Купленная невеста. Стань наложницей или умри

Черная Мельпо была не из этой деревни и не из деревень, расположенных в ближайших предгорьях. Она никогда не говорила, откуда родом. Жители деревни говорили, что она из далекого греческого поселения к югу от арабских земель. Продажа горных трав и снадобий в портовые города была основным заработком Черной Мельпо. Деревенские женщины платили ей только яйцами и овощами за снадобья и за очищение от нежелательной беременности. Замужние женщины также продавали ей свои волосы, которые жутким образом свисали с крюков на стропилах по всей хижине: коричневые к коричневым, черные к черным, драгоценные белокурые и медные косы висели отдельно у кладовки. Она заплетала и расплетала волосы, расчесывала и лечила их дымом, чтобы убить вшей и гнид, а весной продавала их греческому торговцу из Батума, который приезжал в деревню на телеге, заваленной мешками с волосами. Черная Мельпо научила Марию греческим буквам, чтобы она могла читать заказы на травы и сборы, которые присылали греческие аптекари из Тифлиса и Батума. И грузинским буквам, которые, пока Мария не знала, что они означают, казались ей червями, сползающими друг с друга. Ни в одной из близлежащих деревень не было школы, а Черная Мельпо и сельский священник были единственными, кто умел читать. Отец Кириакос попытался устроить в своей ризнице школьную комнату, чтобы научить маленьких мальчиков хотя бы писать свои имена и, возможно, молитву «Отче наш», но его затея ни к чему не привела. В первые недели некоторые жители деревни присылали своих мальчиков, но постепенно их становилось все меньше и меньше – они были нужнее на полях и в овечьих загонах. Как только Мария освоила греческий алфавит, Черная Мельпо стала заставлять девочку читать ей рассказы из греческих грошовых журналов, пока та измельчала травы и смешивала лекарства. «Читай, как говоришь, – повторяла Черная Мельпо. – Быстрее, быстрее, я хочу слышать историю, как сказочники рассказывают свои сказки! Читай так же, как говоришь».

Истории из журналов всегда происходили в Греции с ее золотыми дворцами и темными лесами. Там принцы Афродисий или Эрофилос помогали святым, переодетым нищими, получали возможность загадать желание и женились на прекрасных дочерях побежденных драконов. Черная Мельпо предупредила Марию, чтобы она не рассказывала родителям или кому-либо еще в деревне о том, что знает больше, чем алфавит. «Знания в девушке – как золото, – сказала Черная Мельпо, – их лучше спрятать от чужих глаз и использовать с умом».

Глава 6

Марии снится, что она идет по тропинке, ее туфли бьются о камни и слетают. Тропинка вьется по склону мимо лачуг прокаженных и разрушенной часовни Святого Ахилла, ведет к заброшенной мечети и усыпальнице. Мария прикасается к древним камням, но не чувствует их. По словам деревенских священников, этому дому смерти шесть тысяч лет, и это самое древнее строение на земле. Построил его святой Адам из красных камней, которые Ева в знак покаяния принесла из далекого Тебриза. Здание круглое, с большой конической крышей. Мария идет вдоль изогнутой красной стены. В руках у нее три буханки хлеба, которые захватила, убегая из деревни. Одна буханка вот-вот упадет. Мария знает, что если хлеб упадет, то она умрет. Железная дверь усыпальницы открыта, каменные полки заставлены рядами черепов сыновей и дочерей Адама. Все они обращены в сторону от двери и вверх, к фреске на стене. На фреске – ряд безголовых тел бежит, спасаясь от двухголовой птицы. Птица вдвое больше человека, ее крылья цвета потускневшего золота, а когти тянутся к убегающим телам. Мария в холодном страхе бежит мимо кладбища и заброшенной мечети, мимо овечьего загона слепого Нектарио и его пустого дома, пока не оказывается на деревенской площади. В деревне тихо, все люди ушли, и, хотя дует ветер, она не слышит свиста каменной птицы у старого минарета. Она видит Черную Мельпо, которая ждет ее на краю опустевшей деревни.

