Фон-Визин

Нет, никакое поколение не есть подкидыш или случайный выскочка на распутий человеческого рода. Как ни значительны, как ни велики деяния которого-нибудь из них, как с первого впечатления ни ослепляй они своею изумительною нечаянностью, но опытный и зоркий взгляд отыщет в них неприметную для толпы связь, соответствие, родство с предыдущими. Каждое поколение, каждый век есть сын и внук своих предшественников. Святая заповедь «чти отца и мать, и будешь долголетен на земле» может применяема быть и к народам, и к представителям их на разных поприщах гражданственности и просвещения. Горе народу, не почитающему старины своей! Горе поколению, отвергающему заветы родоначальника своего! Горе писателям, которые самонадеянно предают забвению и поруганию дела доблестных отцов! Ни тем, ни другим не бывать долголетними на земле,

В полном убеждении, что память о прошедшем есть достояние, а частию и сила настоящего, предаю с доверчивостью труд мой вниманию читателей. Несмотря на недостатки его, надеюсь, что с означенной мною точки зрения будет он в глазах их иметь некоторую занимательность и пользу.

Приложения

I. Четыре письма Бориса Салтыкова к И. И. Шувалову

Monseigneur,

Je n'ai rien à dire de nouveau à votre excellence concernant l'histoire. Il court ici un bruit, comme si le Roi de Prusse a fait brûler à Berlin les œuvres du Philosophe de Sans-Souci par la main du bourreau, désavouant plusieurs changemens dans ces pièces, et promettant de donner bientôt une édition complète pour faire voir les erreurs de celle-ci. Monsieur de Voltaire l'ayant su dit qu'il est un homme capable de le faire, mais que le public ne sera pas si aveugle pour donner dans le panneau. On lui demanda, s'il y a longtems qu'il a reèu des lettres du Roi: je crois, repondit-il, que nous romprons bientôt; il y a déjà plus de quinze jours que je n'ai de lui aucune nouvelle.

J'ai l'honneur de me recommander dans la très gracieuse protection de votre excellence, étant avec le respect le plus profond et le plus zélé

Monseigneur

de votre excellence

le très humble et le très dévoué serviteur

Boris Solticoff.

No XVI, le 9 (20) 1760, à Genève.

Monseigneur, L'auteur continue à travailler sur l'histoire de Pierre le Grand, et a grande envie de recevoir la réponse sur le tome envoyé à votre excellence.

Il vint dernièrement chez lui un dominicain pour loi témoigner son respect, et pour l'assurer, qu'en passant par Genève il n'a pu s'abstenir de voir un si grand homme (здесь следуют некоторые шутки, сказанные Вольтером о Доминиканском ордене, которые не грешно и пропустить).

Le chanoine l'avoua en rougissant ce qui fit beaucoup rire toute la compagnie. C'est ordinairement de la sorte qu'il reèoit tous les ecclésiastiques qui viennent le voir.

J'ai l'honneur etc.

Boris Solticoff.

No XVIII. le 16 (27) 1760, à Genève.

Monseigneur,

Monsieur de Voltaire m'a dit avoir reèu des nouvelles de Vienne, par lesquelles il apprit que celui qui a détourné le paquet contenant le premier tome de l'histoire envoyé au mois d'Octobre 1759 est arrêté à Nurnberg, et qu'en même tems il écrivit à Hambourg d'acheter tous les exemplaires qui en seront imprimés afin d'arrêter par ce moyen la publication du livre, en cas qu'il y eût quelque chose à corriger. Il me pria d'en faire mon rapport à votre excellence. J'attendrai vos ordres, Monseigneur, concernant le second exemplaire envoyé le premier d'Avril n. st. le plutôt serait le meilleur pour prévenir les effets de la friponnerie du misérable qui a osé faire ce vol.

Ces jours vint à Genève monsieur de Woronzoff, avec qui nous dinames deux fois aux délices, il part aujourd'hui pour Paris.

