Афродита, или Античные манеры

IV. Прохожая

Наклонив голову на одно плечо, она медленно шла по пустынной набережной, озаренной лунным светом. Впереди неё трепетала маленькая подвижная тень.

Деметриос смотрел, как она приближалась. Диагональные складки испещряли её тело, насколько его можно было видеть сквозь легкую ткань; один локоть выдавался из под перетянутой туники, а другой рукой, оставленной обнаженной, она придерживала длинный шлейф, чтобы он не тащился по пыли.

По её драгоценностям он понял, что она куртизанка; желая избежать поклона от неё, он быстро перешёл через улицу. Он не хотел смотреть на неё. И он намеренно остановил свои мысли на идее Загрея. И тем не менее его глаза повернулись к прохожей.

Тогда он увидел, что она не останавливалась, что она не обращала внимания на него, что она даже не делала вида, будто смотрит на море, или подымает спереди свой вуаль, или поглощена своими мыслями; она просто гуляла и ничего здесь не искала, кроме свежести ветра, уединения, одиночества, слабого трепетания безмолвия.

Не двигаясь, Деметриос не покидал её взглядом и странное изумление охватило его.

Она продолжала выступать вдали, как желтая тень, ленивая; впереди неё двигалась маленькая черная тень.

При каждом её шаге он слышал слабый скрип её обуви в дорожной пыли.

Она дошла до острова Маяка и поднялась по скалам.

Вдруг, и как будто он уже давно знал незнакомку, Деметриос побежал за ней, затем остановился, вернулся обратно, задрожал, возмутился против самого себя, и попытался покинуть Мол; но он никогда не пользовался своей силой воли для чего-нибудь иного, как для того, чтобы удовлетворять своему собственному удовольствию; а теперь, когда наступил момент употребить ее для блага своей личности и устройства своей жизни, он почувствовал, что он беспомощен и пригвождён к месту, как будто ноги его налиты свинцом.

Так как он больше не мог перестать думать об этой женщине, он пытался оправдать себя перед самим собой за это волнение, так сильно смутившее его.

Он стал думать, что он исключительно из эстетического чувства восторгается тем, как грациозно прошла она мимо, и сказал себе, что она была бы желанной моделью для Грации с веером, которую он намеревался набросать на следующий день.

Потом, внезапно, все его мысли смешались и целый рой мучительных вопросов зареял в его уме вокруг этой женщины в желтом.

Что она делала на острове в эту ночную пору? Зачем, для кого она выходила так поздно? Почему она не подошла к нему? Она его видала, вне всякого сомнения, видала, когда он переходил набережную. Почему же она продолжала свой путь, не проронив ни слова привета? Шёл слух, что некоторые женщины выбирали иногда прохладные часы перед зарёй, чтобы купаться в море. Но у Маяка не купались. Море было слишком глубоко в этом месте. Кроме того, было слишком невероятно, чтобы женщина так покрыла себя драгоценностями только для того, чтобы пойти купаться!..

Но тогда что же привлекло ее так далеко от Ракотиса? Быть может свидание? Какой-нибудь молодой кутила, который из жажды разнообразия выбрал вдруг в качестве ложа большие скалы, отполированные волнами?

Деметриос хотел удостовериться в этом. Но молодая женщина уже возвращалась той же спокойной мягкой походкой, лицо её было освещено медленным лунным светом и концом веера она смахивала пыль с перил.

V. Зеркало, гребень и ожерелье

В ней была какая то особенная красота. Ея волосы походили на две массы золота, но их было слишком много, и они заполняли низкий лоб двумя глубокими волнами, отягченными тенью, затопляли уши, и свертывались на затылке семью поворотами. Нос был изящный, с выразительными ноздрями, дрожавшими по временам над толстыми накрашенными губами с закруглёнными и подвижными углами. Гибкая линия тела волнообразно изгибалась при каждом движении и оживлялась колыханием свободных грудей или поворотами прекрасных бедер, над которыми склонялась её талия.

