Снег в Техасе

– Сбрось все это здесь, на лестнице. Шинель, мундир – все. И скорее в ванную. От тебя пахнет войной…

Это было последнее лето, которое они провели вместе в России. Ольга уже была известной поэтессой, у нее вышли три книжки. Она устраивала поэтические вечера – на эти вечера неизменно надевала длинное бабушкино платье и брала старинный черный веер. Григорий держался скромно, его почти не замечали. Они на неделю выбрались из Москвы и уехали на Оку, в Тарусу – там у Ольгиного отца был дом. Лето стояло жаркое. Они целыми днями бродили по некошеным лугам, а вечерами сидели на веранде, пили липовый чай и смотрели, как необычно красное солнце медленно уходит за синий лес. Было удивительно тихо. Казалось, они были одни на целом свете.

В сентябре Ольга сказала Григорию:

– У нас будет бэби. Зимой.

Григорий замычал и побежал открывать шампанское.

– Я буду рядом с тобой.

Но когда родился Вадим, Григорий был далеко.

В сентябре Григорий вернулся на военную службу. Он получил звание прапорщика и был прикомандирован к Михайловскому артиллерийскому училищу, что стоит покоем в переулке у Покровских ворот. Двадцать пятого октября он был в увольнении, дома, и узнал о перевороте из утренних газет. Он наскоро оделся, выскочил на улицу и поймал извозчика. Училище гудело.

Кадеты и младшие офицеры сгрудились в актовом зале.

– Где оружие? Где командиры?

Григорий обратил внимание на насупленные лица солдат, стоявших без строя на плацу.

– Господа офицеры!

Гул смолк.

В зал вошел полковник Знаменский и штаб-офицеры.

– Господа, прошу внимания. Временное правительство в Петрограде свергнуто. Бо́льшая часть войск в Москве, включая артиллерию, находится под контролем Совета рабочих и солдатских депутатов. Мы окружены. У нас нет оружия.

В зале наступила тяжелая тишина.

Вперед выскочил поручик Краузе и закричал истерически:

– Предательство! Принимаю командование на себя! Все, кто верен присяге, шашки наголо и вперед, за мной! Смерть иудам!

Раздался спокойный голос штабс-капитана Рыбникова:

– Господин поручик, вы пьяны. Опустите оружие.

Полковник выдержал паузу и продолжил:

– В настоящий момент комендант города ведет переговоры с Советом. Нам предлагается свободный выход из города с сохранением личного оружия. Пролития братской крови я не допущу.

Опять наступила тишина, и кто-то спросил:

– А куда с оружием?

И зал ответил в голос:

– На Дон! К Каледину! За честь и достоинство!

У выхода кучковалась группа офицеров. Кто-то взял Григория за плечо:

– Ты на Дон?

– Я со всеми.

Григорий вместе с подпрапорщиком Зуевым идут вниз по Тверской, в сторону Кремля. День не по-осеннему теплый, солнечный. На углу Охотного Ряда, у стены дома, толпа. Все больше солдаты в обмотках. Прилично одетых людей не видно. Григорий и Зуев протискиваются вперед. На тумбе с объявлениями криво приклеенный лист оберточной бумаги. На листке крупными неровными буквами напечатано:

«Граждане и товарищи!

В Петрограде свергнуто и арестовано буржуазное Временное правительство помещиков и капиталистов. Керенский бежал. Всю власть взял Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Он принесет мир народам и землю крестьянам, отдаст рабочим фабрики и заводы.

Сознательные рабочие, крестьяне и солдаты Москвы! Завершим начатое дело! Добьем без пощады врагов пролетарского дела! Все с оружием в руках на Скобелевскую площадь!»

Григорий взял за край листка и потянул. Приклеенный мучным клейстером листок легко отошел. Григорий смял бумагу и искал глазами, куда выбросить. Толпа вокруг них густела.

Стоявший ближе других чубатый солдатик в сдвинутой набекрень папахе схватил Григория за грудки:

– Не трожь проклимацию, офицерская сволочь!

Григорий оттолкнул солдатика и опустил руку в карман, нащупал револьвер. На него набросились трое, скрутили руки, вытащили револьвер из кармана. Рядом натужно хрипел и отбивался Зуев:

– Германские шпионы! Предатели! Сволочи!