J'ai l'honneur etc.

Boris Solticoff.

Monseigneur,

L'auteur attend avec impatience des nouvelles de votre excellence, il m'en demande toutes les fois qu'il me voit, attribuant le silence aux circonstances de la guerre. Après avoir fait imprimer les Prussiens terrassés par les Russiens dans la pièce que je vous ai envoyé, Monseigneur, avec la dernière poste, il ne cesse de nous souhaiter des succès encore plus grands, se flattant même de l'accomplissement de ses désirs, vu l'adresse, dans laquelle la pratique doit avoir instruit nos officiers; je n'ai garde de lui en savoir mauvais gré.

Il est toujours dans les meilleurs sentimens pour la personne du protecteur des Muses Russiennes (c'est sa faèon de s'exprimer). Je suis persuadé qu'il le démontrera à tout le monde par écrit, après que l'histoire aura son succès, ce qu'il fait jusqu'à présent de bouche.

J'ai l'honneur etc.

Boris Sotticoff.

No XXVI le 11 (22) Juillet 1760, à Genève.

A Genève 1 Juin 1760.

Monsieur,

En présentant mes très humbles respects à votre excellence j'ai l'honneur de l'informer que le désir de voir une république si sage par la simplicité de ses mœurs joint a celuy de revoir m-r de Voltaire me fait détourner de ma route pour voir Genève. Il est inutile vous dire, monsieur, la justice qu'on vous rend icy. Votre excellence doit la voir d'un chacun, et m-r. de Voltaire est certainement un de ceux qui sait la mieux rendre. Il ne cesse de parler des progrès des arts chez nous depuis que votre excellence leur accorde son apuy.

M~r de Soltikofif n'a pas démenty la réputation qu'il s'est acquise à juste titre. Beaucoup de gens de lettres m'en avoit parlé depuis longtemps à Paris, avec tout l'éloge qu'il mérite. C'est un homme de beaucoup d'esprit et d'application, il fait honneur à l'académie impériale de Moscou et au choix de votre excellence.

Il doit se trouver à mon arrivée à Paris une quantité prodigieuse de nouveaux livres dont je ferai choix, et mettrai au rang de mes premiers devoirs celuy de les envoier à votre excellence et luy renouveler en même tems la reconnoissance et le respectueux attachement avec lequel j'ai l'honneur d'être

Monsieur

de Votre Excellence

le très humble et très obéissant serviteur

Comte Alexandre de Worontzow.

Письмо к И. И. Шувалову

Милостивый Государь мой

Иван Иванович!