Когда она была уже не далее, как в десяти шагах от молодого человека, она повернула взгляд на него. Это были необыкновенные глаза, – голубые, но вместе с тем тёмные и блестящие, влажные, томные, полные слез и огня, почти закрытые под тяжестью век и ресниц. Их взгляд был словно пение сирен. Кто попадал в их свет, тот был непреодолимо пленён. Она это хорошо знала, и умело пользовалась производимым ими впечатлением. Но ещё более она рассчитывала на деланную пренебрежительность к тому, которого не могла искренне тронуть такая искренняя любовь.

Мореплаватели, объездившие Красное море и доходившие до Ганга, рассказывают, что они видели под водою магнитные скалы. Когда корабли проходят возле них, гвозди и железные части вырываются и навсегда пристают к подводной глыбе. И то, что было прежде быстрым кораблем, жилищем людей, живым существом, становится только кучею плавающих досок, рассеянных ветром и швыряемых волнами. Так и Деметриос внутренне погибал пред этими большими притягивающими к себе глазами, и вся его сила покидала его.

Она опустила глаза и прошла возле него.

Он готов был вскрикнуть от нетерпения. Его кулаки сжались: он боялся, что ему не удастся принять спокойный вид, чтобы заговорить с нею. Однако он обратился к ней с обычными словами:

– Приветствую тебя, – сказал он.

– И я тебя, – ответила прохожая.

Деметриос продолжал:

– Куда ты так торопишься?

– Я иду домой.

– Одна?

– Одна.

– Приветствую тебя, – сказал он. – И я тебя, – ответила прохожая

И она сделала движение, чтобы продолжать прогулку.

Тогда Деметриосу пришло в голову, что он, может быть, ошибся, приняв ее за куртизанку. С некоторых пор жены судей и чиновников стали одеваться и накрашиваться, как публичные женщины. Должно быть, это была какая-нибудь почтенная особа и он уже без всякой иронии спросил наконец:

– К своему мужу?

Она подперлась руками – и начала смеяться:

– У меня на сегодня его нет.

Деметриос закусил губы и почти с робостью осмелился сказать:

– Не ищи его. Ты вышла слишком поздно: уже никого нет.

– Кто тебе сказал, что я вышла на поиски? Я гуляю себе одна и ничего не ищу.

– Откуда же ты идешь в таком случае? Ведь не надела же ты всех этих драгоценностей ради себя самой, и вот эту шелковую вуаль…

– Что ж ты хочешь, чтобы я выходила нагая или в полотняном платье, как рабыня? Я одеваюсь только для собственного удовольствия. Мне приятно видеть, что я такая красивая и я на ходу рассматриваю свои пальцы, чтобы изучить все свои перстни…

– Ты должна была бы иметь зеркало в руке и смотреть только на свои глаза. Эти глаза не рождены в Александрии Ты – еврейка, я это замечаю по твоему голосу, более мягкому, чем у здешних женщин.

– Нет, я не еврейка: я – галилеянка.

– Как тебя зовут, Мариам или Ноэми?

– Моего сирийского имени я тебе не скажу. Это – царское имя, которым никого не называют здесь. Мои друзья зовут меня Хризис, и это комплимент, который и ты мог бы мне сделать.

Он прикоснулся к её руке.

– О, нет, нет! – сказала она насмешливым голосом. – Слишком поздно уже для этих шуток. Пусти меня скорей идти домой. Уже скоро три часа, как я встала, и я умираю от усталости. – Наклонившись она взяла рукой свою ногу: – Вот видишь, как эти узенькие ремешки жмут мои ноги?.. Их слишком стянули. Если я их сейчас не расплету, они оставят следы на ноге, – красиво будет, когда меня будут целовать! Пусти меня скорей! Ах! сколько беспокойства! Если бы я это знала, я бы не останавливалась. Мое желтое покрывало всё измято на талии, посмотри только!

Деметриос провел рукою по лбу и затем с развязностью человека, соблаговолившего сделать выбор, пробормотал:

– Ну, веди меня!