– Бей их! Кончай на месте! – В толпе защелкали затворы ружей.

Выбился вперед пожилой рабочего вида человек с красной повязкой на рукаве.

– Спокойно, граждане! Никакого самосуда! Отведем их в Совет. Пусть их судят по революционному закону.

Толпа одобрительно загудела. Григорьеву и Зуеву связали руки. Человек двадцать солдат в расстегнутых шинелях, с ружьями наперевес повели их к назад по Тверской – к Скобелевской площади.

Наступали ранние осенние сумерки. На Тверской зажглись огни магазинов и кафе. У входа в ресторан Григорий заметил знакомого журналиста. Тот его узнал, бросился было навстречу, но, увидев вооруженных солдат, испуганно метнулся прочь.

На Скобелевской площади, у генерал-губернаторского дома, шеренга автомобилей. У машин люди в кожаных френчах. Пропускают только тех, кто показывает какие-то красные бумажки. Дали знак остановиться:

– Кого ведете?

Один из солдат затараторил:

– Срывали объявления советской власти. Агитировали за царя…

Человек в коже тихо выругался:

– Шлепнули бы на месте! В общем так, арестованные и вы, – он показал пальцем на солдата, – со мной. Остальные – расходитесь!

Им развязали руки. Они поднимаются по широкой лестнице генерал-губернаторского дома, проходят анфиладу комнат. Там все буднично, словно и нет революции. Барышни стучат на «Ундервудах», молодые люди снуют с папками.

Их приводят в кабинет. За огромным столом, заваленным бумагами, лысоватый человек в очках. По виду – мелкий чиновник.

– В чем дело, товарищи?

Человек в коже путано объясняет:

– Задержаны революционными солдатами… За срыв прокламаций… Вели пропаганду за царя, за войну…

Очкастый его перебил:

– Оружие применяли?

Солдатик вышел вперед:

– Никак нет, вашеродь… товарищ… Леворверт я изъял…

Очкастый устало вздохнул.

– Вы можете идти, товарищи. А вы, – он кивнул Григорию и Зуеву, – садитесь за тот стол, берите перо и бумагу и все подробно в письменном виде…

Григорий и Зуев покорно заскрипели перьями.

Вдруг в соседних комнатах послышались приглушенные голоса:

– Товарищи из Питера… Наведут порядок…

Хлопнула дверь, и в кабинет вошли двое. Один низкорослый, в кожаном френче, козлиная бородка клинышком. Григорий запомнил пронзительные голубые глаза за стеклышками пенсне. Второй – высокий, в длинной солдатской шинели, с худым, изможденным болезнью или бессонницей лицом.

Низкорослый легкой походкой пронесся по кабинету, обменялся рукопожатием с очкастым, остановился перед Григорием и Зуевым.

– Арестованные офицеры? Сопротивление рабочей власти? Фамилии, звания?

Григорий и Зуев немногословно представились.

Низкорослый покосился на высокого. Тот на минуту прикрыл глаза, словно заглядывал в спрятанный под высоким лбом гроссбух.

– Зуев, из мелкопоместных дворян Курской губернии. Леви – сын известного книгоиздателя, литератор.

Низкорослый подошел вплотную к Григорию, повернул его лицо к свету.

– Леви, Леви… знакомое имя. Вы еврей?

Григорий отстранился.

– Я – православный. Я – русский офицер!

Низкорослый рассмеялся. Смех у него был женский, грудной.

– Вы жалкий испуганный еврей.

Он повернулся к очкастому:

– Отпустить обоих! Они не опасны.

Через минуту он передумал:

– Впрочем, нет. Отпустите только этого. – Он указал на Григория. – У него в глазах только страх. А с тем, с Зуевым, разбирайтесь. У него пустые глаза, он способен убивать…

…Григорий открыл глаза и посмотрел на часы. Восемь часов. Он распахнул окна, и спальня наполнилась ароматом ранней парижской весны. Ольги не было. Снизу, из кухни слышался звон посуды, доносился запах молотого кофе.

Григорий быстро позавтракал, тщательно оделся – долго подбирал галстук – и выскочил на улицу. У него сегодня большой день. Лекция в Тургеневской библиотеке: «Россия и Евразия». Объявления о лекции поместили все газеты, даже «Русские ведомости». Ходили слухи, что ее неизменный редактор и издатель, отец русской демократии Павел Николаевич Милюков, выразил желание явиться самолично.