Приятнейшее вашего превосходительства письмо, от 21-го Января, и приложенную при нем на французском языке Историю России во времена Государя Петра Великого с портретом гравированным Его же Велнчества, я имел честь получить с великим удовольствием. Давно уже я слышал, сколько вы прилагаете трудов к изданию в свет сей Истории. По справедливости сказать, честь нашего Отечества того требовала, чтоб новым каким ни есть сочинением прежние того же Монарха изданные повести поправлены были, почему и ваше превосходительство немало чести себе получаете, что вы приняли на себя о том попечение, и что избрали столь славного писателя в Европе, каков господин Вольтер. Что же принадлежит до издание сей книги в рассуждении ее печати, то я весьма удивляюся, что оное столь худо сделано. Господин Вольтер видно, что мало силы разумеет в художествах, или может быть обстоятельства заставили его при себе оную печатать, а не в Амстердаме. Как с начала приложение медали Ея Императорского Величества, так и после при всякой главе приличие виньетов историческое или аллегорическое по моему мнению весьма изрядно даже до маленьких при концах картушов. Жаль только того, что все оное весьма худым мастерством изображено, да и самая книга напечатана худыми литерами и на худой бумаге. Чего ради, ежели позволите мне свое мнение вам открыть, то я бы не советывал к сей эдиции прикладывать сообщенного мне портрета Его Императорского Величества, который, к удивлению моему немалому, столь хорошо вырезан на меди. И ежели тут Шмитовой руки нет, то смело ваше превосходительство похвалиться можете, что прогрессы Академии Художеств Российской весьма знатны и скоропостижны. В новоизданной сей книге не поставлено имя города и типографщика, а на портрете Российской гравировальщик в Петербурге подписался. Чего ради все читатели думать будут, что и сие издание книги в Петербурге сделано, а притом и удивляться станут неравенству в мастерстве между портретом Его Императорского Величества и между медалями Всемилостивейшей Государыни и всеми прочими историческими виньетами. Не лучше ли бы было продолжение сего издания так уже оставить как оно есть, до последнего тома, а новое между тем делать в Санктпетербурге, по примеру французских в Лувре изданий, при котором все гравирование по всей книге тем же мастером, что портрет вырезывал, внести под вашим попечением. Пускай бы все уже было российское. A не востребует ли того еще и материя самая книги? По крайней мере орфографию некоторых имен русских поправить надобно, и исправнейшим сделать положение мест так, как в 17 главе упоминается, будто Батурин стоит на самой Десне, а он на знатной реке в Малой России Сейме и за 25 версты от Десны положение имеет. Стародуб будто от Десны в семи или осьми милях, где она лесами протекает, а Десна с одной стороны горы и поля имеет, а с другой болота и местами только леса и от Стародуба в 12 милях отстоит. Хотя сие есть самые малости, но и те, сколько можно, надобно в российской эдиции исправлять. Я чаю и много таких погрешностей найдется. Я вчера только сию книгу получил и еще оные не читал, только мимоходом сие усмотрел. Напоследок важность материи не сходствует с форматом книги. Такую историю из подлинников российских и лучшим автором сочиненную, России приличнее самой у себя и в четверть листа напечатать на лучшей бумаге, крупными литерами, а не таким тиснением, как все печатаются и немаловажные книги, с столь подлым гравированием, с каким она вышла. Ежели продолжение получите, то прошу не оставить мне и оное сообщить. Впрочем, препоручая себя вашему благоприятству и дружбе, есмь с искренностию и почтением,

 

вашего превосходительства,

милостивого государя моего,

покорный слуга

Граф К. Разумовский.

1761 года февраля 9 дня,

Глухов.

Дидерот в Петервурге

Вот что говорит г-жа Вандель (Vandeul), дочь Дидерота, в биографии отца своего, о поездке его в Петербург: «Кажется, около 1763 года задумал он продать библиотеку свою, ему хотелось выдать меня замуж или оставить мне капитал, чтобы обеспечить участь мою. Нотариус По-Допьёл намеревался купить библиотеку, Г-н Гримм познакомил отца моего с князем Голицыным, тогдашним Русским послом, и дело было устроено иначе. Императрица купила библиотеку за 15.000 франков, оставила ее отцу моему, и назначила ему в пенсию 1.000 франков в должности библиотекаря. Пенсия, с умыслом забытая, два года не была высылаема. Князь Голнцын спросил отца моего, исправно ли он получает ее; тот отвечал, что он и не думал о ней, почитая за особенное счастие, что Ее Императорскому Величеству угодно было купить лавку его, оставя ему инструменты. Князь уверил его, что, конечно, не таково намерение Государыни, и что он обязывается предупредить на будущее время подобный беспорядок. В самом деле вскоре после того отец мой получил 50.000 франков вперед на пятьдесят лет».