Наклонившись она взяла рукой свою ногу: – Вот видишь, как эти узенькие ремешки жмут мои ноги?

– Но я же не хочу! – с изумлением запротестовала Хризис. – Ты даже не спросил, доставит ли мне это удовольствие. «Веди меня»! Каким тоном он это сказал! Не принимаешь ли ты меня часом за девку из публичного дома, которая плюхается на спину за три обола, не посмотрев даже, кто ее берет? Знаешь ли ты, по крайней мере, что я свободна? Осведомился ли ты о подробностях моих свиданий? Ходил ли ты за мною во время моих прогулок? Заметил ли ты двери, которые раскрывались, чтобы впустить меня? Считал ли ты мужчин, думающих, что они любимы Хризис? «Веди меня»! Будь спокоен, я не поведу тебя. Оставайся здесь или уходи, но только не ко мне!

– Ты не знаешь, кто я…

– Ты? Как раз! Ты – Деметриос из Саиса; ты сделал статую моей Богини: ты любовник царицы и хозяин над моим городом. Но для меня ты только красивый невольник, потому что ты меня увидел и ты меня любишь. – Она приблизилась к нему и продолжала заигрывающим голосом: – Да, ты любишь меня. О! не возражай, – я знаю, что ты скажешь: что ты никого не любишь, что ты привык только, чтобы тебя любили. Ты – Возлюбленный, Драгоценный, Идол! Ты отверг Глицеру, которая отвергла Антиоха. Демонасса, лесбиянка, поклявшаяся умереть девственной, легла в твое ложе, когда ты спал, и взяла бы тебя силою, если бы две твои лигийские рабыни не вытолкали ее нагою за дверь. Каллистион, прекрасноименная, потеряв надежду приблизиться к тебе, купила дом напротив твоего и по утрам показывается в окне так же мало одетая, как Артемида в бане. Ты думаешь, что я всего этого не знаю? Но, ведь, между куртизанками говорят обо всем. В ночь, когда ты прибыл в Александрию, мне уже говорили о тебе, и затем не прошло ни одного дня, чтобы предо мной не произносили твоего имени. Я знаю даже вещи, которые ты уже забыл. Я знаю даже вещи, которых ты сам ещё не знаешь. Бедная маленькая Филлис повесилась позавчера на косяке твоей двери, не так ли? Ну вот, это начинает входить в моду. Лида поступила так же, как Филлис. Я зашла посмотреть на нее сегодня вечером, – она была уже вся посиневшая, но слезы ещё не высохли на её щеках. Ты не знаешь, кто это такая, Лида? Ребёнок, маленькая куртизанка пятнадцати лет, которую мать продала в прошлом месяце судовладельцу из Самоса, проезжавшему через Александрию, чтобы подняться вверх по реке, в Фивы. Она приходила ко мне: я ей давала советы; она ничего, ровно ничего не знала: даже не умела играть в кости. Я её часто брала спать в свою постель так как в те ночи, когда у неё не было любовников, и ей негде было ночевать. И она любила тебя! Если бы ты видел, как она прижимала меня к себе, называя меня твоим именем!.. Она хотела написать тебе. Понимаешь ли ты? Но я сказала ей, что не стоит…

Деметриос смотрел на нее, не слыша её слов.

– Да, это тебе все равно, не правда ли? – продолжала Хризис. – Ты ведь её не любил. Это меня ты любишь. Ты даже не слыхал, что я тебе только что говорила. Я уверена, что ты не мог бы повторить ни одного слова. Ты слишком занят рассматриванием, как устроены мои веки, как хороши, должно быть, мои губы, и как приятно было бы прикоснуться к моим волосам. А сколько других уже изведали это! Все те, все те, кто только хотел меня, удовлетворили на мне свои желания:. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слышишь ли ты, я никому не отказывала!. . . . . . . . . .

