, 13 человек ранено, и это из 26 человек. Я упал рядом с командиром взвода, который бросил автомат, куртку, вещевой мешок, командирскую сумку и противогаз, пилотка упала с его головы. На нем не было лица. Я бросил один противогаз и повернулся лицом к деревне. Сейчас это звучит двусмысленно и смешно, но в тот момент, наверное, и на мне лица не было. С сеновалов строчили пулеметы. Пушки вели огонь по опушке, где находилась наша засада. Бойцы отползали вслед за командиром, подбирая раненых, я с двумя товарищами отстреливался, но, так как поднять голову было невозможно, а пули уже пробили мешок и пилотку, я тоже начал отползать. ‹…› Я впервые почувствовал смертельную опасность так близко.

От волнения спирало дыхание. Полз, сливаясь с травой, но они, дьяволы, с сеновалов все видели. И как только я приподымал голову, они пускали несколько пулеметных очередей. Им, наверное, было весело, а каково мне, когда пули буквально ложились между пальцами. Как только они открывали огонь, я замирал, пережидая, когда утихнут, вновь полз, пока не заполз в канаву, где лежали два бойца с побелевшими лицами. Затем немцы перенесли огонь на кустарник, откуда заранее выбрались два отделения нашего взвода. Мины рвались в 100–150 метрах. Мы поползли к опушке. Занималась заря. ‹…› Мы подсчитывали потери и собирались группами, распределив раненых, которых понесли на самодельных носилках, перевязав рубашками раны. Кого ранило в руку или легко ранило куда-нибудь, кроме ноги, шли сами. Теперь уже все смеялись нервным болезненным смехом.

Отряд собирался долго. Ушли глубоко в лес, усталые от волнения, бессонницы, голодные, повалились на мох и спали. Сильно мучил голод, кто-то нашел телку и подстрелил ее. Ели сырое мясо без хлеба и соли. Я не мог есть, меня тошнило. Болели голова и живот.

К вечеру состоялся совет командиров. Опять вербовали добровольцев из добровольцев. На этот раз осталось человек 50. Мы отказались опять идти на деревню. Это было безумно и бессмысленно. Нас начали раскулачивать, меняли сапоги, забирали куртки, гранаты, пистолеты, котелки, даже ложки.

Настроение было подавленное, ругали командование. Оно само чувствовало свою ошибку и объяснило, что совершать налеты на деревни, занятые противником, не наше дело. Наша задача – караулить у дорог обозы, транспорты и прочее.

Жаль командира отделения эстонца Коллу, красивого честного парня. Он был неплохой командир, пользовался авторитетом среди бойцов и отличался умом от многих командиров. Его убили.

40 километров несли мы раненых по болоту. Голодные, измученные, томимые зноем. Ели траву, прошлогоднюю клюкву и всякую болотную зелень. У всех болели животы от горькой болотной воды. Натирали мозоли, хромали и несли носилки, по колено утопая в вязком мху. Над нами кружили стервятники. Трое суток продолжался наш поход. Спали по два-три часа, бредили. Жадно набрасывались на ручьи. ‹…›

Пройдя километров десять, мы встретили двух старших офицеров. Командир нашего отряда товарищ Татаринов долго с ними говорил, после чего мы изменили свой курс и, отойдя километра на три назад, пошли влево. Шли всю ночь и все утро. Поочередно менялось боевое охранение. Через час-два делали короткий привал. ‹…› С утра приходилось маскироваться от немецких самолетов. Почти каждые пять-десять минут слышалось «Воздух!». В полдень назначали трехчасовой привал. Устали здорово. Проголодались. Во время привала, быстро перекусив и перекурив, легли спать. Мне не пришлось уснуть, я был назначен в боевое охранение в сотне метров от проселочной дороги. Дремал стоя, опершись на винтовку. Кругом был лес. Мириады комаров жужжали в воздухе. Эта карликовая авиация не давала покоя ни утром, ни вечером. После привала поход продолжился. К вечеру подошли к деревне Большие Кленцы, что стоит на берегу реки Луги. Перешли железнодорожный мост. Мост стройный, высокий, красивый. Расположились на опушке леса на берегу реки. Усталость валила с ног. Аппетита не было. Хотелось пить и спать. Разулись, осторожно развесили портянки. Закурили. Большинство как ткнулось в траву или мох, тотчас заснуло.