Он в то время решился ехать в Россию благодарить лично Императрицу, отправился в путь 10 Мая 1773, я прибыл в Гагу. Он жил в доме у к. Голицына, до отъезда своего с Нарышкиным в Россию. Нарышкин предложил ему остановиться у него в доме, но отец мой, опасаясь оскорбить друга, изъявил желание пристать у Фалконета; он приехал к нему больной и страдающий. Фалконет принял его довольно холодно, извиняясь пред ним, что, к сожалению, не может дать ему комнату у себя, потому что она занята сыном его, недавно к нему приехавшим (из сей статьи и из других писем видно, что Дидерот, приятель Фалконета, более всех способствовал к отправлению сего художника в Петербург, для сооружения памятника Петру Великому, на что художник не заплатил признательностью ходатаю своему, и досадовал на приезд его в Петербург). Отец мой, не решаясь искать пристанища в гостинице такого города, коего нравы, и обычаи были ему совершенно неизвестны, написал письмо в Нарышкину и просил его о гостеприимстве. Вслед за тем приехала за ним карета, и Нарышкин оставил его у себя до отъезда. Все, что мне он после рассказывал о ласках, одолжениях, изъявлениях дружбы и уважение всего семейства в нему, исполнило меня живейшею благодарностью и преданностью к каждому, кто носит имя Нарышкиных. Письмо отца моего к матери о приеме Фалконета раздирает душу. Они однако же видались довольно часто в Петербурге, но чувство философа было уязвлено навсегда. Памятник, сооруженный Фалконетом, желание его отличиться в литературе, породили между ими споры маловажные, но достаточные для разрыва в людях уже не благорасположенных друг к другу. Эта неприятность была с избытком вознаграждена чрезмерным удовольствием при встрече с г. Гриммом в России. Он ничего не написал о путешествии своем и потому я могла удержать одни только легкие подробности, схваченные из писем и разговоров его: те и другие исполнены были энтузиазмом к Императрице. Он имел честь видеть и слушать ее почти ежедневно, но он был так худо создан для придворной жизни, что без сомнение наделал много промахов и несообразностей. К тому же холод и Невская вода сильно расстроили здоровье его: я уверена, что эта поездка сократила жизнь его. Он не воображал, что при дворе должно одеваться иначе, нежели на чердаке, и являлся к Императрице в черном платье. Она подарила ему цветное, шубу, подбитую богатым мехом, и муфту; спросила его, чего он желать может. Он просил ее дать ему безделку, которую носила бы она, и провожатого в обратный путь, потому что он убежден был в своей глупости, когда дело шло о дороге и житейских заботах, Ее Величество подарила ему перстень с портретом своим, вырезанным на камне: он дорожил им более, нежели всеми сокровищами в мире. Она выплатила издержки пути его, дала ему карету в обратный путь и провожатого, весьма любезного человека, которого звали Боила. Тяжкий был труд сопутствовать человеку, который дорогою не хотел останавливаться ни есть, ни спать. Он поселился в карете своей как в доме, в котором должен был прожить от Петербурга до Гаги. Въехал он к к. Голицыну, пробыл с ним несколько месяцев и возвратился в Париж в первых числах Октября 1774. Мы встретили его с матушкою; я нашла, что он похудел, но был все также весел, чувствителен и добр. «Жена», сказал он матушке: «сочти белье мое; тебе не за что будет журить меня: я не растерял ни одного платка».

Кажется, сохранилось только одно письмо его, писанное из Петербурга, и то в нескольких строках, к приятельнице своей, девице Волан:

С.-Петербург, 29 декабря, 1773.

«Невская вода помучмла меня дней 15, но теперь я одержал верх и здоров. Я все пользуюсь тою же милостью у Ее Императорского Величества. По возвращении моем можно мне будет сказать, что нельзя было совершить лучшее путешествие. Мы отправляемся с Гримом в течение Февраля. Простите; целую вас с всегдашнею нежностью. Кланяйтесь &&. То-то будет нам о чем поговорить у камина вашего» (Mémoires, correspondance et ouvrages inédits de Diderot. 1831).

В письмах его из Гаги, на обратном пути, упоминается несколько подробностей о пребывании его в Петербурге и сношениях с Императрицею. Они принадлежат истории того времени, и не могут показаться неуместными в настоящем сочинении, тем более, что будут служить подкреплением мне в опровержении строгих отзывов Фон-Визина, в письмах его из Франции, о Дидероте и энциклопедической братии.

