Невидимый флаг. Фронтовые будни на Восточном фронте. 1941-1945

Глава 7
Могила на Буге

В течение многих недель мы двигались вперед от рассвета до заката по бескрайним полям Украины, с которых так и не успели убрать богатый урожай. По ночам обычно укладывались спать прямо под открытым небом; это было проще, и у нас оставался лишний час для сна. Спали на подстилках из соломы под усыпанным яркими звездами небом. Иногда мы просыпались от холода, а иногда от похрапывания лошади, которая смогла отвязаться и начинала щипать солому. Кухонная обслуга готовила кофе и завтрак еще с полуночи, чтобы мы успели перекусить на рассвете, до того как отправимся в путь. Скорость продвижения была стремительной. До боев дело почти никогда не доходило, поэтому у нас практически не было работы. Лошади настолько отощали, что у них можно было пересчитать все ребра. Все мы также сильно похудели и очень устали. Но Тимошенко убегал еще быстрее. Мы пересекли Буг и уже достигли Днепра.

Широкие и полноводные, эти две реки протекают через южную часть России и впадают в Черное море. Как раз с берегов Черного моря Ясон привез золотое руно. Ифигения проследовала через темные воды Пропонтиды по направлению к уготованной ей земле. Греки на его берегах основывали свои города. Остатки Ольвии, расположенной в устье Буга, слегка возвышаются над водой и однажды могут стать такой же археологической сокровищницей, как Геркуланум и Помпеи.

На противоположной стороне Черного моря, около Трапезунда, закончилось путешествие греков, описанное в «Анабасисе» Ксенофонта. На берегах Понта Эвксинского правил Митридат VI Эвпатор. До тех пор пока его не разгромил Помпеи, у Рима не было более опасного противника после Ганнибала.

Здесь ссыльный Овидий оплакивал лавры, пиры и оставшихся в далеком Риме друзей; название Овидиополис служит напоминанием о его ссылке.

Здесь скифы и сарматы сходились в битвах, о которых в исторических источниках не осталось никаких или почти никаких свидетельств. Здесь также расположена крепость Очаков, возле которой во время русско-турецких войн барон Мюнхгаузен летал на пушечном ядре. Здесь Арман дю Плесси, граф де Ришелье, по желанию Александра I, построил совершенно новый город в классическом русском стиле. С пьедестала своего монумента он смотрит вниз на знаменитые двести ступенек, ведущих к гавани; там же в 1905 году случилась революция.

Возле Николаева, где мы пересекали Буг, мы нашли первое свидетельство того, что Тимошенко начал отступать еще поспешнее. На полях, раскинувшихся вдоль реки, стояли тысячи хлебоуборочных комбайнов, широко использовавшихся в украинских колхозах. Русские вынуждены были их просто бросить.

Мы разместились в селе, расположенном к северу от Николаева, или к западу от Буга. Раненых было немного, и те, которые к нам поступали, получили ранения во время штурма крепости Очаков. Мы получили распоряжение, согласно которому все расположенные в этом районе части должны оказывать помощь местному сельскому хозяйству. Наше село входило в состав колхоза, которому принадлежало около 15 тысяч акров земли. Первым делом нам пришлось с помощью лошадей убрать комбайны, брошенные вдоль реки в районе Николаева; затем мы убедили крестьян завершить уборку урожая, которая была прервана войной.

Крестьяне вскоре обратились к нам с просьбой о выделении им запасов зерна на зиму. Крестьянское мышление отличается конкретикой. Они опасались, что в обстановке общей неразберихи об их нуждах просто забудут. При советской власти каждому члену крестьянской семьи полагалось по 7 пудов пшеницы – примерно 250 фунтов. В то время мы сами себя считали освободителями, и мы выделили по 15 пудов на человека.

Следующей проблемой была соль, крестьяне куда-то уезжали в поисках ее. Большинство из нас впервые слышали о том, что скот не может жить без соли. Но где мы могли ее найти?

Куда пропал Самбо? Самбо был оснащен громадной коллекцией разного рода пропусков и паролей. Если бы служба безопасности арестовала его за пределами расположения его части, и Самбо заявил бы, что он искал соль для крестьян, мы, вероятно, больше никогда бы его не увидели – но через несколько недель получили бы извещение, что он арестован за самовольную отлучку. Через два дня он вернулся. Он обнаружил солеварню на побережье, и там этот драгоценный товар лежал целыми кучами. Это известие произвело сильное впечатление на крестьян, и они начали испытывать к нам чувство доверия.

