Читать книгу: «Спешите жить», страница 5

Я было решил, что столкнулся с новым способом отъема некоторой наличности московскими нищенками и на первый раз решил пойти навстречу пожилой женщине.

Михалыч, внезапно появившийся в дверях борцовского зала, остановил меня: «Не смей давать ей деньги. Она дочь священника. Здесь и по правде была церковь. Её переделали в борцовский комплекс. У старой женщины тихое помешательство. Говорят, что это случилось после внезапной смерти её отца. Сейчас я её успокою…».

Михалыч подошел к женщине и, взяв под локоток, сказал: «Баба Настя, успокойся, молодой человек недавно в Москве и не совсем знаком с её порядками. Я сам потихоньку объясню ситуацию, и мы вместе поставим свечки за упокой душ твоих родных и близких в церкви на Хамовниках. А теперь идем, я провожу тебя, баба Настя, до автобуса…».

В голову мне тогда пришло выражение об Иванах, не помнящих своего родства. Это было неправильно. Это было несправедливо. Через десятки лет жизнь исправила меня: ХХ век в большой стране не знал расового, национального или другого склонения. Лихо тяжелым катком прошлось по всей огромной стране, во всех её уголках уничтожались вековые традиции, самобытность и свобода.

Однако. Занесло меня опять в публицистику, по неистребимой привычке старого журналиста. Попробую вырулить на другую дорожку.

***

Иосиф Бродский не нравился смуглой красавице Нелле. И она была права:

«Простимся.

До встреч в могиле.

Близится наше время.

Ну, что ж?

Мы не победили.

Мы умрем на арене.

Тем лучше.

Не облысеем

От женщин, от перепоя».

– Пессимисты не имеют права называться мужчинами, – сказала она мне, когда я прочитал эти строки из стихотворения Иосифа Бродского «Гладиаторы». – Ты прячешься за стихами, не хочешь взять ответственность за собственную жизнь на себя. Как ты собираешься воспитывать детей, содержать семью, помогать своим родителям, родственникам? При таком-то ветреном поведении? Ну, да, ты тоже поэт, и тебе простительно всё…

«Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,

к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,

видишь то, что искал, а не новые дивные дивы».

Ещё немного и я докажу Нелле, что мой любимый поэт прав. Не получилось…

Нас рассудило время. Как там у Герберта Уэллса: «Но и девица и поклонник были слишком молоды и, как всегда бывает в этом возрасте ревнивы, нетерпимы до крайности, полны безрассудного стремления искать в другом одни лишь совершенства – жизнь и опыт, к счастью, быстро от этого излечивают». Прошли годы, заполненные журналистской работой и семейными хлопотами. На седьмом десятке лет я вернулся к стихам собственного сочинения. Вот один образчик моего творчества.

«Нарушу свой многолетний обет.

Простительно. Все-таки дед:

Не болтать языком,

Не быть мишенью – дудаком.

Зову в ночи: «Дунё!

Будь милостива ко мне,

Прими мое прошение:

Попроси за меня прощения!».

Но утром просыпаюсь,

И вновь я обижаюсь:

За жизненным столом,

Как видно, не осталось мне более места…

Собачка милая, Дунё, Дуня, Дуняша

Молчит и крутит хвостом…

Спасибо и за это.

Правда твоя, Дуняша:

Не испугаешь тебя хлыстом,

Не приманишь тебя калачом,

Не окуешь тебя железным кольцом,

Не соблазнишь тебя алмазным венцом…

Мир никому не подвластен.

***

Так в старости издалека

Вселенная манит, тревожит и ласкает.

Плывут без остановки облака,

Душа к последней остановке привыкает…».

Некоторые слова, очевидно, требуют пояснения. Дудак – это птица, что-то вроде дикого индюка, объект охотничьего промысла, дунё – это мир, вселенная…

Быть может, эти строки, если и не разрешат мои давние разногласия с прекрасным полом, то хотя бы внесут некоторую ясность.

По старой привычке опять спрячусь за стихами, своими:

«Отец покойный говорил:

«Как время пробежало, не заметил…».

Вздохнул, дыханье перевел,

Подвел дрожащей черте предел…

***

Не миновала меня сия чаша,

Где-то осталась далекая юная чаща:

Клонится жизнь моя к закату,

Блага текут другому рабату».