Гага, 9 апреля, 1774.

«Проехав семьсот лье в двадцать два дня, я приехал в Гагу 5-го числа месяца сего здоровый и менее утомленный сим дальним путем, нежели бывал иногда от прогулки. Возвращаюсь к вам обремененный почестями. Если я пожелал бы черпать полными пригоршнями в царской шкатулке, то, вероятно, дело от меня зависело; но я предпочел заставить молчать Петербургских злоязычников и дать веру ко мне Парижским неверующим. Все мысли, наполнявшие голову мою при отъезде из Парижа, рассеялись в первую ночь приезда в Петербург. Поведение мое от того стало честнее и возвышеннее. Ничего не надеясь и не опасаясь, я мог говорить, как мне угодно было. Когда обрадуемся свиданием? Может быть чрез 15 дней, может быть и гораздо позднее. Императрица поручила мне издать уставы своих многочисленных и полезных учреждений. Если Голландский книгопродавец, по обыкновению своему, будет жид, то я брошу его, и приеду печатать в Париже. Если сойдемся с ним, то остаюсь здесь до окончание труда, который не будет же вечен. Хотя погода была так хороша, что и по заказу лучшей быть нельзя, что и дни и дорога были самые благоприятные, но не менее того мы побросали на пути четыре изломанные кареты. Когда вспомню переезд наш чрез Двину в Риге по расстреснувшим льдинам, из под коих вода выбивалась кругом нас, а они подымались и спускались под тяжестью кареты и трещали по сторонам, то и теперь дрожу еще от ужаса. Едва не переломил я себе руки и плеча на пароме в Митаве, где тридцать человек несли на руках карету нашу, опасаясь упасть и спустить нас всех в реку. В Гамбурге вынуждены были мы отправить в Амстердам поклажу свою в почтовых повозках: карета и мало нагруженная не выдержала бы трудностей пути.

Я у к. Голицина, и вы можете постигнуть радость его свидание со мною, воображая ту, которую ощутите сами позднее или ранее.

Кажется, я уже писал вам, что, приняв меня как нельзя благосклоннее, дозволив мне вход к себе в кабинет ежедневно от трех до пятя или шести часов, императрица изволила согласиться на все просьбы мои, представленные ей, когда я откланивался: я просил уплатить путевые расходы приезда и обратные и пребывание коего, заметив, что философ путешествует не по-барски – исполнено; я просил в подарок безделку, которой вся цена состояла бы в том, что служила к ее употреблению – исполнено, и исполнено с отменным и лестным благоволением. Я расскажу вам все это, если уже не рассказал. Я просил дать мне кого-нибудь в провожатые, чтобы доставить меня целости и сохранности, куда пожелаю, и на то изъявила она волю свою, приказав изготовить карету и все дорожные потребности.

Милостивые государыни и приятельницы! клянусь вам, что это время было наисчастливейшим в жизни для моего самолюбия. О, тут спорить нечего, вы должны будете верить тому, что скажу вам о сей необыкновенной женщине, ибо похвала моя будет не купленная и не выразится продажным голосом. Простите &&».

Гага, 15 июня, 1774.

«Мое путешествие было не только приятное, но и весьма почетное: меня приняли, как представителя честных людей и людей способных моей земли. В этом отношении смотрю на себя, когда сравниваю свидетельства отличия, коими осыпали меня, с тем, что я в праве был ожидать сам по себе. В пользу мою ходатайствовало оказанное мне благодеяние, с тем я и ехал; надеясь на то гораздо более, нежели на собственное мое достоинство; и вот что говорил я себе: ты будешь представлен Императрице; ты отблагодаришь ее; месяц спустя, она, может быть, пожелает тебя видеть; спросит тебя кое об чем; чрез месяц ты пойдешь откланяться ей, и возвратишься. Признайтесь, любезнейшие друзья, что точно так обошлось бы все дело при каком бы то ни было Дворе, за исключением Петербургского.