Мария пробуждается ото сна из-за голосов, доносящихся снаружи, и садится на соломенном мешке, переводя дыхание. Еще несколько секунд, и Черная Мельпо заговорила бы с ней, с ужасом думает Мария, но потом понимает, что это был всего лишь сон. Свет фонаря погас, но она видит, что в бараке, погруженном во тьму, нет почти никого, кроме нескольких спящих женщин. Песнопения снаружи становятся все громче. Она нащупывает платок, быстро обматывает голову и лицо и идет к двери, оставляя мать спящей. Сумерки сменились темнотой. Среди дождя она видит, как новоприбывшие несут фонари, освещающие мокрые камни и битые черепки на дорожке между бараками. Греческий священник из Трапезунда^[3] прибыл со своим дьяконом и несколькими погонщиками, которые везут провизию из долины. Священник в мокрой рясе и высокой шапке размахивает дымящимся кадилом, благословляя казарму, где все они будут жить, пока не уйдут к Черному морю за горы и ущелья.

Мария чувствует чью-то руку на плече и испуганно оборачивается. Это молодая женщина с кашлем.

– Это священник, – воодушевленно говорит женщина. Выглядит она так, словно у нее лихорадка, а она все еще в своем мокром платье. Может быть, она слишком больна, чтобы мыслить ясно, а ее муж все еще в карауле.

– У задней стенки барака стоят котелки и чайники, – говорит женщина. – Я их там видела. Не меньше десяти больших котлов и котелки для супа. Фонари тоже, целая куча, и стекла у них даже не разбиты. Как думаешь, я могу взять один?

– Да, уверена, что можешь.

– Я спрошу мужа, – она кашляет, прижимая ко рту обрывок ткани, и, как будто извиняясь, качает головой. – Наверное, здесь стояла целая армия. Или кто-то принес все эти вещи? Один котел такого размера, что можно сварить половину оленя. Удивительно, почему их никто не забрал или не украл. Столько котлов, столько их! Наверное, сюда никто не приходит. Наверное, мы очень далеко. По дороге сюда мы проезжали мимо заброшенной деревни примерно в двух часах езды вверх по реке. Деревня на склоне горы, все дома были заброшены, все гнило и разрушалось. Мой муж сказал, что это чумная деревня. Все мертвы. С тех пор у меня на плече сидит дух, но это добрый дух, он говорит мне, что я должна найти какое-нибудь лекарство.

– Внутри сухие чистые одеяла, – говорит Мария. – Закутайся в одно и оставайся в тепле. Ты промокла, это нехорошо.

Женщина кивает.

– Не стоит делать так, чтобы кашель становился хуже.

– Может, спросить священника? – спрашивает женщина.

– О чем?

– Стоит ли нам уезжать завтра.

Мария колеблется:

– Лучше бы твоему мужу поговорить с ним.

Женщина кивает. Складки ее мокрого платья странно тяжелы. «Должно быть, в швы зашито много монет, – думает Мария, – золотых монет». Поверх платья на бедрах и в области талии надет пояс, похожий на шаль, сплетенный из желтых и оранжевых нитей, ткань достаточно плотная, чтобы спрятать еще больше монет. Молодая женщина выглядит потерянной среди остальных в их потрепанных и грязных платьях. Мария смотрит на священника и думает: что бы он мог сказать девушке, если бы она заговорила с ним. Он выглядит совсем не так, как священники в деревне Марии и в других деревнях долины: старики с длинными бородами, белые волосы завязаны в узел на затылке. Она не может сказать, сколько лет этому священнику – двадцать пять или тридцать пять, но вид священника с густыми темно-каштановыми волосами и короткой бородой для нее в новинку. Его дьякон, хромающий на несколько шагов позади, – более знакомая фигура. Возможно, он ненамного старше священника. Лицо его – бледное и исхудавшее – покрыто шрамами от строгой набожности.