* * *

Кто-то пустил слух, что Турция и Америка объявили войну Германии. А нам объявила Япония. Кто-то сказал, что две тысячи наших и английских самолетов бомбили Берлин, что Финляндия выгнала из своей страны немцев, что Тимошенко отбросил немецкие армии до Варшавы. Кто-то верил, кто-то не верил. Газеты мы около недели не видели, радио тоже не слыхали. Писем не писали и не получали. Мы оказались как бы отрезаны от мира. Весь наш горизонт составляли всего несколько километров, пройденных за последние дни. Нам казалось, что мы уже давно покинули Ленинград, не у многих жила надежда увидеть его еще раз когда-нибудь.

* * *

Не успели заполнить фляги речной водой, просушить портянки, как услышали в сотне метров выстрел. Все всполошились. Немцы были от нас в двух с четвертью километрах. Они, как нам сказал один из кадровых командиров, прочесывали лес и расположились на ночлег, иногда вели беспорядочную стрельбу из пулемета. Скоро выяснилось, что один из бойцов по неосторожности или умышленно нажал на спусковой крючок и прострелил себе ногу. Через час нас подняли, и мы пошли вглубь леса, вошли в болото. Немцы остались позади. ‹…› Впрочем, они были и впереди. Наступила ночь. Мы шли колонной по одному по едва заметной лесной тропе. Неожиданно послышался рокот танковых двигателей. Залегли. Наши разведчики осторожно в ночной темноте пошли на звуки. Изредка в темноте вспыхивали немецкие ракеты. Мы долго лежали, затаив дыхание. Люди начали засыпать. Часто по цепи передавалась краткая команда «Не спать!». Толкали товарищей каждые пять минут. Спать хотелось всем, но спать было нельзя. ‹…›

Скоро разведка донесла, что путь свободен. Мы поднялись и пошли дальше. Шли всю ночь, делая короткие привалы. Шли до 10 утра. Устали до невозможности. Проголодались. Доели консервы и сухари, с табаком обстояло благополучно. На привалах к нам часто подползали змеи. Но ни одна гадюка не укусила. Змеи благоразумнее фашистов.

* * *

Мы всегда были на воздухе – в лесу или поле, на болоте. Хорошо пахло травами и цветами. Колосилась рожь, синели васильки, краснели огоньки гвоздики, луга пестрели полевыми цветами. Воздух был насыщен медовым ароматом. Солнце пекло неистово. Пить много остерегались. Тело было мокрым от пота. По ночам тряслись от холода, днем изнывали от жары. Резкая перемена температуры вызывала гриппозное состояние. Правда, болели единицы. От болотной воды у всех болели животы. Я впервые в жизни так мучился животом, у меня крепкий организм. Подводило сердце – работало с перебоями. Одышка, головокружение. На нервы я внимания не обращал. Да и особых причин нервничать не было. Впереди нас ожидало что-то интересное, опасное. Я любопытен по природе. ‹…› Если бы была возможность вести дневник, я бы писал его, несмотря на нечеловеческую усталость. Но у меня не было ни записной книжки, ни карандаша, да и адресов нельзя было при себе иметь, не только дневник. Все документы были уничтожены. ‹…›

Падая от усталости, мы продолжали выходить из окружения. Впереди шла разведка из добровольцев, в том числе я.

Натыкались на немцев, вели перестрелку, но в бой не вступали: не хватало сил. На одной из дорог убили офицера и ранили солдата. Труп офицера остался на дороге, солдат убежал в лес, и мы не решились его преследовать.