Регулярно, с интервалом несколько дней, мы проводили собрания на каменных ступенях церкви, во время которых крестьяне могли излагать свои просьбы или жалобы. Судебные тяжбы также представлялись на наше рассмотрение. Так, например, женщина вернулась в село, чтобы вновь вступить в права владения своим домом. Ее муж был арестован НКВД и расстрелян без суда и приговора. Их дом был конфискован. Его купил другой крестьянин и заплатил за него 100 рублей.

Первым делом мы объявили о том, что казни без суда и конфискации являются незаконными. Требование вдовы о возврате ей дома было признано обоснованным. Собравшийся народ встретил это решение одобрительным гулом.

Но тот крестьянин, который купил дом, настаивал на том, что он приобрел его на законных основаниях. Без сомнения, он был прав. Явный конфуз! Что нам было делать?

Крестьяне выжидающе смотрели на меня. Я посмотрел на Германна и понял, что его осенила какая-то идея. Он засунул руку в карман, вынул из него банкнот в 100 марок, отдал его крестьянину и сказал:

– Это компенсация из фондов нашей роты!

Все засмеялись. Справедливость была восстановлена.

Затем мы приступили к распределению коров среди крестьян. Впервые они стали их личной собственностью. Это уже было достижение.

Перед моим взором предстала одна пожилая крестьянка. Благодаря солнцу и ветру кожа ее лица приобрела коричневый оттенок, его избороздили тысячи морщинок. На меня смотрела пара ясных, проницательных и дружелюбных глаз. Наверняка ей было уже за семьдесят. На ее юбке все еще можно было различить следы вышитых узоров, некогда характерных для национального костюма этой чудесной страны. Я слышал, что она знает так же много народных сказок, сколько морщинок можно было насчитать на ее лице. Никогда, даже в царские времена, у нее не было большего богатства, чем одна коза. Мы дали ей корову. Ее лицо просияло. Она посмотрела на свою корову. Внимательно ощупала ее вымя. Затем она благодарно кивнула и подозвала к себе маленького мальчика. Судя по виду, ему было не больше 4 лет, но, подобно взрослому крестьянину, он схватил корову за поводок и увел ее прочь. Это была настолько умилительная картина, что даже пожилые крестьяне с длинными бородами начали улыбаться и одобрительно бормотать. Довольная старуха разговорилась и сообщила мне, что она одна воспитывает троих внуков. Их отец был арестован, а их мать, которая отправилась на его поиски, бесследно исчезла.

Вот она стоит передо мной, воплощение матери – России, согбенная под тяжестью годов и жизненных испытаний, но с горящим сердцем и непоколебимой верой в высшую справедливость. Она распрощалась с «господином» командиром с легким изяществом и в заключение сказала:

– Благослови Господи ваше превосходительство!

Крестьяне опять выразили свое одобрение.

На следующий день мы похоронили младшего лейтенанта, которому всего было 17 лет. Он получил ранение в грудь. Я запомнил его очень хорошо. Он был из числа тех пациентов, которые вскоре поняли, что мы ничем не сможем ему помочь. Когда мы подняли простыню, под которой лежало тело, чтобы забрать его документы и ценные вещи, мы увидели перед собой прекрасное лицо с тонко выточенными чертами, такое же прекрасное, как и лица юношей на греческих стелах.

Все село принимало участие в похоронах. Женщины так оплакивали этого юношу, как будто это был их собственный сын. Пришел и полковник Рейнхарт; ему было очень жалко парня. Пока капитан произносил речь, мы стояли в строю в своих стальных шлемах под палящим солнцем, нас окружали скорбные женщины, у них по щекам текли слезы. Когда раздались залпы прощального салюта, среди крестьян началась паника – они были незнакомы с подобным обычаем, – но мы их успокоили. На могилу они положили охапки цветов, сорванных в их собственных садах, а затем торжественно пообещали нам, что всегда будут ухаживать за могилой.

После завершения погребальной церемонии я рассказал полковнику о нашей политике в отношении местного населения. Он скептически улыбнулся. Он знал многое из того, о чем я еще не знал.