– Мы уйдем завтра, – говорит женщина Марии. – Мы не останемся здесь. Мне нужно лекарство от простуды.

– В моей деревне мы жгли флюгею и использовали пепел.

Женщина смотрит на Марию:

– Флюгею?

– Да, ее надо пить. Кажется, пепел перемешивают с водой, – говорит Мария, вспоминая, как Черная Мельпо измельчала сгоревшую флюгею в порошок.

– Это твоя мама тебя научила? – спрашивает женщина, глядя на барак.

Мария качает головой:

– У нас в деревне была женщина, смешивавшая лекарства. Когда доберешься до города, аптекари тебе помогут. Спроси их.

– Флюгея, сожженная флюгея, – повторяет женщина.

Дьякон бросает горсти семян на стены барака, где толпятся беженцы. В свете фонаря его лицо мерцает желто-серым цветом, как страницы Библии. Его взгляд на мгновение останавливается на Марии, затем он быстро отводит глаза. Голосом истинно верующего человека он кричит:

– Пусть неверные воры и разбойники украдут все ваше имущество, но только после того, как пересчитают каждое из этих зерен!

– Аминь, – бормочут беженцы.

Мария оборачивается, но молодой женщины уже нет. Она видит группу мальчиков, стоящих у дверей мужского барака. Платок сполз, открывая лицо, и они смотрят на нее, а не на священника или дьякона. Один из них сует руку в брюки, шевелит пальцами, мальчишки смеются. Мария поднимает платок, закрывая лицо, и смотрит в сторону.

– Эти казармы станут вашим пристанищем на время, – провозглашает священник. – Да будут они благословенны.

– Аминь, – бормочут беженцы.

– Прочь, все гадюки! – Неожиданно кричит дьякон, и священник, не прекращая махать кадилом, оглядывается на него с выражением, которое Мария принимает за нетерпение. – Господи Боже, услышь наши горячие молитвы, – продолжает дьякон. – Отгони гадюк от их логова! Отгони их!

– Аминь, – бормочут беженцы.

* * *

В следующие недели, хотя гадюки и не приближаются к бараку, стаи оранжевых жуков вылетают из каждой щели, снуют по стенам и балкам крыши, по бревнам с толстой трескающейся корой, забираются в свертки и ящики, которые привезли с собой беженцы. Ночью жуки роятся над соломенными мешками, а утром Мария и ее мать просыпаются покрытые красными пятнами. Гераклея опасается, что они могут испортить цвет лица ее дочери. Раньше она всегда считала красоту Марии помехой, но теперь ей кажется, что это может стать преимуществом. Они потеряли дом и все, что было. У девушки нет приданого, а значит, она не может выйти замуж. У нее нет ни земли, ни овец, ни вышитых украшений, которые она могла бы предложить мужу. Кто же захочет ее? Но Гераклея не теряет надежды. Замечательная внешность девушки может спасти их. Возможно, пожилой вдовец в том городе, куда они попадут, захочет украсить свою пустую постель. Для богатого старика приданое не так важно. Он может взять Марию и позаботиться о том, чтобы его новые родственники тоже не голодали.

Гераклея запрещает Марии прикасаться к укусам жуков, как бы они ни чесались. Укусы могут оставить шрамы на лице девушки, а она не должна уничтожать единственное богатство, которое осталось у семьи. Волосы Марии жители деревни называют miréa – роковые. Ее локоны и завитки способны опутать мужчину. Гераклея заплетает эти локоны в суровые косы. Она туго наматывает их на голову дочери и покрывает ее волосы платком, красные и синие цвета которого выцвели до грязно-серого. Девушка должна выглядеть как можно проще, пока не придет время предстать перед женихом. Сглаз может испортить самый белый цвет лица, сделать девушку болезненной и непригодной для замужества. Чтобы уберечься от этой опасности, Гераклея вшила в потайные швы туники дочери маленькие мешочки с солью, а под этим внешним слоем Мария носит наизнанку лиф платья и амулет – маленький серебряный цилиндр, внутри которого свернута полоска библейского пергамента: «Ты дал мне здоровье, так дай мне жить».