Зал медленно заполняется народом. Лица все больше знакомые. Шумно здороваются. Обмениваются шутками. Двенадцать часов. Петр Бернгардович Струве занимает место председателя. Звонит в звоночек.

– Начнем, господа. Вам слово, Григорий Осипович.

Григорий поднялся на трибуну, разложил бумаги, кашлянул в кулак.

Вдруг по рядам прошел шумок. В зал вошел высокий старик в пенсне. Несколько человек встали, пропуская его вперед. Милюков, на ходу пожимая руки, пробрался в первый ряд. Достал из черного портфеля блокнот, вынул из кармана ручку, наклонился вперед и прижал к уху руку.

Григорий откашлялся и начал:

– Господа! Русский народ – часть великого евразийского этноса. Корни наши уходят в далекое прошлое. Мы – часть арийской расы. Зародившись в предгорьях Северной Индии, предки наши расселились на востоке Сибири. И только оттуда второй волной вышли они в Европу. Там лежат наши истоки – в великих евразийских степях…

Григорий сделал паузу и продолжал. Волнение первых минут проходило. Голос его звучал громче и увереннее.

– Вся наша ментальность, духовность – континентальная, степная, полная противоположность морской, западной. Нам нужно пространство, мы – кочевники и землепроходцы…

После походов Батыя произошел благодатный сплав восточных славян с монголами, родился новый суперэтнос. Были разорваны позорные путы, связывавшие нас с Западом, делавшие нас рабами их прогнившей на соленых морских ветрах цивилизации. Надо отбросить распространенный русофобами миф о монгольском иге. Никакого ига не было, был союз равноправных народов, основанный на духовном родстве и взаимном притяжении…

Великие этносы создают великие личности, я называю их пассионариями. Пассионарность – это особое состояние личности, необоримое внутреннее стремление, осознанное или чаще всего подсознательное, к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели, часто иллюзорной. Цель эта представляется пассионариям как нечто ценнее их собственной жизни, а тем более жизни и счастья современников и соплеменников… Кто они, эти люди? Пятьсот бродяг, сбившихся вокруг Ромула, положили начало великому народу – римлянам; «верные» вокруг царя Давида основали царство Израилево, бароны – вокруг Карла Великого – создали Германскую империю, а люди «длинной воли», сбившиеся вокруг Чингисхана, положили начало монгольскому суперэтносу.

Пришло время новыми глазами взглянуть на то, что происходит в Европе и на нашей многострадальной родине. В нашей стране, именуемой СССР, происходят необратимые перемены. Новое руководство решительной рукой выкорчевывает левацкие интернационалистские элементы. Уже никто не говорит о всемирной революции. Страна возрождает исконную национальную культуру, выросшую на здоровых евразийских корнях. Намечается разворот в сторону германского и итальянского национальных центров, порвавших с прогнившими устоями европейского демократизма. Нет, Сталин, Гитлер и Муссолини – не герои-пассионарии. Но они расчищают путь тем, кто придет на их место.

Задача эмиграции в этих условиях – максимальная связь с Россией. Уничтожение перегородок, отделивших нас от родины. Мы должны внедряться в тело России, установить связь со всеми евразийски мыслящими группировками, особенно в сфере власти, в армии и в печати. А число таких группировок больше, чем мы представляем, и их численность растет. Россия никогда не будет частью Европы, нам не нужны их свободы и горькая на вкус демократия. Нам нужна наша Россия!

Григорий закончил свою речь и отер пот со лба. После минутной паузы раздались жидкие аплодисменты.

Струве позвонил в колокольчик:

– Благодарю вас, Григорий Осипович. Господа, вопросы.

Несколько человек подняли руки.

Из первого ряда встал Милюков.

– Господа, позвольте мне несколько слов. Я недолго. Через полчаса у меня заседание редакционной коллегии.