Накануне захвата крепости Очаков нас посетил с визитом обаятельный кавалерийский капитан, который еще при кайзере служил в гвардейском полку полевой артиллерии. Будучи молодым лейтенантом, он застал лучшие дни Второй Германской империи. Он находился в нашей дивизии в течение 3 недель и часто бывал нашим гостем, но мы никогда не спрашивали его о том, какую должность в дивизии он занимает.

– Надо идти, мой дорогой доктор, надо идти. Мои самые искренние благодарности за ваше гостеприимство.

– Вы собираетесь уходить? Но завтра мы должны штурмовать крепость. Вы также будете принимать в этом участие?

– Увы, это невозможно! Но я буду там.

– Невозможно?

– Мой отпуск заканчивается.

– Ваш отпуск?

– Я командую одной из этих проклятых бесполезных батарей на голландском побережье. Мне предоставили отпуск. Я холостяк! Что мне было делать? Все мои друзья находятся на военной службе. Поэтому я и приехал сюда, чтобы своими глазами посмотреть на войну в России. И как раз сегодня мой отпуск заканчивается.

Естественно, что мы приложили все усилия для того, чтобы устроить этому потомку Дон Кихота подобающий прощальный пир.

Вскоре после этого нас перевели в Николаев. В течение двух осенних недель, которые мы провели в Николаеве, мы ничего не делали, а просто ели и спали. Но внезапно произошли события, которые вырвали нас из состояния умственного и физического расслабления, причем с такой яростью, которая навсегда лишила нас душевного покоя.

В 1934 году интеллигентный и порядочный солдат, прошедший Первую мировую войну, поступая на службу в новый вермахт в своем прежнем чине, произнес:

– Вступление в армию является самым легким способом эмиграции.

Это было большим заблуждением.

В Николаеве все советские граждане из числа лиц еврейской национальности были подвергнуты регистрации, согнаны за колючую проволоку, расстреляны, а затем кое-как погребены в противотанковом рву командой из числа «других». До нас доходили об этом неясные слухи, которым мы поначалу не хотели верить, но в конечном итоге нам пришлось поверить. Офицер из штаба армии сфотографировал всю эту сцену – и в результате был уволен из штаба. Мы ждали дальнейшего развития событий. В то время мы еще не хотели верить в то, что у командующего армией недостаточно власти для того, чтобы запретить подобные зверства в зоне своей ответственности. Спустя несколько дней разведывательный самолет генерал-полковника при посадке налетел на мину^[2]. «Шторьх» разнесло на куски. Во время похорон новый командующий свалился в открытую могилу. В сознании войск два этих события слились в зловещее предзнаменование. Больше никаких действий в отношении расследования расстрела жителей Николаева не проводилось.

Без сомнения, в войсках было распространено чувство протеста против убийства невинных людей. Любой солдат считал несправедливым, что «другим» позволено использовать в своих собственных целях успехи армии, которых она добивалась в ходе тяжелых и жестоких боев. Но открытых проявлений возмущения не было. Вирус антисемитизма уже глубоко укоренился в душах людей. Неодобрительная реакция со стороны боевых частей на подобные преступления не предотвратила дальнейшие убийства, а просто вынудила их непосредственных исполнителей действовать более скрытно. Не было яростных протестов. Жар тлел слишком глубоко в дереве. После 7 лет доминирования «других» моральное разложение коснулось даже душ тех людей, которые первоначально противились всему этому. Каждый человек сам по себе был бессилен – не только потому, что ему угрожала опасность, если он выступал против таких зверств; многие их уже испытали на себе. Репрессии могли коснуться и семьи. Письмо, в котором один полковник из нашей дивизии изложил жене свое отношение к подобным вещам, попало в руки цензора. Его жена была арестована. Их эмоциональное неприятие было также затруднено фактом того, что русские и сами совершали подобные же зверства. Наши передовые части находили целые горы трупов в немецких деревнях, расположенных вдоль берегов Буга. Советские власти хотели эвакуировать их обитателей – советских граждан немецкой национальности. Но быстрое продвижение наших войск не оставило им для этого времени, и эти несчастные люди были просто расстреляны.

Во время битвы за Николаев многие евреи, которые догадывались, что их ожидает в случае захвата города, принимали участие в уличных боях в качестве добровольцев. Была предпринята попытка оправдать казнь евреев в Николаеве тем, что это были законные репрессии. Противники во многом стоили друг друга и старались друг другу не уступать. Каждый из них пытался оправдать собственные зверства тем, что такие же зверства совершает и противник. Каждый заявлял о том, что имеет право на месть. На самом деле такого права не было ни у одного из них.