С величайшей осторожностью выходили мы из окружения. Начальник штаба собрал нас, измученных разведчиков, и сказал:

– Судьба 150 человек в ваших руках, мы окружены, там, где были наши части, уже находятся немцы, на вас вся надежда. Бойцы этого не знают. У них и так упадок и физических, и душевных сил. Выводите нас из окружения, вы сделаете большое дело во имя жизни ваших товарищей, во имя нашей Родины.

* * *

Мы продолжали прощупывать дорогу, заходя в леса и перелески, в болота и на поляны. Подошли к реке Луге. Часть товарищей переправились вплавь, а мы трое пошли сообщить начальнику отряда, что выход найден. ‹…›

Перед боем

Два берега – два врага. Река – нейтральная зона. К берегам идут хода сообщения, вдоль реки – траншеи. Мороз. Романтичная луна. ‹…› Мерзлые комья земли на заснеженных брустверах (напоминание о рытье траншей под огнем). Шлиссельбург. Крепость – посреди насыпь на острове. Гарнизон крепости. Исходные позиции, землянки, блиндажи, дзоты, НП и КП. Сухой паек. Курить нечего. Белые халаты, новые – белее снега. Снег черный от пороха. Воронки. Ракеты. Радисты, связисты и связные. Артподготовка. Командиры, саперы, санитары. Минные поля. Первое ранение.

Огневая позиция: Сторожка у насыпи, котлован, миномет, тропинка. Добыча дров. Мост. Овраг. Злополучный телефон. Времянка. Письма. Война и мир. ‹…› Дуэль. Авиация, Рабинович, Собейников, Комошкин. Ночные думы солдата. Вьюга, воспоминания. «Когти», анекдоты… Мечты о будущем.

Наблюдательный пункт: на переднем крае. Обстрелы из орудий, минометов и пулеметов. Охота снайперов. Воронки… Траншея. Бинокль. Амбразуры. Карта. Телефон. Исток Невы. Крепость. Мертвый город. Ракеты. Канонада. Авиация. Разведчики. Ледяная пустота. Сожженная деревушка. Соседи. Товарищи. Голод. Сводки. Позывные по коду. Корректировка стрельбы, засечка огневых точек. Шум моторов.

* * *

Около одиннадцати часов вечера помощник командира батальона Ляликов приказал нам, связным, идти на КП 5-й роты. Три километра шли на лыжах. Я шел легко и быстро. Ребята отставали.

Начальство уже было на местах. Подвезли сухой паек: 80 г сухой колбасы, 70 г масла, 35 г сахара, 360 г сухарей. Табаку и водки не оказалось. Самое главное для солдата, едущего в бой. На КП я получил приказание связаться с командиром пулеметной роты Шарковым и получить от него список действующих лиц. Даже без ракет можно было хорошо видеть на значительное расстояние. Я нашел Шаркова на исходной позиции в низкой землянке, битком набитой бойцами и командирами. На обратном пути увидел над головой зеленые ракеты. Сигнал с нашего берега. Можно было ожидать близкой артподготовки. Затем получил поручение передать приказ всем командирам рот явиться на КП исходной позиции. Это заняло много времени; несмотря на быстрое передвижение по траншеям и ориентировку по землянкам и дотам, упарился крепко.

Немцы периодически выпускали пулеметные очереди по переднему краю. Пули свистели над головой. В 2 часа ночи освободился и на трескучем морозе вместе с другими связными и радистами танцевал от холода у входа в командный пункт батальона. Радисты настроили рацию, связисты-телефонисты стояли с катушками и аппаратами. Все говорили о предстоящей атаке. Время было за полночь. Сигнализация, ракеты перестали вспыхивать, и мы ждали начала артиллерийской подготовки.

– Неужели опять пойдем без поддержки авиации и артогня? – спрашивал сухощавый сапер и крепко ругался.