Он помолчал несколько секунд, а потом закричал срывающимся фальцетом:

– Я никогда не слышал подобной злонамеренной галиматьи! В каком университете вы учились, господин Леви? Я навел справки. Вы не закончили курс московской гимназии. Перед вами стоит профессор истории Московского, Оксфордского, Гарвардского и Пражского университетов. В каких малограмотных книжках вы прочитали эту чушь про происхождение арийских народов? После работ новейших историков, включая Ростовцева и Спицына, вопрос о происхождении индо-иранских (неграмотно именуемых арийскими) народов приближается к разгадке. Это либо восточноевропейские степи, либо Передняя Азия. Сибирский ареал, где имеются так называемые андроновские древности, – явление позднейшее… Татаро-монгольское завоевание – это величайшая трагедия русского народа, отбросившая нас на столетия вспять. Никакого союза не было и быть не могло. Все мерзкое в нашем народе, хамство, чинопочитание, пресмыкание перед властью, – все это последствия ига, иссушившего душу народа…

Нет, мы не Азия, мы были и остаемся частью Европы. Наш магистральный путь – европейская демократия, ценности которой универсальны. Величайшее преступление большевизма – уничтожение тонкого социального слоя, образованного класса, не имевшего аналогов в Европе, этой питательной среды демократии. Большевики столкнули Россию назад, в монгольское рабство…

Милюков собрал свои бумаги в портфель и стал проталкиваться к выходу. В зале стоял шум. Беспомощно звонил колокольчик Струве.

У выхода из библиотеки Григорий поймал Кондратьева за рукав:

– Коля, задержись. У меня важные новости.

Они вошли в угловую пивнушку. Сели за столик у окна. В лучах солнца пиво в высоких бокалах отливало золотом.

– Я вчера виделся со Шпигелем.

– С тем самым чекистом?

Григорий кивнул головой.

– С тем самым. Он, кстати, был на лекции. Сидел в углу и все время что-то писал.

Они отхлебнули по глотку.

– Так вот, Коля, – продолжал Григорий, – наш план принят. Но с условиями…

Он помолчал.

– Условия тяжелые. Но выбора у нас нет. А для начала – вот. – Он протянул Кондратьеву конверт.

Тот приоткрыл его. В конверте лежали перетянутые резинкой новенькие тысячефранковые банкноты.

4

Ольга Ивановна Широкова, по мужу Леви, родилась в России, в Москве 31 июля 1889 года. Постоянное место жительства: Ванв, дом 65 по улице Потэна, департамент Сена, Париж.

Григорий ушел, Вадим в лицее. Ольга ходит по дому, не может успокоиться.

Москва – нет! Только не Москва.

Она садится в кресло у окна. Закуривает. И опять время уходит вспять…

Коктебель. Запутанный, нелепый дом художника Волошина. И он сам – молодой, красивый и нелепый, как античный бог, – золотые кудри волной падают на греческую тунику. А из полутьмы выходит он, Григорий, высокий и прекрасный, как принц, с глазами цвета моря. Подходит, берет Ольгу за руку, нежно целует в щеку. Сердце у Ольги сжимается. Она знает: это навсегда.

Потом море и пляж, усыпанный разноцветной галькой. Смех и крики – Волошин затеял странное античное действо. Они с Григорием в стороне, стоят, взявшись за руки. Григорий достает из кармана батистовый платочек, в нем прозрачная розовая капелька. Он протягивает ее Ольге:

– Это сердоликовая бусина. Я нашел ее в Генуэзской крепости. Говорят, что это любовный талисман…

Ольга целует бусину и прячет ее на груди. Она не расставалась с ней никогда.

Душный летний день, узкая тропинка на Карадаг. Они останавливаются на крутом повороте. Ветер поет в соснах, а море и острые рубцы черных скал – далеко внизу, подернуты голубоватой дымкой. Ольга останавливается.

– Я устала. Не могу больше.

Григорий берет ее на руки.

– Я донесу тебя до самой вершины.

Григорий задыхается, по лицу его текут струйки пота.

– Григорий, перестань, у тебя больное сердце…

Он упорно повторяет:

– Я тебя донесу до вершины…

Григорий спотыкается о корень, и Ольге кажется, что они летят в пропасть.

Ольга на мгновение теряет сознание. Она открывает глаза. Они лежат в густой траве. Григорий гладит ее волосы.

– Тебе не больно?

Ольга улыбается, качает головой. У нее из губы сочится кровь.