Между ними стоял немецкий солдат. Великое заблуждение, которое развеялось, впоследствии сменилось еще более абсурдным заблуждением – как только армия одержит победу, она будет в состоянии остановить эти зверства. Последнее заблуждение не было привнесено извне, как это может показаться сейчас. После завершения кампании во Франции «другие» сразу же ушли со сцены. Но они затаились в тени. Преступник никогда не будет ровней порядочному человеку, который пытается играть по правилам.

Второй удар обрушился на нас практически незамедлительно. Застрелился командир противотанкового батальона, входившего в состав дивизии. Он был моим другом. Он был неоднократно награжден в ходе Первой мировой войны, а во время Второй мировой войны отличился в ходе кампаний во Франции, в Греции и в России. За 10 лет, проведенных мною на войне, я встречал очень мало людей, практически лишенных чувства страха. Он был одним из них. Он любил опасность. Он был неустрашим. Он умел прекрасно планировать операции и неустанно заботился о благополучии своих людей. Однажды случилось так, что он попросил у своих друзей в Бухаресте в долг румынские деньги, а вернул его немецкими деньгами. Это считалось валютной операцией. С формальной точки зрения солдат находился на иностранной территории. Однако подобный обмен выглядел просто смехотворно. Вероятно, вся эта история могла закончиться даже без дисциплинарного взыскания, которое командир дивизии, бывший в данном случае высшей судебной инстанцией, мог наложить. Но было еще одно обстоятельство. В течение нескольких месяцев один лейтенант, служивший в штабе соединения, которым командовал мой друг, записывал высказывания майора, которые он позволял себе относительно нацистского режима. Свои записи лейтенант направил одному из высших партийных руководителей в Германию, и обратно они вернулись в дивизию уже по официальным каналам. Майору грозило разжалование и отправка в штрафную часть в качестве рядового. Ему уже исполнилось 45 лет, и он прожил свою жизнь честно. Поэтому он решил застрелиться. Согласно правилам, во время похорон таким лицам было запрещено отдавать воинские почести, более того, даже капеллану не разрешалось произносить речи на могиле. Однако генерал дал великодушное разрешение провести почетные похороны.

Один человек, служивший начальником медицинской части в том соединении, которым командовал майор, и который многим был ему обязан, отказался присутствовать на похоронах. Он принадлежал – как мы неожиданно для себя узнали – к «другим». Система доносительства опутала армию. Человек, который несколько позднее довел эту систему до совершенства, был ранен во время попытки покушения 20 июля и умер от ран.

Могила располагалась в уединенном месте на вершине одного из холмов близ устья Буга. Солдаты из противотанкового подразделения водрузили на могилу каменную стелу, которую они нашли вдали от этого места, и украсили ее надгробной эпитафией. Ниже по течению реки были видны руины Ольвии, древнегреческого города. Ветры, которые дули над могилой, прилетали с берегов Волги или с побережья Малой Азии. Они приносили с собой насыщенный аромат степи или же далекий соленый привкус моря. Под этим камнем лежат не просто бренные останки старого солдата. Здесь также покоятся мужество и благородство.

Глава 8
Глаз циклопа

Географы нарисовали условную линию, протянувшуюся от северо-восточного угла Каспийского моря вдоль реки Урал к южным окончаниям Уральских гор, и назвали ее границей между Европой и Азией. Но эта граница проходит также и в душах людей. Петр Великий был европейцем; Владимир Ульянов (Ленин) – азиатом.

Ветер, который приносит дождь в ногайскую степь, прилетает из Азии. Этот ветер дует с моря – ветер, который надувает паруса, вздымает большие волны и швыряет их на пустынный берег; этот ветер дует в течение многих недель; этот ветер выдувает душу из тела.

Осенняя степь: ее пустота не поддается описанию; человеку, который ее никогда не видел, ее трудно себе представить. По ней перекатываются только шары высохшей травы, которые без конца гоняются друг за другом по коричневой, выжженной солнцем земле, которая весной представляла собой море цветов. Степные шары имеют округлую форму; это вырванные из земли с корнем кусты травы – перекатиполе, несущиеся сотни километров по пустынным пространствам немыслимыми зигзагами, иногда группами, иногда поодиночке, а затем снова группами, подобно игрокам в какой-то чудовищной и немыслимой игре.