– Обожди, – отвечал ему связист. – Вот рассветет, и пойдем. Иначе ни мы немцев в темноте не увидим, ни они нас, – едко шутил он. – Помнишь, как в декабре ходили на рассвете.

Настроение портилось. Уже тянуло ко сну. Плясать устали, а перестанешь плясать – мерзнешь. Уже начало светать, а не было похоже, что наше командование готовится к наступлению. На лицах усталых солдат появились улыбки.

– Видимо, сегодня не пойдем, – заметил старик.

Кто-то выразил робкую надежду и подозрение, что вообще больше в бой не пойдем, а здесь нас сменят, отведут на отдых. Эти высказывания заронили в наши головы сомнения в отношении боя.

– Но ведь не за красивые глаза же нам выдали сухой паек, – мрачно пробормотал связной 5-й роты.

Я начал быстро бегать по траншее, согрелся и вскарабкался на бруствер. Немецкий берег был отчетливо виден. Я взял бинокль и стал внимательно прощупывать оборонительную линию врага. Никаких признаков жизни, будто фрицы покинули город, только в глубине виднелись жиденькие клубы дыма.

Город Шлиссельбург казался мертвым. И вдруг у самого уха взвизгнула пуля. Бинокль, видимо, блестел стеклами и выдал меня. Снайпер промазал. Я тотчас же спрыгнул в траншею. Пусть фриц считает, что «снял» еще одного русского. ‹…› Ребята смеялись. ‹…› Скоро из КП вышел начальник штаба Селедкин и отдал приказание связным вести наблюдение за противником, а сам пошел в сторону тыла. ‹…›

Я весело заметил товарищам:

– Моя очередь прошла – извольте наблюдать.

– На кой черт башку под пули подставлять, – вяло промычал связной 4-й роты. – На это есть наблюдатели.

– Боятся, что мы без дела с ума сойдем, – предположил второй, но взял бинокль и влез на бруствер.

Скоро посыпались пули. Он укрылся в траншее.

– Наше с тобой счастье, – обратился он ко мне, – что у снайпера или руки замерзли, или они у него трясутся с похмелья, а не то без боя черту бы душу отдали.

Второй забрался наверх, как он сказал, для видимости и головы не поднимал.

Скоро пулеметные очереди стали бить по брустверу, и пули снайпера свистели над ходами сообщения. Далее ходить стало опасно. Вероятно, на колокольне засели снайпер и наблюдатель.

Скоро начальство покинуло КП, и мы забились туда. Коптила коптилка, с потолка лилась вода. Вместе с водой на лицо и за шиворот стекала копоть. Лежать пришлось на сырых, грязных и холодных досках. Знобило. Хотелось спать, но заснуть было трудно. Табаку ни у кого не было. С ума все посходили от нервоза, лучше и не спрашивай ни о чем никого – как звери. И все-таки я уснул и часа два проспал тревожным лихорадочным сном, а потом пошел опять наблюдать.

Обед мне принес товарищ. Четверть котелка гороховой холодной воды и полтора фунта хлеба. Я быстро разделался с ними и вновь нырнул в черную пасть входа впитывать холодные, грязные потоки воды, глядя на гигантские тени голов от глиняного светильника. Шапка и шинель от воды стали свинцовыми. ‹…›

Из начальства вернулся только начальник штаба. Мы разместились в дзоте, поочередно выполняя его приказания.

С наступлением темноты опять стали ждать наступления. Спать не пришлось. Нам не давали спать, к тому же сон бежал от нас. Мы пребывали в каком-то полусонном, апатическом состоянии.

Саперы спустились на лед Невы. Разминировали наши поля, подготовили для прохода пехоты ‹…› значит, должно быть наступление. Многие им завидовали:

– Счастливо отделались, – пробурчал старик, скручивая цигарку.

У него табак никогда не переводился, запасливый был фронтовик. Сигналов в эту ночь не было… Тишина и спокойствие не предвещали ничего хорошего. Но все-таки мы так и не пошли в бой.

