На Дону, или Выбор

Часть шестая

Подвиг

Сашка смотрел на Митю и понимал, что он собирается сказать ему что-то очень важное и хорошее, но никак не может собраться с силами. Ему нравился Митя и он давно приметил, что Митя никогда не относился к нему с той долей злобы и превосходства, как остальные станичные ребята – его друзья. А тот случай с камнем, Сашка уже выкинул из своей головы; он убедил себя в том, что Митя это сделал неумышленно, ну или на худой конец, его просто заставили это сделать; он просто заигрался и попал по Сашке совершенно случайно. И сейчас, стоя в небольшом отдалении от него, видя как Митя пытается сказать и выдавить из себя что-то, Сашке просто хотелось подойти к нему, и обняв, посмотреть ему в глаза, а потом сказать: «Давай дружить!.. Давай станем друзьями, и никогда больше не будем ссориться! Я же тебя люблю! Я же вас всех люблю! Как же вы все не поймете, что я просто такой, как и вы все?!» А потом схватить Митьку за руку и рассказать всем, что у него теперь есть настоящий, искренний друг, и они всегда будут вместе!

«Я хотел сказать…», – мямлил в это время что-то нечленораздельное Митька. А потом показались Наташа и ее мама, и тогда Митька будто чего-то, испугавшись, – Сашка так и не понял чего, вдруг замолчал и лишь буркнув еле различимое: «Потом поговорим…», – махнул рукой и ушел. Сашка тогда заулыбался, какой-то странной и непонятной даже самому себе улыбкой, словно он сейчас прикоснулся ненадолго к чему-то хорошему и теплому, но ненадолго и оно тут же исчезло. Да он и вообще, как правило, когда видел, что кто-то к нему обращается, начинал стесняться, а на его лице сразу появлялась какая-то растерянная, сокровенная улыбка. Возможно, это происходило потому, что такое случалось далеко не так уж часто, как этого хотелось Саше. И он, весь в смущении, ковыряя носком своего ботинка землю, немного постояв на месте, не зная, что ему делать дальше, вдруг сорвался и побежал куда-то вдаль… Он и сам не заметил, как оказался недалеко от железной дороги. «Зачем я сюда пришел?» – думал он. Потом Саша услышал гудок паровоза и снова заулыбался, ведь поезда такие красивые и интересные! В это время он увидел на железнодорожном полотне, в ста метрах от места на котором находился он, желтый жилет, который носят железнодорожные рабочие. «Кто-то куртку оставил?..» – подумал Саша. Но приглядевшись, понял, что это была не просто куртка, там прямо на рельсовой колее, лежал человек.

– Нужно сказать ему, что здесь нельзя лежать, а то поезд будет ехать и может задавить, – проговорил он вслух.

И Саша пошел по направлению к человеку. Из-за поворота, уходящего за большой меловой холм, послышался гудок поезда. Саша увидел в противоположной стороне еще несколько желтых жилетов, они кричали что-то еле различимое и махали руками. Машинист тепловоза, приближаясь к повороту, сделал предупреждающий сигнал. Его помощник в это время в соседнем вагоне слился в страстном поцелуе с проводницей их поезда, они так долго ждали этот момент, что никак не могли напиться друг другом, словно сладким и пьянящим напитком. Поезд, немного сбавив ход, пошёл на поворот. Сашка увидел, как показался его нос и взглянув на лежащего на путях человека, потом на поезд и на людей, потом снова на поезд и на человека все никак не мог понять, почему человек лежит, а поезд едет, он продолжает ехать, а человек продолжает лежать на его пути и тогда он все понял: «Задавит!» – пронеслось у него в голове, и он ринулся в его сторону. Машинист взял телефон, и начал что-то набирать на телефоне стуча по экрану пальцами, и уже хотел взглянуть на дорогу, как телефон неожиданно выскочил из его руки и, стукнувшись об пол, отскочил в угол кабины. Он болезненно зажмурился, когда услышал глухой стук телефона, и изрядно испугавшись, что мог его разбить, выругавшись, машинально полез его поднимать.

Сашка подбежал к человеку – это был Виктор, отец Мити.

– Дядь Вить вставай! – закричал Сашка, расталкивая его, но в ответ услышал только нечленораздельное мычание.

Он начал пытаться его стащить с путей: то переваливал на бок, то тянул за жилет или за ногу или руки, постоянно озираясь на поезд, который неумолимо приближался к ним всей своей многотонной мощью. Он уже перетащил его туловище через рельсу, но далее никак, нога Виктор застряла между полотном рельсы и бетонной шпалой.