Теплый ветер, дующий со склона горы, доносит до барака зловоние уборных, и Мария, прикрыв лицо платком, спешит по грязной тропинке к реке и остается незамеченной, пока ее мать и другие женщины сидят на крыльце напротив мужского барака. Она босая, но носит обувь с собой в сумке, чтобы не украли. Мария слышит голоса женщин и обрывки их разговоров об Афинах. Никто из них никогда там не был, но в их представлениях это город из мрамора и золота. Она видит нескольких мужчин, опирающихся на винтовки, стоящих в карауле за казармой. Они стоят лицом к реке и разговаривают между собой. Накануне застрелили трех оленей. Их головы – все, что осталось, – воткнуты в ямы для костров и медленно жарятся, дым валит в сторону казарм. С веток свисают шкуры животных, кровь капает в жестяные тарелки. Уже сумерки, почти темно, голоса женщин становятся тише. Она слышит как за деревьями речные потоки разбиваются о камни, но не видит саму реку. Где-то далеко в лесу рычит рысь, на горе сова кричит, как испуганный ребенок. Мария садится на плоский камень и вдыхает свежий воздух. На улице достаточно тепло, чтобы спать. Она могла бы свернуться калачиком на камне и свернуть шарф в подушку, но, хотя до казарм всего несколько сотен метров, это слишком опасно. Хочется есть, но еды не будет допоздна: оленьи головы должны жариться несколько часов. Запах жарящегося мяса не доходит сюда, пахнет вечерний луг и речные заводи. Мария думает о своих братьях, которые работают далеко на чайных фабриках Чаквы. Они носят мешки и моют платформы для сушки чая, который собирают маленькие девочки с проворными руками. Она три сезона работала сборщицей чая на небольшой плантации возле своей деревни, зарабатывая каждый день хорошую еду и монету. Ряды маленьких девочек с маленькими пальчиками, обрывающими листья. Цветущий чай! Вот о чем напоминает ей этот запах в воздухе, и она оглядывается по сторонам. Она пытается представить себе лица своих братьев. Кимон и Дионисий – красивые мужчины, как и их отец. Мария не может разобрать их лица, они сливаются друг с другом в ее памяти. «Прошло всего пять месяцев, а я уже забыла, как они выглядят». Девушка вдруг уверилась в том, что больше никогда их не увидит. После того, как Кимон в первый раз повалил ее на пол в доме, еще четыре раза он преследовал ее. Первые три раза он оставался одетым, пыхтел и хныкал, извиваясь на ней, но в последний раз спустил брюки. Рука сжала шею, он прижался к закрытому рту, расцарапав губы и щеки сестре, соль его кожи осталась на ее языке. Остановился он только тогда, когда Мария, задыхаясь, сказала, что отравит его, подсыпав в еду дьявольские ягоды. Испугавшись угрозы смертью, Кимон поднял руку, чтобы ударить девочку, но затем опустил. Он вдруг понял, что Мария действительно отравит его, если подумает, что ее жизнь в опасности. А ее жизнь была бы в опасности, если бы он лишил ее девственности. День свадьбы стал бы днем смерти. Жених, обнаружив отсутствие девственной плевы, избил бы ее, и на глазах у всей деревни ей пришлось бы возвращаться в отчий дом с израненным лицом и руками. А мулы и ослы свадебной процессии с позором уносили бы приданое. Что еще могли бы сделать отец и братья, кроме как убить ее ради чести семьи?