Даже эта земля – земля ссыльных и заключенных – не полностью позабыта Богом. Позднее, в ноябре, перед тем как выпал снег, случилось чудо: однажды утром вся степь окрасилась в зеленый цвет, это пустила ростки свежая травка. Если вы совершите прогулку по этой твердой земле, вы сможете найти здесь и там зеленые пятна, все остальные цвета исчезают, подобно воде перед Танталом. Однако оглядитесь вокруг и обратите свой пытливый взор на линию горизонта, которая блестит подобно изумруду – самому драгоценному из всех драгоценных камней. Именно за эту неброскую красоту, за это чувство бесконечности пространства и извечной простоты, именно за все это мы и полюбили степь за те несколько лет, которые провели в ней. И когда расстались с ней, то испытывали чувство тоски даже по степным ветрам.

На топографических картах, на которых изображен Перекоп – перешеек, соединяющий Крымский полуостров с материком, – перепады высот настолько незначительны, что они даны в сантиметрах, между Сивашем и Черным морем высоты составляют всего лишь несколько метров над уровнем моря. Перешеек пересекает большой ров – это часть направленной для отражения атаки с севера оборонительной системы, которую татары соорудили в начале XVIII века, когда русские загнали их обратно в Крым. Земляные укрепления высотой от 15 до 20 метров возвышаются надо рвом глубиной примерно 10 метров. Даже спустя 200 лет эти укрепления являются достаточно серьезным препятствием, которое танки не могут преодолеть, и в конечном итоге их приходится штурмовать пехоте.

Во время осады Одессы меня на несколько недель отправили туда в командировку. Когда в ноябре я вновь вернулся в свою роту, которая в то время располагалась в деревушке к северу от Татарского вала, я вскоре непосредственно столкнулся с изменениями в тактике наших войск, которые произошли этим летом. Меня доставили обратно на очень маневренной машине, обладавшей прекрасной проходимостью, – «Kubel»; это была машина с откидным верхом и очень эффективным четырехколесным приводом – немецкий аналог джипа. Командование дивизии предоставило ее в мое полное распоряжение на то время, когда я был в отъезде. Во время поездки из Одессы через Николаев и Херсон я сильно страдал от холода; погода стояла пасмурная и дождливая, мы много раз вынуждены были останавливаться для того, чтобы вытаскивать из грязи другие машины, и, когда мы прибыли к цели нашего назначения, стоял уже поздний вечер. Было пасмурно, и мы вынуждены были ехать с включенными фарами. Когда мы, наконец, добрались до деревни и выключили двигатель, то услышали пронзительный и совершенно необычный рев рядом с нами. Мой шофер немедленно выключил фары, они могли привлечь к нам внимание. Стояла кромешная тьма, даже луна не проглядывала сквозь облака. Я услышал шум летящего самолета, и в тот же самый момент послышался и вой падающих бомб. Мы бросились прямо в грязь. Вокруг раздавались взрывы, на нас сыпались комья земли, а затем все стихло. Без всякого сомнения, внимание противника привлек свет от наших фар. В мертвой тишине, которая всегда нависает после налета, я явственно услышал жалобные, призывные крики раненых, в которых слышались страх и отчаяние; но не было заметно никакого движения. Было не совсем понятно, как такое могло случиться, что бомбы упали в самую гущу испуганных и беззащитных людей, не причинив особого вреда. Внезапно кто-то опять начал кричать, причем всего в нескольких метрах от меня:

– Идиоты! О чем вы только думаете? Вас всех надо расстрелять!

Я узнал голос командира своей роты. Он раздавался откуда-то справа. В кромешной тьме я доложил ему о своем прибытии, и это прозвучало настолько нелепо, что мы оба начали громко смеяться; затем мы протянули друг другу испачканные в грязи руки. Естественно, он также ползал по земле.

Первым делом мне сообщили, что следующим утром нам придется передислоцироваться на новые позиции, а это означало, что через несколько часов мне опять предстоит отправляться в путь, чтобы найти подходящее место для полевого хирургического госпиталя. Ромбах ожидал меня уже в течение нескольких дней; мы были рады встретить друг друга после долгой разлуки, а обстоятельства нашего появления были столь драматичными, что они послужили дополнительным поводом для того, чтобы устроить праздник. Специально к моему возвращению была припасена бутылка водки, и мы решили сразу же ее опорожнить. Вероятно, разумнее было бы несколько часов поспать, но завтра будет бой, и к следующему вечеру нас, возможно, уже не будет в живых.