Поезд уже был совсем близко в метрах двадцати-тридцати. Машинист поднялся и увидев разбитый экран выругался, кинул взгляд на дорогу и оторопел, увидев на дороге двух человек, он рванул к тормозу и сдернул его. Весь в слезах, Саша подбежал к ноге Виктору, и что есть силы дернул ее, она выскочила из своего плена; Сашка вытолкнул Виктора, буквально из под колес поезда. Но для Саши уже было поздно, он зажмурился: «Задавило!» пронеслось в голове, и многотонная металлическая махина поглотила его. Поезд еще немного проехав двигаясь по инерции, остановился, под ним лежало окровавленное тело Сашки Дурачка.

Часть седьмая

Выбор

На третий день состоялись похороны Сашки. Митька и его родители пришли, чтобы отдать долг памяти и поблагодарить за спасение родителей Саши. Но Сашина мама, до этого ведшая себя очень тихо и скромно, если ни сказать интеллигентно, увидев их вдруг впала в истерику и проклиная небо, землю и весь белый свет, запричитала совсем, как деревенская баба:

– Ой, Сашенька погляди, и убийцы твои пришли! Что же это происходит?! Будьте вы все прокляты! Это вы все его убили! Это вы его ненавидели, и жизни ему не давали! – и она вся, вздрагивая, уткнулась в тело своего сына и тихо зарыдала.

Ее муж, отец Саши, подойдя к ней, прижал ее к своей груди и, роняя слезы, стал что-то нашептывать ей на ухо, успокаивая ее и поглаживая по голове. Родители Мити смутились, но понимая и сострадая ее горю, опустив головы и потупив взгляд, стараясь не смотреть никому в глаза, покинули Сашкин двор, увлекая за собою и Митю. Виктор расстроившись после происшедшего на похоронах и осознавая всю свою вину, запил еще пуще прежнего и наверное целый месяц вообще не выходил из этого запойного состояния. В конце концов он допился до такой степени, что у него случилась белая горячка, и он попал в психиатрическую больницу. Однажды утром, он лежал на больничной койке и глядел на белый потолок над собой. Там словно на холсте художника, свет солнца и колышущихся листьев деревьев рисовали чудные картины; тени играли и трепыхались, изображая собою какие-то дивные пантомимы, словно невидимый режиссер совершал свою загадочную постановку, а весь окружающий мир и природа, были его актерами. И такой живой и прекрасной показалась Виктору эта картина, что он остро почувствовал между нею и собой – состоянием своей души, и гармонией всего окружающего мироздания, огромную пропасть, пропасть своего несовершенства и внутренней поврежденности. И так больно стало Виктору, так жалко самого себя, своей жизни, его сердце наполнилось торжеством и благоговением перед красотой и великолепием всего мира, что он заплакал словно ребенок и перевернувшись уткнулся лицом в подушку, чтобы никто не увидел его слез, он оплакивал себя и всю свою жизнь.

И он переменился…. Виктор бросил, и пить и курить, сблизился с Евдокимом и стал часто бывать в монастыре. И вот что странно, чем больше он погружался в новую жизнь, чем чаще он бывал в монастыре, тем более из нее выходил его сын Митька. И Виктор понимал, что именно он был главной причиной этого, именно его не было рядом, когда в нем более всего нуждался его сын. Он уже одумался и наигрался, но Митька только вступал в эту взрослую жизнь, и ему еще только предстояло ее испытать, испытать все ее разочарования и все ее надежды. Митя все более скатывался в какую-то пропасть; он опять сблизился с плохой компанией; ему все хотелось доказать всем, что он тоже не лыком шит и не хуже других, но даже лучше других, а то и всех вместе взятых. Он стал все чаще и чаще приходить домой подвыпивший, а то и вовсе не ночевал дома; стал курить; попадать в милицию; а позднее когда уехал в город учиться в ПТУ, там познакомился и с наркотиками. В конце концов, однажды, за его стеной захлопнулись тюремные двери.

Ольга не разрешила отпеть своего сына в монастыре, слишком уж виновным казался ей Бог перед ней и ее сыном. Но братья в монастыре, поскольку Саша был крещенным, по просьбе Евдокима отпели его заочно. После похорон отец Саши Сергей тоже запил. Бабы толковали между собой, что какой бы интеллигент он не был, но горе и смерть никого не выделяют, но всех ровняют. Здоровье Сергея никогда не отличалось особой крепостью, и срыв после похорон не прошел бесследно, он все чаще и чаще стал попадать в больницу; а его госпитализации стали длиться все дольше и дольше.