Потом была Москва и свадьба в маленькой церкви Воскресения Словущего на Арбате. Народу в церкви было мало, только самые близкие. Ольгин отец, Иван Васильевич, стоял рядом с Осипом Давыдовичем, отцом Григория, оба во фраках, с орденами. После венчания поехали в «Славянский базар». Сказав тост, Осип Давыдович передал молодым два маленьких пакета, перевязанных муаровой лентой. Ольга разорвала ленточку. Из пакета выпали две маленькие книжки. Поднесла их к глазам. На обложке одной из них было напечатано вязью:

Ольга Шриокова

ВЕЧЕРНИЙ АЛЬБОМ

Стихи

На обложке второй книжки было напечатано прямыми кеглями:

Григорий Леви

ИЗ ДЕТСТВА

Ольга подняла обе книжки над головой.

– Скромный подарок от издательства «Леви и сыновья», – пояснил Осип Давыдович.

Гости хлопали и кричали «Горько!».

И уже в самые первые дни их совместной жизни, сперва во флигеле на Поварской, а потом уже в большой квартире, которую они сняли на Сивцевом Вражке, что-то не сошлось, не сложилось.

Григорий все тот же: высокий, голубоглазый. Он был душой общества. Он умел неподражаемо рассказывать по большей части самим им придуманные истории, и сам первый над ними заразительно смеялся.

На их книжки появились рецензии почти во всех московских газетах. Книгу Григория критики в один голос хвалили – ясный прозрачный стиль, точные зарисовки уходящей московской жизни. Потом Ольга случайно узнала, что все эти критики состояли на жалованье у Осипа Давыдовича, отца Григория.

А Ольгины стихи ругали – детский лепет, капризы взбалмошной гимназистки, появились даже пародии. Только Брюсов в своей кисло-сладкой рецензии увидел в ней зерна большого таланта…

Ольгино отдаление от Григория происходило незаметно. Сперва Григорий стал исчезать на несколько дней. Ольга не удивлялась – у него так много друзей. Не удивилась она, когда ей кто-то сказал, что Григория встречают с другими женщинами. Что же здесь удивительного – он так влюбчив! А по-настоящему он любит и всегда будет любить только ее!

А потом в ее жизни яркой звездой промелькнул Исидор Гольц. Ольге его представили на одном из вечеров, когда у них в очередной раз собрались поэты, писатели и художники.

Он протянул руку и сказал с сильным акцентом:

– Меня зовут Исидор Гольц. Я – еврей из Варшавы. Ольга рассмеялась. Он ей показался очень старым.

Она только успела заметить, что от него пахнет дорогими сигарами и французским одеколоном.

Гольц позвонил через несколько дней.

– Ольга Ивановна! Я хочу вас пригласить на вернисаж на Кузнецком Мосту.

– Когда? – спросила Ольга.

– Сейчас, – ответил Исидор. – Мой шофер ждет вас у вашего подъезда.

Ольга не сразу увидела Исидора – с сигарой в руке, в толпе репортеров, он подошел к Ольге, поцеловал руку. Ольга почувствовала, как по ее телу прошла легкая дрожь.

Потом в «Метрополе» они пили шампанское и ели устриц.

Исидор курил почти непрерывно. Он закурил очередную сигару, сбросил пепел в хрустальную пепельницу, достал из кармана смокинга какие-то конверты.

– Ольга Ивановна, на следующей неделе я открываю галерею в Берлине. Здесь приглашение и билеты. – Он протянул ей конверт.

Ольга раскрыла конверт. Билет на поезд Москва – Варшава – Берлин. Она удивленно посмотрела на Исидора.

– Если не можете или не захотите – выбросьте и забудьте.

Ночью Ольга спала плохо и к утру твердо решила не ехать. А утром за завтраком неожиданно сказала Григорию:

– Ты знаешь, на следующей неделе мне нужно уехать. Всего на несколько дней.

Григорий вопросов не задавал.

На станции Вржболово, уже за Варшавой, они пересели в узкий немецкий поезд. Прошли любезные прусские пограничники. Щелкнула замком блестящая дверь купе, упали тяжелые занавески. В купе стало почти темно. Ольга сидела на кушетке напротив Исидора и чувствовала легкую приятную дрожь. Исидор встал перед ней на колени, стал целовать ладони рук. Ольга закрыла глаза, когда Исидор стал ловко расстегивать ее платье.