Оставаться спокойным при таких обстоятельствах позволяет только внутреннее самообладание, демонстрация того, что древние называли virtus; а также демонстрация определенного стиля поведения, присущего денди, – такого, знаете ли, savoir vivre (или же savoir mourir). Так, например, Стендаль гордился тем, что брился каждый день во время отступления из Москвы в 1812 году.

Вероятно, разумнее всего было бы пойти спать, чтобы хоть немного отдохнуть перед боем. Но провести такую ночь в разговорах и за выпивкой является высшим шиком, это придает человеческим взаимоотношениям дополнительную и особенную остроту.

Подобно воинам Александра, которые накануне решающей битвы с Дарием, положившей конец великой империи, сидели вокруг походных костров на Иссе и беседовали – о восходе солнца над афинским Акрополем, о виноградниках на холмах Аттики и о женщинах, которых они оставили на берегах Эгейского моря, – точно так же и мы сидели вокруг раскаленной железной печи и разговаривали о восходе солнца над Гевельзеен – группе озер в окрестностях Берлина, о пивных близ Ораниенбургских ворот, а также о девушках, слушающих выступления духового оркестра в городском парке в Трептове.

Но между нами была и существенная разница. Любую реку, которую мы преодолели, можно было считать Галисом, а империя, которую мы уничтожили, была создана нашими же отцами. У всех были на этот счет какие-то смутные предчувствия; об этом старались не говорить, но определенное напряжение всегда чувствовалось и, чем дольше продолжалась война, становилось все сильнее. Временами мы просто старались не подавать виду и старались поддерживать свою репутацию бравых вояк.

В то время у нас было принято каждый вечер слушать «Лили Марлен». Как только прозвучал последний куплет, недалеко от нас упало еще несколько бомб, и окончание песни мы дослушали уже лежа под столом.

Затем зашел разговор о наших делах: сперва о лошадях, которые снова располнели после того, как их стали кормить овсом; о том, что у Пани, непревзойденной попрыгуньи, случилась колика и что сержант Гарлофф водил ее кругами на поводке всю ночь, пока колика не прошла. Затем достали целую партию очень красивых болгарских медалей, их распределение сопровождалось шутками и оживленными разговорами. Руководил вечеринкой полковник Рейнхарт и в состоянии алкогольного опьянения заявил, что медицинская рота отныне будет пятнадцатой ротой его полка. Я рассказывал о храбрости, проявленной румынскими солдатами во время боев за Одессу, и о гостеприимстве их офицеров, а также поведал комичную историю о том, что штурм города был назначен на следующий день после того, как русские сами его оставили. Я рассказал о достопримечательностях Одессы, о знаменитой лестнице, о памятнике Дюку Ришелье, а также о громадной добыче, захваченной в порту.

Затем разговор плавно перешел на обсуждение предстоящего боя. Некоторые части нашей дивизии уже вступили в бой, и с фронта до нас доходили странные слухи: русские больше не бегут, а сражаются с таким ожесточением, будто в них вселился сам дьявол; наши вынуждены были зарыться в землю; местность была абсолютно ровной и вся находилась под обстрелом русских на такую глубину, что лошадей пришлось спрятать в укрытия, иначе их просто перестреляли бы; окопы были заполнены грунтовыми водами; как говорили, уровень потерь был очень высоким; появились серьезные сомнения относительно того, смогут ли вообще наши войска прорваться через перешеек; перед нами вырисовывалась ясная перспектива делать громадное число операций в сырости и холоде в течение многих дней и ночей.

Внезапно восточная дверь распахнулась, и прилетевший из степи ветер задул лампу; при тусклом свете, исходившем от печи и освещавшем только нижнюю часть лица, мы выглядели как участники некой средневековой мистерии. Пришел конюх и доложил, что лошади оседланы. Было 3 часа утра. Мы допили водку и, собрав свои халаты, перчатки, кобуры от револьверов, планшеты и противогазы, покинули комнату. Конюхи стянули с лошадей попоны, мы залезли в седла и поскакали вперед в ночной мгле. Дождь перестал лить, и когда мы обернулись, то увидели, что печь, подобно глазу циклопа, все еще светится в темноте.