Тут, напротив, дверь кабинета Государыни отперта для меня ежедневно от трех часов по полудни до пяти, а иногда и до шести; вхожу: меня сажают, и разговариваю так же свободно, как с вами; выходя, я вынужден сознаться пред собою, что я имел душу раба в земле так называемых свободных людей, и что я познал в себе душу свободного человека в земле так называемых варваров. Ах! друзья мои, что за Государыня! что за необыкновенная женщина! Нельзя подозревать похвалу мою, ибо я обвел щедрость ее самыми тесными границами; надобно же будет верить мне, когда опишу ее собственными ее речами; надобно же будет признаться вам всем, что это душа Брута в образе Клеопатры: мужество одного и прелести последней; непостижимая твердость в мыслях (une tenue incroyable dans les idées), со всею обольстительностью и возможною легкостью в выражении; любовь истины, доведенная до высшей степени; знание быта и дел государства своего, знание, которое не уступит вашему в домашнем хозяйстве: все это расскажу, но когда? По чести, желалось бы хоть чрез неделю, потому что более недели не нужно для проезда из Гаги в Париж, судя по тому, как доехал я из Петербурга в Гагу; но Ее Величество и генерал Бецкий, министр ее, поручили мне издание плана и уставов различных заведений, основанных в империи Государынею для образование юношества и блага всех ее подданных, Пока, знайте же, что в пользу мою совершилось три чуда: первое, сорог пять дней беспрерывно хорошей погоды для проезда; второе, пять месяцев постоянного пребывания при Дворе, без малейшей поживы недоброжелательству, и при том с откровенностью, редко встречаемою, и которая дает пищу царедворцам завистливым и злоречивым; третье, в обратный путь тридцать дней сряду такой погоды, что никогда не видано, и только и беды, что ломка карет: мы их четыре раза меняли. Когда увидите г-на Гашона, скажите ему, что дело его не сделано, не потому, что я забыл о нем: обстоятельства не благоприятствовали успеху там, где Государыня счет знает. Не Невская вода была мне вредна, но двойное внутреннее воспаление во время проезда; расстройство и ужасная боль в груди, причиненные суровостью холода в Петербурге в пребывание мое; падение на дороге в Митаве в обратный путь, вот что едва не уморило меня; но боль от падение и другие недуги умножались, и если ваше здоровье будет несколько походить на мое, то я вами буду очень доволен. Не опасайтесь за меня: мы ложимся спать рано, почти не ужинаем. Не имею еще духа приняться за работу; надобно дать время окрепнуть развинтившимся членам моим; это дела сна, и я с возвращения моего сплю часов восемь и девять без просыпа. Князь занят своими политическими делами; княгиня ведет жизнь едва ли сродную с ее молодостью, легкостью ума и веселыми свойствами: она выезжает мало, редко принимает у себя гостей, имеет учителей истории, математики, языков; охотно оставляет придворный пир, чтобы вовремя приехать домой к назначенному уроку, старается нравиться мужу, заботится сама о воспитании детей, отказалась от богатых нарядов, встает и ложится спать рано, и жизнь моя размерена на их домашний лад. Мы охотно спорим до бешенства; я не всегда соглашаюсь с мнениями княгини, хотя мы оба немного заражены страстью к древности, а князь будто обязался нам во всем противоречить: Гомер дурачок, Плиний отъявленный глупец, Китайцы честнейшие люди в свете, и так далее. Весь этот народ нам не братья и не закадычные приятели, и потому в споры наши вмешивается одна веселость и живость, и частичка самолюбия для приправы. Князь, который приобрел так много картин, охотнее соглашается, что он в них толку не знает, нежели сознается в знании другого любителя» (оттуда же).