Дни в Берлине промелькнули, как один праздничный день: приемы, кутежи в ресторане – и опять приемы, и огромная кровать в спальне с видом на замок Шарлот-тенберг. Судя по всему, галерея Исидора имела в Берлине оглушительный успех: картины молодых русских художников были подобраны с удивительным вкусом. Ольга запомнила заголовок в берлинской газете: «Дни Гольца в Берлине затмили славу Дягилева».

Как-то под утро Исидор спросил:

– Поедешь со мной дальше? Лондон, Нью-Йорк?..

Ольга с негодованием оттолкнула Исидора:

– Никогда! Скорее в Москву! К Григорию!

Исидор провожал ее на Восточном вокзале. Ольга смотрела, как его невысокая, крепко сбитая фигура тает в тумане. Они больше никогда не встречались, но Ольга часто его вспоминала – у Исидора было то, чего так не хватало Григорию: самоуверенная мужская сила.

А в Москве ждала ее новая книга стихов. На этот раз критики были почти единодушны: «У нас появился большой поэт». Слава пришла к Ольге неожиданно: для нее устраивали поэтические вечера, почти непрерывно шли приемы.

Ольга нашла в старом сундуке длинное бабушкино платье, в антикварном магазине разыскала веер из страусино-вых перьев. Григорий пытался ее отговорить:

– Сейчас входят в моду короткие платья…

С Ольгой спорить было невозможно:

– В Москве моду теперь устанавливаю я!

Когда в августе 1914-го началась война, Григорий сразу ушел на фронт, гимназию он так и не окончил. Григорий был санитаром, его поезд кружил по всему Западному краю, короткие письма приходили то из Варшавы, то из Риги. «Люблю, целую, все хорошо». В этих письмах было что-то чужое.

В феврале была революция, в Петрограде свергли царя. Внешне жизнь их изменилась мало, только на улицах сразу появилось много плохо одетых солдат с пустыми лицами. Они ходили кучками, лузгали семечки и сплевывали шелуху на тротуары.

В марте раздался звонок. В дверях стоял Григорий. Какой-то почерневший, в заношенной шинели, с рюкзачком. Ольга бросилась к нему и вдруг замерла. Она явственно почувствовала исходивший от него чужой запах.

– Нет, нет, не входи, снимай шинель, китель, ботинки. И в ванную! Скорее в ванную!

А потом опять все пошло по-старому. Вечера, приемы. Раскатистый смех Григория. Его новые рассказы из военной жизни…

Вокруг Ольги роились молодые московские поэты. Чаще всех бывал Леня Пустырник – самый талантливый. Большой, неуклюжий, с лошадиным лицом. Читает он надтреснутым голосом, нараспев, и стихи его звучат медью.

Как-то вечером они с Леней вдвоем в Ольгином кабинете, на Сивцевом Вражке, читают по очереди стихи. Вдруг Леня подходит к Ольге, смотрит на нее лошадиными глазами, говорит отчетливо:

– Ольга, будьте моей женой. Я все решил. Нам надо быть вместе. Без вас я умру.

Ольга улыбается, берет Леню за руку.

– Леонид, вы гениальный поэт. Я без ума от вашей музы. Но я замужем и счастлива.

Леня берет чернильницу с Ольгиного стола.

– Если вы не согласитесь, я выпью эти чернила.

Дверь отворяется, и в комнату входит Григорий. Смотрит на Леню с интересом.

Ольга смеется:

– Мы репетируем. Леня играет Гамлета. Он делает новый перевод Шекспира…

А потом был месяц в Тарусе. Там, на тихой Оке, стоял большой заброшенный дом Ольгиного отца. Июль в тот год был жаркий. Мужиков в полях не было видно. «Кто на войне, – решила Ольга, – а кто в Москве, лузгает семечки». Они целыми днями бродили узкими тропинками по некошеным заливным лугам, купались голыми в прохладных речных водах, а потом часами валялись на горячем песке. Вечерами сидели на открытой веранде, пили чай с травами, который им по старинному рецепту готовила старая Ольгина нянька, тетя Дуся, смотрели на закат. Солнце тем летом было неестественно красным.

В августе они вернулись в Москву.

Через пару недель Ольга сказала Григорию:

– Этой зимой у нас будет бэби.

Григорий сперва не поверил, потом подпрыгнул от радости и побежал за шампанским.