Ольге казалось, что с неба на нее обрушилась уже не гора, а целый горный хребет; или там, на небе сидел какой-то чертик и бросал в нее камни, – один за другим, и чем дальше, тем камни становились все больше и больше, и все тяжелее и тяжелее. Они ложились на грудь, и давили, и давили, и давили, и казалось, что не будет конца этому камнепаду, и он, в конце концов, просто задавит ее, – и Ольга задохнется под этой тяжестью. Она жила, словно робот и совсем перестала смотреть в небо; ее взгляд всегда был устремлен куда-то в землю, под ноги, словно там, в земле, в ее глубине, притаилась и протекает, вся ее настоящая жизнь. Пришло время, и умер и ее муж, и тогда она окончательно осиротела, оставшись одна на всем белом свете. Ольга буквально на глазах у всех превратилась в маленькую сгорбленную старушку, хотя ей и было немногим более пятидесяти лет. Она часами могла сидеть на одном месте и смотреть себе под ноги, в пол, словно именно там она видела что-то действительно ей дорогое, что-то, что лежало и хранилось глубоко в ее исстрадавшемся и измученном сердце. Иногда ее видели блуждающей по станице и в ее окрестностях, она ходила, так же как и сидела у себя в доме, – не поднимая головы и смотря вниз, себе под ноги. Бродила она, словно не зная куда идет, вся погруженная внутрь себя. И станичники глядя на ее отстраненный вид, перешептывались и переговаривались между собой:

– А учительница бедная! Наверно того, двинулась, как и ее сын! Царство ему Небесное! Да наверно и она так долго не протянет – такие долго не живут!

Однажды Ольга просидела дома, не появляясь на людях и не выходя даже из дома, около недели, вдруг она почувствовала, как у нее в груди что-то заныло и заклокотало, дыхание перехватило и ей захотелось куда-то идти. Куда неважно, главное не сидеть на месте и идти хоть куда-нибудь, чтобы от сердца отлегло, и она наконец-то смогла бы вздохнуть полной грудью. Она схватила свою кофту и, накинув на голову платок, поспешно вышла из дома. Выйдя на улицу, она побрела вдоль дороги, ступая по весенней зеленеющей траве, почти не поднимая глаз, лишь изредка поглядывая на прохожих и здороваясь с ними. Она и сама не заметила как оказалась за пределами станицы, на выгоне и наткнувшись на тропинку, побрела сама не зная куда. Как? почему? когда? и какими путями это происходит с людьми, мы можем только догадываться, но в какой-то момент Ольга остановилась и огляделась – ее взгляд стал приобретать очертания осмысленности. Припоминая где оказалась, она вспомнила этот маршрут и эту дорогу: именно по ней ее сын Саша, иногда бегал в монастырь, где встречался с этим чудаковатым Евдокимом. Она припомнила, как не раз ругала Сашу за это и призывала не быть мракобесом, – ведь он сын не колхозников, а умных и интеллигентных людей, – отец ученый, мама учительница, и ей будет стыдно, если ее сын уподобиться необразованным станичным старушкам и начнет кланяться перед разрисованными досками, как делают люди темные и безграмотные. Теперь вспомнив своего сына и оказавшись на этой дорожке, ведущей в монастырь, она села на обочину, прямо на траву, и горько заплакала от одиночества. Сколько она так сидела, забывши все на свете и сколько она пролила в тот момент слез, она конечно потом не смогла бы сказать и вспомнить, но в какой-то момент слезы прекратились, они словно кончились и их источник иссяк. Она вытерла глаза и впервые за многое время, а может за многие годы или даже за всю свою жизнь – посмотрела в небеса… Странное дело, глядя в этот бездонный голубой небосвод, испещренный причудливыми узорами облаков, она в какой-то миг, впервые после гибели сына и ухода мужа, почувствовала, что не одинока. Немного посидев и переведя дух, она поднялась и, стряхнув с юбки приставший к ней сор, она быстрым шагом направилась в сторону монастыря.

Еще издали она увидела, как на солнце засверкали кресты, венчающие собой купола храма. И Ольге казалось, что она видит не кресты монастырского храма, а родные берега, показавшиеся, наконец, ей на горизонте, после долгих лет странствий, в волнующемся и бушующем море жизни. Войдя в монастырские ворота, она не стала входить внутрь храма, а обойдя его направилась в глубину монастырского двора, и увидела там того, кого казалось и ожидала там встретить. Там находился Евдоким и выполнял свое обычное послушание – рубил дрова. Она, не задумываясь направилась прямо к нему, и подойдя кивнула в знак приветствия головой, сказав:

– Здравствуйте! А я к вам…

– Здравствуйте! – кивнул Евдоким спокойно, и ничуть не удивляясь. – Я знаю… и уже давно тебя жду. – Он воткнул топор в пень, на котором рубил дрова, снял с себя пятнистую камуфляжную куртку и вытерев об ее изнанку лицо и руки, кивнув ей в сторону, �