В кустах раздается шорох, Мария поворачивает голову на звук, одна из косичек задевает бедро, и она начинает мысль заново. Она не стала бы убивать Кимона, чтобы остановить его противоестественные действия, а подмешала бы ему в пищу всего две ягоды, принесшие ему смертельное недомогание, но не смерть. По две ягоды каждый раз, когда он приближался к ней, пока не перестал бы. Так она отучила бы его от себя, как мать отучает ребенка, натирая соски горькими травами. Девушка подносит руку к щеке: довольно теплая, но по спине ползет холодок. Возможно, приближается лихорадка. Это лишь вопрос времени – когда болезнь охватит казармы. Внизу река кажется черной в угасающем свете, а деревья стражами стоят у берега реки. Кровь в венах Марии начинает пульсировать. Черная Мельпо однажды сказала, что духи редко проникают сквозь стену, отделяющую их мир от нашего. Стену охраняют скорпионы размером с вола, и только знахари со своими ядами могут пройти в мир теней и вернуться невредимыми. Мария вспоминает песню, в которой Медея ведет войну с семиглавым змеем, вышедшим из мира теней и поглотившим двух ее братьев. Если этот змей выскочит из кустов, она успеет убежать обратно в казарму, прежде чем хвост обовьется вокруг лодыжки. В песне рассказывается, как Медея убила не только змея, но и его тень, и как в большом пальце змея она нашла кости своих убитых братьев. Мария встает и отходит от камня, на котором сидела. Ей показалось – что-то темное скользит по тропинке, но потом понимает, как глупо бояться чудовища из древней песни. Как странно звучат древние песни. У какой змеи может быть большой палец, не говоря уже о том, что он достаточно велик, чтобы вместить кости двух мужчин? Она знает эту песню столько, сколько себя помнит. Почему раньше не замечала этой странности? В детстве теплым вечером она сидела на деревенской площади вместе с братьями, отцом и другими жителями. Пахло распустившимися чайными цветами, а старик пел эту песню голосом из глубины горла. Его лютня подражала стонам змеи и шипению золотого меча Медеи, в котором отражалась сотня закатов. Лютня имела форму рыбы. Длинная тонкая шея лютни покрыта множеством струн, а на вершине шеи – голова Святого Младенца с глазами, которые, казалось, двигались и смотрели на слушателей, когда старик играл и пел. Он играл на лютне над больными, которых привели на площадь и посадили в ряд под смоковницей. Гулкие струны вытягивали из их тел болезни. Кимон шепнул ей, что лютня живая, Святой Младенец – не Святой Младенец, а злая фея, и что ей надо спрятаться, чтобы глаза феи не застили ей глаза. Кимон – дурак, подумала она тогда, но притворилась испуганной и подняла руки, чтобы закрыть глаза.

Кимон стал во многом плохим. Это было большой бедой для семьи, хотя никто этого не признавал. В подростковом возрасте он начал брать чужие вещи: мелочи, например, гвоздь или обрывок веревки, пропажу которых никто сразу не заметит. Костис хотел было образумить мальчика силой, но Гераклея запретила. «Он хотел как лучше, он просто шалун». Кимон рос обаятельным юношей, всем нравился. Воровал только тогда, когда это сходило ему с рук. Но прошлым летом он украл двух овец из стада своего отца и продал их торговцу в другой деревне. По словам Кимона, «две овцы заблудились, когда он выводил стадо пастись. Возможно, они упали в овраг или их задрали волки». Но истину нельзя сжечь в огне или утопить в воде. «Я могла бы сказать ему, что о нем узнают, – думает Мария, злясь и на его глупость, и на его поступок. – Я могла бы сказать, что через несколько дней из долины придет весть о том, что он продал там овец!» К следующему воскресенью вся деревня знала о поступке Кимона. О том, что такой красивый молодой человек мог совершить такой поступок, говорили все – будто внешность человека как-то связана с его поступками. Люди говорили, что у него есть женщина в городе. Гераклея отреагировала на известие о краже как всегда, когда говорили что-то неприятное о ее любимом сыне: сначала отказалась признавать, что что-то произошло, а потом, когда уже нельзя было отрицать, отказалась признать, что Кимон сделал что-то плохое. Она обвинила мужа в том, что не дал мальчику достаточно денег. Мальчику нужны были монеты, теперь в долине ходил поезд до Батума. Мария заметила: несмотря на свой гнев, отец готов уступить Гераклее и взять вину на себя.