 

III. Альфиери в Петербурге

Альфиери приехал в Петербург в последних числах мая 1770 года, и не знал днем или ночью въехал он в город) потому что ночного мрака нет в этой поре года, и мысли были так перепутаны в голове его от усталости и несносного света, ослеплявшего глаза его, что он не умел бы отвечать на вопрос: что за день в неделе, что за час в сутках и в какой край света забросило его тогда. В жизнеописании своем, столь любопытном и увлекательном во многих отношениях, посвящает он только несколько строк пребыванию своему в России, и то весьма неблагосклонных. За исключением бород и лошадей, ничто не нравится ему в этом Азиатском лагере, обстроенном вытянутыми в ряд лачужками. Никого он не видал и не хотел видеть даже из старых русских товарищей своих по Туринской академии. После шестинедельного пребывания оставляет он эту Московитерию, не заезжая в Москву, куда он думал ехать, но испугался, что, забравшись в такую даль, нужно ему будет тысячу лет_} чтобы опять возвратится в Европу. Впрочем, нам не может быть оскорбителен неблагоприятный отзыв своенравного и раздражительного поэта. И в других краях и в других столицах был он равно причудлив и недоброжелателен. После и сам, размышляя о причинах смешного и дикого образа жизни своей в Петербурге, сознается он, что, кроме политических предубеждений, действовавших на него, виною тому было: одна нетерпимость его непреклонного характера.

IV. Басни нравоучнтельные Барона Гольберга (перев. Д. Фон-Визина)

Из книги: Басни нравоучительные, с изъяснениями Г. Барона Гольберга. Пер. Д. Ф. Визин, изд. 3-е, Москва, в типографии Комп. Типограф. 1787.

БАСНЬ.

Кот сделался пустынником.

Кот, приметив, что не может более находить себе добычи, и что мыши, вызнав все его искусство, обыкновенно имели великую осторожность, предприял быть пустынником, чтоб тем способнее обманывать под видом лицемерия. Он пришел к красильщику, и велел себя вычернить, будто желает уже оставить свет. Мыши, сие услыша, весьма обрадовались, думая, что избавились совсем страху и опасности, и уверены будучи, что пустынники не едят мяса. Таким образом не только не убегали они своего неприятеля, но еще и старались завести с ним знакомство. Кот продолжал такой поступок несколько времени, чтоб тем более пользоваться их чистосердечием. Наконец, когда собралось уже великое множество мышей, то отложил он притворство, так, что от когтей его избавилась только одна мышь, которая сказала ему, как жестокому своему неприятелю: злодейство твое было и в мире живучи весьма велико; но с тех пор, как стал ты пустынником, то совсем пришел уже в свирепость.

Баснь сия учит, сколь много должно опасаться лицемерия.

БАСНЬ.

Которая тварь пред всеми имеет преимущество?

Некогда зашел в лесу спор о том, которая тварь имеет пред всеми преимущество? Лев думал, что ему надлежит сия слава: ибо приводил зверей и людей он в ужас; слон хвалился также столь многочисленными победами, которые получены его помощию. Всякой зверь и всякая птица говорили с похвалою о делах своих. И так через сие те, которые определены в сем деле судьями, не знали, кому приписать пред всеми преимущество; тогда прилетела муха, и требовала аудиенции. Прочие звери и птицы, услышав сие, весьма много смеялись, и как велели они к себе допустить ее, то она начала речь свою: «Когда короли, принцы и прелаты подходят с почтением в папскому трону, чтоб целовать его ногу, тогда без всякой опасности сажусь ему я на нос». Звери не могли опровергнуть справедливости слов ее, и дали ей преимущество.

Баснь признает решение сие справедливым; Гомер говорит о некоем Греческом герое, которого боги одарили смелостию и храбростию мухи.

БАСНЬ.

Лисицыно нравоучение.