Мороз не сдавался, луна не пряталась в облака. Предположение, что нас ожидает отдых, усилилось. Фантазия уже побежала вперед. Грезилась сытая, спокойная жизнь на Большой земле, хотя и ненадолго.

Начало светать. Лица солдат сделались пепельными. Глаза – воспаленными.

Утром, это было 5 февраля, я пошел на кухню за завтраком. Расстояние – полтора километра. Дорога – половина идет по траншее, кустарнику, кругом живого места нет от воронок. Немцы, вероятно, уже знали о наших намерениях и беспрестанно обстреливали подходы к позиции из минометов.

Кухня находилась в сосновом лесу у нашей огневой позиции, откуда мы вели стрельбу по фрицам, здесь я хоронил товарищей. ‹…›

У кухни кишели бойцы. Голодные, усталые от бессонницы, промерзшие, злые без табака, бойцы приплясывали, грохоча котелками, переругивались, перекидывались шутками. Вот и Шостко здесь, и Романов. Стрельнул закурить. Получил новый ослепительный «саван», то бишь маскхалат. Новостей нет. Новости впереди. Мы их сами будем делать. Эти новости немного веселее стали после этой прогулки. К тому же позавтракал горячим супом. Ходьба подбодрила.

Вечером опять бегал с приказами и донесениями, я знал, что в эту ночь мы идем в атаку.

В 11 часов бойцы стали выходить из землянок и скапливаться у берега в траншеях. Их маскхалаты были серые, почти черные от копоти. Голоса хриплые. Лица мрачные. Ни смеха, ни шуток, ни разговоров. Шепотом бросит кто-нибудь пару слов, и все.

Ругали начальство за отсутствие водки и табака.

Немцы притихли. Даже пулеметы перестали плеваться. Берегли боеприпасы. Они, по-видимому, ждали. Даже ракеты не кидали, ничем не выдавали себя. Луна играла в прятки. Это нам не нравилось.

Ночь на 6 февраля 1942 года. Эту ночь не забыть: темноликая луна, косматое небо, вспышки ракет, светящиеся пули, солдаты, солдаты, солдаты. Сердце щемило. Днем я как всегда острил, а перед боем почувствовал на душе смертельную тоску. Нехорошее было предчувствие.

Немцы возобновили интенсивный огонь. Ракеты все чаще стали вздыматься над Невой, у противника не хватало терпения. Они устали ждать нас и боялись, как бы мы не передумали, не отказались от намерения идти батальоном, состоявшим из полутора сотен человек, на штурм сильно укрепленного города. Они, вероятно, как и мы, две ночи не спали. Но зато днем могли спать.

Около двенадцати получили приказ спускаться на лед. Двигались с трех исходных позиций. Впереди шла разведка и саперы, с ними связисты, затем пехотинцы.

Командование наблюдало за немецким берегом и Невой, где уже ползли наши бойцы. Заговорили наши пулеметы и минометы. Они били по переднему краю немцев. Но огонька было мало.

Я спускался вместе с начальником штаба. Спуск был глубокий и крутой. Я невольно подумал, а как же в случае наверх? Но, видно, начальство надеялось, что нам обратно вздыматься не придется. Живые поднимутся на тот берег.

Немцы открыли огонь. Нам стало светло как днем от их ракет. Ад разверзся. Началось. Месяц заблудился в дымном небе. ‹…›

Ночь в полевом госпитале

Тусклый мерцающий свет ночника. В палате восемь пар коек и пара носилок с ранеными бойцами. В узком проходе стоит печка-времянка и столик с дремлющей дежурной медсестрой. Заиндевелые окна зашторены. В палате холодно. Раненые укрыты грубыми одеялами. Воздух тяжелый, спертый. Запах испражнений и гниения. Слышны стоны и вскрики, а потом и болезненный смех. Не могу уснуть, как и добрая половина тяжело раненных товарищей. Раны будто горят в огне. Острые боли в ногах, голова будто свинцовая. Прислушиваюсь к необычным шорохам и звукам. Вот кто-то шепчет что-то похожее на молитву. Шепчет истово, от всей души. Это, вероятно, старик, лежащий в углу. У него на шее я заметил крест. Кто-то отчаянно ругается в бреду, клянет жизнь на чем свет стоит, плачет, умоляет и стонет. Ему аккомпанирует февральская вьюга.