Когда мародеры принесли в деревню пожары и смерть, почти все молодые люди, включая ее братьев, были в Чакве, поэтому не знали о случившемся. Они и сейчас не знают, да и кто бы им сказал? Пройдет еще много месяцев, прежде чем они вернутся домой в отпуск. Она пытается представить себе Чакву, которая, по словам братьев, была жутким и опасным местом. Над морем возвышается призрачный утес. Даже если тысяча человек встанут друг другу на плечи – они не дотянутся до пика утеса. Мария оглядывается на бараки и думает: стоило ли им бежать на север, к побережью, где живут братья, а не на юг, в эти ядовитые края. Но поезда через Кавказ больше не ходят – повстанцы из Гурийской крестьянской республики выкапывают рельсы и разбивают лагеря у перевернутых локомотивов. Бежать на север означало бежать навстречу опасности. У Марии и ее родителей не было другого выхода из горящей деревни, кроме как бежать на юг через границу, где им еще предстоит преодолеть последние горные перевалы к Черному морю, чтобы найти судно, которое доставит их к безопасности и свободе.

* * *

Многие из беженцев сидят у казарм всю ночь. Лучше темнота и испарения из оврага, чем укусы паразитов. Мать Марии готовит смесь из кипятка и растертых листьев олеандра и заливает ее в щели пола и стен, но жуки все равно прилетают. Мария знает, что олеандр, несмотря на его яд, не поможет: за годы работы у Черной Мельпо она стала лучше разбираться в растениях и ядах, чем мать. Но Гераклея никогда бы не спросила совета у дочери, и Мария понимает, что лучше его не давать.

– Твоя смесь из олеандра – пустая трата времени! – говорит повитуха Эльпида, озвучивая мысли Марии. – Заливать все этой смесью примерно так же полезно, как и забираться на крышу, чтобы почистить ее.

Другие женщины смеются.

Гераклея со злобой смотрит на нее и закатывает глаза:

– Лучше бы помогли мне, а не раздавали советы!

– Помогать тебе – это дважды пустая трата времени!

Повернувшись к Марии, Гераклея шепчет:

– Пусть эта ведьма сдохнет под разрушенной стеной!

Мария с тревогой смотрит на мать. Несмотря на то что Эльпида худа и слаба телом, в ней есть что-то грозное. И дело не только в остром языке – она, похоже, из тех женщин, которые могут ранить врага не только словом. Но ее можно и пожалеть. Несколько месяцев назад муж и младший сын были убиты во время перестрелки в Тифлисе. Женщины в бараке шепчутся, что они везли контрабанду. А Мария считает, что как бы ни погибли муж и сын Эльпиды – они мертвы, и женщина осталась одна со своей связкой платьев и простыней, бесполезным старым приданым и молчаливой дочерью Картери, которая ходит за ней как тень. У Эльпиды есть и старший сын – Александрос, сильный молодой человек, работающий на черноморском торговом судне в Трапезунде, куда она надеется уехать. Но повитуха не уверена, что ее сын там, и не знает названия корабля. Что она будет делать, когда приедет туда? Ходить по порту и спрашивать людей, знают ли они молодого человека по имени Александрос? Эльпида уже дважды спрашивала отца Андреаса, знает ли он ее сына, ведь отец Андреас родом из этого города. «У мальчика темные кудри, – он из тех, кого сразу замечают. Хороший христианский мальчик, и на нем была белая флисовая шапка, очень высокая и красивая. У него шрам на щеке возле уха, длиной с мизинец», – сказала она священнику, показывая мизинец.