Лисица, доказав многими опытами свое знание, получила позволение обучать зверей публично. Таким образом сочинила она нравоучительные правила, которые изъясняла им всякую неделю по три раза. Сверх того оставалось ей время учить еще приватно. Она брала за сие двойную плату, и всякой был на то согласен; ибо учение ее приносило великую пользу, а особливо тем, которые хотят в свете сыскать свое счастие. Главные правила ее нравоучение состояли в следующем:

Не спускай ни в чем тому, кого сильнее ты; защищай себя от равного, и уступай тому, кто тебя сильнее.

Не противься отнюдь сильному; когда же и случится тебе от него добрая оплеуха, то прими ее с благодарностию, чтоб мог отдать за то две тому, кого ты сильнее.

Будь подобен мельнице, которая учреждена так, чтоб, с которой стороны ветер ни дул, всегда молоть была в состоянии.

Ни в чем правды не держись, когда желаешь найти в свете свое счастие.

Не говори о том, о чем мыслишь, и старайся, чтоб всегда сердце с языком было несогласно.

Оставляй все те добродетели, от которых пользы получить надежды нет.

Самолюбие во всех своих предприятиях имей основанием,

Старайся всегда лучше казаться, нежели в самом деле быть; ибо быть тем, чем казаться в свете, совсем бесполезно.

О честности своей божись и уверяй, как можно более, только в самом деле наблюдать ее совсем не надлежит тому, кто хочет быть благополучным,

Когда хочешь воровать, то промышляй столько, чтоб мог откупиться, для того, что наказывают обыкновенно малых воров, а не больших.

Дари тех, от которых есть надежда получать вдвое.

Старайся похвалами привлекать на свою сторону тех, от кого можешь надеяться благополучия, и не жалей нм одного для них титула, ибо в числе оных, конечно, ошибиться не можно.

Будучи судьею, сам взяток не бери, а оставляй оное жене: таким образом можешь сказать всегда, что руки твои чисты.

Увещевай свою жену к хранению верности, и запирай двери от всех тех, которые за то пошлины платить тебе не в состоянии; но если кто из знатных намерен почтить твой дом, то отворяй ему ворота без всякого прекословия: ибо хотя будешь и с рогами, однако станешь носить рога золотые.

Старайся собрать по возможности богатство, каким бы то образом ни было: рубль всегда есть рубль, хотя краденый, хотя заслуженный.

Сие было лисицыно нравоучение, которое толковала она тем зверям, кто платил ей более за приватное обучение.

Она хотя в свет то выдать и не желала; однако дьявол, который еще полукавее ее, украл список, и всеял силу ее нравоучение в сердца людей. Сие тех вероятнее, что видим уже ежедневно плоды сего полезного нравоучения.

БАСНЬ.

Судьба истории.

История отставлена была от своей должности. Причина же ее несчастию была следующая: никто не был доволен ее поступком: ибо описывала она различные слабости древних князей, которым они были подвержены. Полководцы и министры недовольны были тем, что изображала она живо все их поступки. Льстецы ненавидели ее за то, для чего предостерегала она от их обманов. Педанты роптали на нее, что изобличала она их глупость, с какою яростию спорят они за самую безделицу и пишут о том, чего не разумеют сами. Купечество не могло терпеть ее за то, для чего открывает она их мысли, которыми стараются получить большой прибыток. Словом: все ею были огорчены, и таким образом не перестали они гнать ее до тех пор, как принудили ее оставить свою должность. История пришла чрез то в беднейшее состояние, так что принуждена была ходить по миру, опасаясь, чтоб не умереть с голоду. Потом, спустя несколько времени, некоторые сжалились на ее бедность, и сделали ей чрез просьбу то, что позволили опять исполнять прежнюю свою должность, с тем только, чтоб подписала она договор, который состоял в следующем: впредь описывать ей не иное что, как только рождение великих людей, дни их крещение и прочие церемонии в торжественных праздниках, также и еще о некоторых приключениях, как то о пожарах и землетрясениях. Правда, ей позволено было описывать войны и баталии; притом запрещено было ей делать рассуждения. Таким образом история пришла в такое состояние, как видим ее ныне, и для того-то имеем мы одни только сухие летописи.