В паузах между завываниями слышны глухие звуки далекой канонады. Фронт всего в 15 км. Не могу уснуть. В памяти мелькают эпизоды последнего боя, трупы товарищей, запеленатых в белые халаты, будто в саваны, стоны раненых, крики командиров, звуки ружейной стрельбы, непонятные слова на немецком языке.

Один из раненых сел на кровати. Зашаркал больничными тапками. Встал, пошел к керосиновой лампе на столе у медсестры, прикурил и возвратился в постель.

Сестра спит. Она не слышит всех этих звуков. За время войны она успела к ним привыкнуть.

Шорох тапок. К курящему подходит другой, прикуривает. На несколько секунд, освещенное огнем папиросы, становится видно его бледное осунувшееся лицо. Завязывается разговор:

– Не спится?

– Не уснуть, которую ночь не сплю.

– А ты постарайся днем не спать.

И вновь стук костылей, шарканье тапок, скрип кроватей.

Я лежу у окна. При каждом порыве ветра от него набегает волна холодного воздуха. Слышу голос с пола от обитателя носилок:

– Братишка, принеси прикурить.

Через две минуты другой голос:

– Сколько сейчас времени?

Тут же последовал ответ:

– А бес его знает. Еще до завтрака далеко.

Громкий раздраженный смех нарушает относительную тишину палаты:

– Ишь, как его проняло. Небось, бабу во снах щупает, – съязвил кто-то из лежащих на полу.

Я сворачиваю самокрутку. Прошу перекинуть через койку зажженный окурок, прикуриваю. Откуда-то долетает участливый вопрос:

– Тоже не спится?

– Вторые сутки не сплю, ни днем, ни ночью.

– Авось завтра уснешь.

– Постараюсь.

Разговор иссяк. Мягкая постель и чистое белье приятно ласкают уставшее тело. За семь с половиной месяцев не было ни одной ночи в нормальной постели!

Ветер выдувает скудные остатки тепла, освежает воздух.

Кто-то громко заплакал. Во сне или наяву? Плачет и ругается. Вероятно, во сне. В эту февральскую ночь миллионы людей по всему миру заброшены войной в госпитали. Большинство вылечится и вернется на фронт, чтобы вновь пережить ужас и горячку боя и краткое мгновение победы, испытать муки от ран, а быть может, им уже не понадобится помощь врачей, ласка жены, забота матери, и боевые товарищи опустят под звуки ружейного салюта их останки в могилу. Часть госпитальных страдальцев навсегда останутся калеками, а иные домучаются здесь, на госпитальных койках.

Мой сосед справа – моряк, огромный детина с красивыми чертами лица. К утру его жизнь погаснет. Напрасно врачи торопились отрезать ему ногу, чтобы спасти от газовой гангрены. Работа их пропала даром. Моряк умирает. Так сказал госпитальный главный хирург вчера на утреннем обходе.

Вьюга за окном стихает. Почему-то успокаиваются раны. Сестра все еще спит, но уже скоро утро.

Вот уже кое-кто зашаркал тапками и застучал костылями. Начинается «паломничество» в уборную ‹…›

Я лежу неподвижный, беспомощный. Нога прикручена к шине Крамера.

Как тяжело все время лежать на спине.

Скорей бы утро. Быть может, я увижу холодное февральское утро, такое же яркое, как ракета, лопнувшая у моих ног перед ранением. Вьюга утихла. Шторы все еще задернуты. Тускло мерцает ночник. Медсестра проснулась. Ее лицо такое же белое, как и халат. Устала за время войны, и мы, солдаты, устали, и народ устал. А вожди продолжают бороться. Война продолжается.

