Музыка искусство независимое; живопись подражательное и следовательно подвластное. Последняя говорит душе посредством глаз и действует преимущественно на память. Первая только по условию покорилась определенным формам и всеобъемлюща. Есть музыка без нот, без инструментов. В живописи все вещественно: отнимите кисть, карандаш, и она не существует. Живое в ней оптический обман. Истинное в ней: краски, кисти, холст, бумага – мертвое. В музыке обман то, что в ней есть мертвое. Ноты цифры её, соображение строев математика, все это условное, безжизненное. Живое в ней почти не осязается чувством. Живопись сначала была ремеслом, рукодельем; уже после сделалась она творением. Музыка, творение первобытное и только из угождения прихотям, или недостаткам человеческим сошла в искусство. Шум ветров, рокот волн; треск громов, стоны соловья, изгибы человеческого голоса, вот музыка довременная всем инструментам. Живопись наука: музыка способность. Искусство говорить наука благоприобренная; но дар слова родовое достояние человека. Не будь частей речи, не будь слов, но менее того были бы звуки неопределенные, сбивчивые, но все более или менее понятно для употребляющих: не будь нот, генерал-баса, a все была бы музыка. Музыка чувство: живопись понятие. В первой чувство родило понятие: в другой от понятия родилось чувство. Господствующее сродство музыки с нами: её преходчивость. Мы симпатизируем с тем, что также минутно, также неутвердимо, также загадочно, неопределенно, как мы. Звук потряс нашу душу и нет его, наслаждение обогрело наше сердце и нет его. В живописи видны уже расчет рассудка, цель, намерение установить преходящее, воскресить минувшее, или будущему передашь настоящее. Это уже промышленность. В музыке нет никаких хозяйственных распоряжений человека, минутного хозяина в жизни. Душа порывается от радости или печали: она выливается в восклицание, или стон. Ей не хотелось передать свои чувства другому, а не могла она утаить их в себе. Они в ней заговорили, как Мемнонова статуя, пораженная лучшем денницы. Вот музыка. Есть солнце гармонии; оно действует на своих поклонников, согревает и оплодотворяет их гармоническою теплотою. Часто слышишь, что живопись предпочитается как упражнение, более независимое от обстоятельств, более времени убивающее, и следовательно прибыльнее для сбывающих с рук его излишество. Тут идет дело о пользе, a я и о наслаждении думать не хочу: говорю о потребности, о необходимости. Горе музыканту или поэту, принимающемуся за песни от скуки. Оставим это промышленникам. Несчастный, уязвленный в душе, как бы ни был страстен к живописи, возметсяли за кисть в первую минуту поражения; разве после, когда опомнится и покорится рассудку, предписывающему рассеяние. Без сомнения музыкант и поэт, если живо поражены, не станут также считать стоны, или сводить звуки; но ни в какое время, как в минуты скорби душевной, душа их не была музыкальнее и поэтичнее. Однако же и живопись имеет в нас природное соответствие. Мы часто спускаем взоры с подлинной картины природы, и задумчиво заглядываемся на повторение её в зеркале воды, отражающем ее слабо, но с оттенками привлекательными. Человек по возвышенному назначению ищет совершенства: но по тайной склонности любуется в несовершенствах. Неотразимо чувствуя в душе преимущество музыки над живописью, я готов почти применить сказанное мною о живописи в поэзии, в сравнении с музыкою, признавая однако ж в поэзии много свойств живописи совершенно чуждых, a с музыкою сродных. Впрочем музыка одна и нераздельная (une et indivisible), как покойная французская республика. В поэзии много удельных княжеств: есть поэзия ума, поэзия воображения, поэзия нравоучения, поэзия живописная и поэзия чувства, которая есть законнейшая, ближайшая к общей родоначальнице поэзии природы, поэзии вечной. Есть же поэзия без стихов: на стихи без поэзии указывать нечего. В условленном выражении поэзии есть слишком много примеси прозаической. Поэзия ангел в одежде человеческой; музыка прозрачно подернута эфирным покровом. Она ничего не представляет и все изображает: ничего не выговаривает и все говорит: ни за что не ответствует и на все отвечает. Язык поэзии, стихотворство, есть язык простонародный, облагороженный выговором. Музыка язык отдельный, цельный. Их можно применить к письменам демотическим (народным) и гиератическим (священнослужебным), бывшим в употреблении у древних Египтян. Музыка усовершенствованные, возвышенные иероглифы: в них все мирские же знаки изображали человеческие понятия. В музыке знаки бестелесные возбуждают впечатления отвлеченные. В поэзии есть представительство чего-то положительного; в музыке все неизъяснимо, все безответственно, как в идеальной жизни очаровательного и стройного сновидения. Что ни делай, a таинственность, неопределимость. Вот вернейшая прелесть всех наслаждений сердца. Мы прибегаем к изящным искусствам, когда житейское, мирское уже слишком нам постыло. Мы ищем нового мира, и вожатый, далее водящий по сей тайной области, есть вернейший любимец души нашей.