. . В прошлом году я плясала нагая перед двадцатью тысячами народа, и я знаю, что тебя там не было. Не думаешь ли ты, что я прячу себя? Ах! зачем? Все женщины видели меня в бане. Все мужчины видели меня в постели. Только ты один никогда не увидишь меня. Я отказываю тебе, я отказываю тебе. Ты никогда, никогда не узнаешь ничего о том, что я из себя представляю, что я чувствую, ни о моей красоте, ни о моей любви. Ты отвратительный человек, самонадеянный, жестокий, бесчувственный и трусливый! Я не понимаю, почему ни у одной из нас не нашлось достаточно ненависти, чтобы убить вас обоих, друг за другом, тебя первого и потом твою царицу.

Деметриос спокойно взял её за обе руки и не отвечая ни слова, с силою склонил ее назад.

Она на минуту испугалась, но вдруг сжала колени, сжала локти, отодвинулась и тихо сказала:

– Ах! Деметриос, я не боюсь этого! Ты никогда не захотел бы взять меня силком, хотя бы я была слаба, как влюбленная дева, а ты силен, как Атлант. Ты хочешь не только своего собственного наслаждения, – ты главным образом хочешь, чтобы я его имела. Ты хочешь видеть меня такою, хочешь видеть меня всю, потому что ты думаешь, что я прекрасна, и я действительно прекрасна. А луна освещает не так сильно, как мои двенадцать восковых факелов. Здесь почти ночь. Да и не принято раздеваться на молу. Я не могла бы, видишь ли одеться без своей рабыни. Дай мне оправиться, ты мне больно сжимаешь руки.

Несколько минут они стояли молча, Потом Деметриос продолжал:

– Надо покончить с этим, Хризис. Ты хорошо знаешь, что я не буду насиловать тебя. Но позволь мне пойти за тобой. Как бы ты не была тщеславна, но эта честь отказать Деметриосу – обойдется тебе дорого.

Хризис продолжала молчать.

Он продолжал ещё более ласково:

– Чего ты боишься?

– Ты привык, чтобы тебя другие любили. А ты знаешь, что нужно давать куртизанке, которая не любит?»

Он начинал терять терпение:

– Я не прошу, чтоб ты меня любила. Я уже устал от любви. Я не хочу, чтобы меня любили. Я прошу, чтобы ты отдалась мне. Я дам тебе за это все золото мира. Я имею его здесь в Египте.

– Я имею его в своих волосах. Я устала от золота. Я хочу только три вещи. Дашь ты мне их?

Деметриос почувствовал, что она потребует сейчас чего-нибудь невозможного и с беспокойством посмотрел на нее. Но она улыбнулась и сказала медленным голосом.

– Я хочу серебряное зеркало, чтобы любоваться своими глазами на свои глаза.

– Ты получишь его. Что ты хочешь еще? Говори скорее!

– Я хочу резной гребень из слоновой кости, чтобы погружать его в мои волосы, как сеть в воду, освещенную солнцем.

– Затем?

– Ты мне дашь этот гребень?

– Ну да. Кончай.

– Я хочу ожерелье из жемчуга, чтобы раскинуть его на своей груди, когда я буду плясать для тебя в моей комнате свободные танцы моей родины.

Он поднял брови:

– И это все?

– Ты мне дашь это ожерелье?

– Какое ты только захочешь.

Она заговорила ещё более нежным голосом:

– Какое я только захочу? Я как раз это и хотела спросить. Ты мне предоставляешь самой выбрать свои подарки?

– Конечно.

– Ты клянешься?

– Клянусь.

– Чем ты клянешься?

– Чем хочешь.

– Клянись Афродитой, которую ты изваял.

– Ну хорошо, клянусь Афродитой. Но почему все эти предосторожности?

– Вот видишь… я не была спокойна… Теперь я спокойна.

Она подняла голову:

– Я выбрала свои подарки.

Деметриос почувствовал беспокойство и спросил:

– Как… – уже?