Февраль 1942 года

* * *

15 марта 1942 года

Невский, 17Б. Прибыл в эвакогоспиталь. Три часа длилась утомительная процедура оформления, и вот, наконец, попал в рай, то бишь в ванную. После омовения меня, как святого, облачили во все белое, на руках санитары отнесли на третий этаж и положили на топчан без подушки. Санитары четыре раза отдыхали. Сил у них было мало. Я отдал им свою дневную хлебную пайку.

На утро умер один из раненых, и я перебрался на его койку с двумя матрасами. Он был тяжело ранен и не перенес повторной операции. Поговаривали, что в этом виноваты доктора.

Чуть рассвело, я оглядел свои новые хоромы. Три окна выходили на восток, пять – на юг. Значит, в палате целый день будет солнце. Насчитал 36 коек, народ разный и на вид интересный. Утренний обход делала молодая женщина-хирург. Спросила, когда я был ранен, велела медсестре перевязать. Так та неосторожно поступила, меня будто током дернуло – задела какой-то нерв.

16 марта 1942 года

Я заметил, как некоторые раненые при обходе сильнее хромают, жалуются на боли, лица становятся серьезными и сосредоточенными. Каждый опасается, что его скоро вернут на фронт. Среди таких больных немало обмороженных, но лишь немногие действительно ранены в бою. Таких пациентов не любят врачи, а мы тем более. ‹…›

4 апреля 1942 года

На днях спускался первый раз на костылях смотреть «Разгром немцев под Москвой». С тех пор не хожу: тяжело подниматься. В зале сумасшедший холод, хотя кинофильмы показывают через день. ‹…›

Мать купила за тысячу рублей пуд картошки. ‹…› Это надо с ума сойти. Вероятно, я в строй больше не вернусь. ‹…› Много ребят эвакуируется в тыл. ‹…› Что-то я залежался. От одного воздуха здесь можно заболеть. Хлеба получаю 600 г, 30 г мяса и 50 г сахара. Меняю сахар на табак или отдаю матери. Пью витамин С.

8 мая 1942 года

Вчера вечером долго беседовал с новым соседом по палате. Легко ранен в левую ногу, он всего неделю пробыл на фронте и попал в госпиталь. Ранило его во время работы. Он и немца не видел. Его рассказы про эшелоны, едущие на восток с эвакуированными ленинградцами, произвели тяжелое впечатление.

Плачущие дети, голодные дети, истощенные женщины, продающие себя за сухарь новобранцу, раненые бойцы Ленинградского и Волховского фронтов.

Он мне долго рассказывал о богатствах Сибири. ‹…› О своей спокойной сытой жизни в глуши, о первой любви, о последней встрече с женой. ‹…›

Сосед справа – чуваш. Он полтора месяца пробыл на фронте. ‹…› Богат ‹…› Денег при себе много. Покупает у своих раненых товарищей хлеб, масло и сахарный песок за бешеные деньги. ‹…›

9 мая 1942 года

Вчера вечером слушал лекцию о войне на Тихом океане. Узнал много нового, чего не встретишь в печати. После лекции смотрел фильм «Оборона Царицына». Фильм показался скучным и утомительным.

Пошел четвертый месяц моего ранения. Раны заживают вяло. Скорее бы медкомиссия! Надоело здесь лежать.

10 мая 1942 года

‹…› Тоска забубенная. Эх, жизнь наша солдатская. Вечером немного отлегло. К соседу пришли два хлопца и развеселили воспоминаниями о делах разных. Один из них оказался особенно интересен. Он один уцелел от целого полка. Доброволец. Награжден орденом Красной Звезды. Высокий, крепкий юноша лет 22 или моложе. Напомнил мне младшего брата. Его родители жили в Луге, а он – в Ленинграде.

Во время беседы выяснилось, что воевали мы с ним на одних и тех же участках и в одно время. По специальности он сапер. Рассказал, как он минировал поле и сам наскочил на мину, но легко отделался и скоро вернется в строй. Честный мужественный парень, по лицу видно – сметливый и находчивый.

Второй парень родом из Ленинградской области. На передовой пробыл недолго. Лицо его было довольно красивым, глаза карие чистой воды, манеры изящные.

Васильев, бывший тюремщик, долго рассказывал о строительстве санатория на Валдае и о своих авантюрах на железной дороге. Особенно радостной ему казалась жизнь в исправительных лагерях. Много нового мы узнали из его историй о жизни преступного мира.

После ужина ко мне на койку сел пятидесятилетний Уголков – ополченец-артиллерист. Он рассказал о службе в царской армии и своем участии в войнах. По профессии он наборщик, работал в Публичной библиотеке.

14 мая 1942 года

Когда пациенты госпиталя идут в кино, то, наверное, представляют собою для постороннего человека довольно забавное зрелище. В халатах всех цветов радуги, кто с костылями, кто с палкой, на голову иные повязывают полотенце, другие надевают пилотку, шапки и проч.

27 мая 1942 года

Позади комиссия. Кажется, освободили на шесть месяцев. Вероятно, через неделю буду дома. О, эта комиссия! Целая эпопея. Напоминает страшный экзамен при поступлении в университет.

29 мая 1942 года

Получил обмундирование. Примерил. Надел. Сердце защемило от предчувствия воли, все еще не верится. Хожу как дурак. Неужели свобода? Боже мой! Совсем как ребенок. До чего надоели эти стены. Стоят теплые летние деньки. Нас выпускают гулять во двор. С нетерпением жду, когда выдадут документы.

30 мая 1942 года

Три часа пробыл на воздухе. Наблюдал за работой на огороде и движением на улице. На днях предстоит расставание с госпиталем. Раны упорно не хотят закрываться. Товарищи советуют повременить с выпиской. Спасибо, но я не могу дождаться минуты, когда буду свободен и, наконец, смогу пойти на все четыре стороны.

Кроме газет, не могу ничего читать. По вечерам ко мне на койку садится Коля Кириллов – молодой рабочий завода им. Сталина, рассказывает о голоде в Ленинграде и заводах.

1 июня 1942 года

Продумываю план жизни после выхода из госпиталя. Лето думаю провести в Колтушах, а осенью вернуться на завод. Беспокоит мысль о пище. Паек очень маленький, а мне надо окрепнуть.

Много ходить не могу. В Ленинграде друзей и родных почти не осталось. С первого дня начну обходить знакомых, начиная с Охты и Пороховых.

Сегодня у меня будет тысяча рублей – продам хлеб. Нельзя же без копейки выходить из госпиталя. Кроме пищи, нужно еще кое-что купить из платья.

Если будет голодно, снова попрошусь в армию. Лучше смерть от пули, чем от голода. Осталось ночевать в госпитале всего две ночи.

Впереди желанная свобода, длительный отпуск. Как видишь, Борис, опять судьба тебе улыбнулась и солнце вновь повернулось к тебе лицом.

2 июня 1942 года

Только что пришел из госпиталя. 6 февраля был ранен в обе ноги. 27 мая комиссован. Сняли с учета на шесть месяцев.

3 июня 1942 года

За девять месяцев произошло столько событий, что нет возможности даже вкратце перечислить. Погибли голодной смертью Виктор Иванов и его семья, Леонид Смирнов и его семья, Катюша Седова – она за несколько дней до смерти сошла с ума, от Саши Баранова получил единственное письмо в октябре месяце. С тех пор о нем ничего не слыхал. От Васи Епанчина 7 ноября единственное и последнее, о Зимбуле и Поле, а также о Володе Мебели узнал у Якубовского, в ноябре были живы. Писем от них за всю войну не получал. О Якубовском слышал от матери, которая их навещала в феврале. Они эвакуировались, но живы или нет, неизвестно.