– Да… Не думаешь ли ты, что я приму какое-нибудь там серебряное зеркало, купленное у смирнского торговца или у неизвестной куртизанки? Я хочу зеркало моей подруги Бакхиды, отбившей у меня на прошлой неделе одного любовника и ещё насмехавшейся злобно надо мной во время небольшого кутежа, который она устроила с Триферой, Музарион и несколькими молодыми дураками, которые мне всё потом передали. Она очень дорожит этим зеркалом, так как оно принадлежало прежде Родопис, бывшей рабою вместе с Эзопом и выкупленной братом Сафо. Ты знаешь, это знаменитая куртизанка, зеркало её великолепно. Говорят, что Сафо смотрелась в него. Потому-то Бакхида так и дорожит им. У неё нет ничего в мире, чем бы она дорожила больше, но я знаю, где тебе его найти. Она раз ночью в пьяном виде сказала мне это. Оно спрятано под третьей плитой алтаря. Она каждый вечер кладет его туда, когда выйдет из дому после захода солнца. Пойди завтра к ней в это время и ничего не бойся: она уводит с собой и своих рабов.

– Это безумие, – вскричал Деметриос. – Ты хочешь, чтобы я пошел воровать?

– Разве ты не любишь меня? А я-то думала, что ты меня любишь… Да, кроме того, разве ты не поклялся? Я думала, что ты поклялся. Если я ошиблась, то прекратим этот разговор.

Он понял, что она губит его, но он дал увлечь себя без борьбы, почти добровольно.

– Я сделаю, как ты сказала, – ответил он.

– О! я знаю сама, что ты сделаешь это. Но ты колеблешься сначала. Я понимаю твою нерешительность. Это необыкновенный подарок. Я его не попросила у какого-нибудь философа. Я прошу его у тебя. Я знаю, что ты дашь мне его.

Она поиграла с минуту павлиньими перьями своего круглого веера и вдруг сказала:

– Ах, да!… Я не хочу также какого-нибудь простого гребешка из слоновой кости, купленного у городского лавочника. Ты мне сказал, что я могу выбирать, не правда ли? Ну так вот, я хочу… Я хочу резной гребень из слоновой кости, который носит в волосах жена первосвященника. Он ещё более драгоценный, чем зеркало Родопис. Он принадлежал когда-то одной царице Египта, жившей давным-давно, у которой такое мудрёное имя, что я не могу его выговорить. Поэтому слоновая кость в нем очень стара и желта, как будто она позолочена. На нем вырезана молодая девушка, идущая по болоту, покрытому цветами лотоса, которые выше её ростом и она идет на кончиках ног, чтобы не замочить их… Это действительно прекрасный гребень. Я очень рада, что ты дашь мне его… Кроме того я имею кое-что против его владелицы. Я в прошлом месяце пожертвовала Афродите голубое покрывало, а на следующий день я уже увидела его на голове этой женщины. Это было слишком скоро и я сердита на неё за это. Её гребень будет мне отместкой за мое покрывало.

– А как я его достану? – спросил Деметриос.

– Ах! Это будет немного труднее. Это египтянка, как ты знаешь, и она заплетает свои двести косичек только раз в год, как все женщины её племени. Но я хочу свой гребень иметь завтра, и ты убьёшь её, чтобы достать его. Ты дал клятву.

Она сделала маленькую гримаску Деметриосу, смотревшему в землю, и поспешно закончила:

– Я, кстати, выбрала и своё ожерелье. Я хочу ожерелье из жемчуга в семь нитей, которое висит на шее Афродиты.

Деметриос чуть не подскочил:

– Ах! на этот раз это уже слишком. Ты не будешь больше издеваться надо мной. Ничего, слышишь же, ничего! Ни зеркала, ни гребешка, ни ожерелья – ты не получишь ничего…

Но она закрыла ему рот рукой и прервала его

Но она закрыла ему рот рукой и прервала его своим заигрывающим голосом:

– Не говори так. Ты ведь хорошо знаешь что ты мне подаришь и его. Я со своей стороны, в этом вполне уверена… Я получу все три подарка… Ты придешь ко мне завтра же вечером… и после завтра, если захочешь, и будешь приходить каждый вечер. В назначенный тобою час я буду ждать тебя в костюме, который тебе будет больше всего нравиться, накрашенная, по твоему вкусу, причесанная как ты захочешь, готовая исполнить твою малейшую прихоть. Если ты захочешь нежности, я буду ласкать тебя, как дитя. Если ты будешь искать необычайных наслаждений, я не откажу тебе и в самых мучительных для меня. Если ты захочешь безмолвия, я буду молчать… Когда ты захочешь, чтобы я пела, ах! тогда ты увидишь… Возлюбленный! Я знаю песни всех стран, знаю такие, которые тихи, как шум источников, и такие, которые страшны как приближение грозы. Я знаю такие наивные, такие свежие, что молодая девушка могла бы их петь своей матери и такие, которых не будут петь даже в Ламисаке, такие, от которых покраснела бы Элифонтис и которые я осмеливаюсь петь только совсем тихо. В те ночи, когда ты захочешь чтобы я плясала, я буду плясать до рассвета. Я буду плясать, одетая в свою тунику со шлейфом или под прозрачным покрывалом, или в шароварах с прорезью и с корсажем с двумя отверстиями для грудей. Но я, кажется, обещала тебе танцевать совершенно голой? Ну что ж, если ты захочешь, я буду танцевать голая. Нагая с головой, украшенной цветами или с распущенными волосами и раскрашенная, как изображение богини. Я умею раскачивать и закруглять руки, двигать грудью, приводить в движение живот, изгибать круп, вот ты увидишь! Перед тем как лечь спать, я танцую на кончиках пальцев на ковре. Я знаю все танцы Афродиты, те, которые танцуют пред Уранией, и те, которые танцуют пред Астартой. Я знаю даже такие, которые никто не осмеливается танцевать… Я тебе представлю в танцах все виды любви. Ты увидишь! царица богаче меня, но во всем дворце её нет ни одной комнаты, которая была бы так полна любви, как моя. Я не скажу тебе, что ты найдешь в ней. Там есть вещи слишком прекрасные, чтобы я могла дать тебе о них какое-нибудь понятие, и другие, слишком странные, чтобы я могла рассказать о них словами. И затем знаешь ли ты, что ты увидишь, что превосходит всё остальное? Ты увидишь Хризис, которую ты любишь и которой ты ещё не знаешь. Да, ты видел только мое лицо, ты ещё не знаешь, как я прекрасна. Ах! Ах!.. Ты будешь изумлён… Ах! как ты будешь. . . . . . . . . . . . . . сгибать мою талию на своей руке, как ты будешь дрожать… как ты будешь изнемогать. . . . . . . . . . . . . . . . . . теле. И как хороши будут мои губы! Ах! Мои поцелуи!..

Деметриос бросил на нее растерянный взгляд.

Она продолжала с нежностью:

– Как, ты не хочешь подарить мне несчастного старого зеркала из серебра, когда ты будешь держать в своих руках все мои волосы, словно лес из чистого золота?

Деметриос хотел прикоснуться к ней… Она подалась назад и сказала:

– Итак, завтра!

– Ты получишь его, – пробормотал он.

– И ты не хочешь взять для меня маленький гребешок из слоновой кости, который мне нравится, когда ты сам будешь иметь мои руки, как две ветви из слоновой кости, обвившиеся вокруг твоей шеи?

Он попытался погладить их… Она взяла их назад и повторила:

– Завтра!

– Я принесу тебе его, – сказал он совсем тихо.

– Ох! я знала хорошо, что это будет так! – вскрикнула куртизанка, – и ты мне дашь ещё и ожерелье из семи жемчужных нитей, которое висит на шее Афродиты, а за него я отдам тебе всё моё тело, подобное полураскрытой перламутровой раковине, и больше поцелуев в твои губы, чем есть жемчужин в море!

Деметриос умоляюще протянул к ней лицо… Она быстрым движением закрыла его глаза и предоставила ему свои роскошные губы…

Когда он раскрыл глаза, она была уже далеко. Маленькая белая тень бежала за её развевающимся покрывалом.

Он без всякой определенной цели направился по дороге в город, склонив голову от невыразимого стыда.