– Я не отойду теперь от тебя ни на шаг.

Октябрьским утром Григорий ушел из дома в училище – с сентября он носил форму поручика Михайловского полка.

Вернулся на следующий день с искаженным от боли и злобы лицом. Сразу ушел в свою комнату. Потом вернулся.

– Помоги собрать мне чемодан. Я уезжаю.

– Куда? – только спросила Ольга.

– На Дон. Со всеми.

Уходя, он сказал:

– С этим нужно кончать… Они меня чуть не убили. Вчера…

В страшную зиму 1918 года Ольга в Москве была одна.

Родила она на редкость легко – в Московской Градской больнице. Гинекологом там был доктор Гофман, университетский товарищ отца. На прощание он сказал Ольге:

– Я сделал все, что мог. Теперь, чтобы выходить младенца, все зависит от вас. Тепло, гигиена, питание…

Ребеночка крестили в церкви Воскресения и нарекли Вадимом.

В квартире на Сивцевом Вражке было холодно. Ни дров, ни еды… Свет и телефон уже давно отключили. Из прислуги осталась только Фекла, придурковатая кухарка. В Москве большевики успели закрыть все частные лавки. Дровами, керосином и едой торговали спекулянты в темных подворотнях. Ольга и Фекла, закутавшись в шали, понесли столовое серебро Арине Родионовне, жившей в соседнем доме торговке. Ближайший толчок был развернут в одном из арбатских переулков. Ольга запомнила старика в золотых очках и генеральских погонах. Старик пытался продать огромный старинный самовар, при этом он беспрестанно что-то бормотал и жестикулировал.

Вскоре у Ольги пропало молоко. Купленное молоко кипятили, разливали по бутылочкам и закрывали сосками. Несмотря ни на что, Вадим рос крепким младенцем, он исправно спал по ночам и заметно прибавлял в весе. Ольга с ужасом следила, как стремительно тают запасы столового серебра. Что будет дальше?

Фекла приносила новости с толчка:

– Мужики говорят, что скоро Советам конец. Немцы в Питере, скоро будут в Москве. Перевешают всех главных евреев.

Погода в тот год стояла переменчивая. То завьюжит и снегом занесет всю улицу – и снег лежал неделями, дворников на улицах больше не было. То резко потеплеет, небо очистится, запахнет весной, и вдоль тротуаров потекут веселые ручейки.

В один из таких не по-зимнему теплых дней в дверь постучали. В дверях стоял хорошо одетый человек, по виду иностранец, и солдат в нерусской форме.

– Госпожа Широкова? – спросил иностранец. – Позвольте представиться. Меня зовут Брюс, я из британского консульства. Мы составили список выдающихся представителей русской культуры, которым требуется незамедлительная помощь. Я большой поклонник вашего таланта.

Он кивнул головой, и солдат поставил большую коробку на стол. Из коробки возникли пакеты сухого молока, галеты, мясные консервы…

– Я не знаю, как вас благодарить, господин Брюс. Поверьте, это не для меня, это для ребенка…

– Не стоит благодарности, госпожа Широкова. Ваша поэзия принадлежит не только России…

Брюс не уходил довольно долго. Солдат растопил камин, и в его отблесках комната с заросшими льдом окнами казалась сказочной пещерой.

– Где ваш муж? – спросил Брюс.

– На Дону, – ответила Ольга.

– Какие-нибудь сведения?

Ольга покачала головой.

– Только это. – Она протянула ему лист бумаги, покрытый острыми строчками.

Брюс медленно прочитал:

 
Об ушедших – отошедших –
В горний лагерь перешедших,
В белый стан тот журавлиный –
Голубиный – лебединый –
 
 
О, тебе, моя высь, Говорю – отзовись!
О младых дубовых рощах,
В небо росших – и не взросших,
Об упавших и не вставших,
В вечность перекочевавших, –
 
 
О, тебе, наша честь,
Воздыхаю – дай весть!
 
 
Каждый вечер, каждый вечер
Руки вам тяну навстречу.
Там, в просторах голубиных –
Сколько у меня любимых!
Я на красной Руси
Зажилась – вознеси!
 

– Это очень хорошие стихи, госпожа Широкова. Если вы разрешите, я их сохраню.

Брюс аккуратно сложил бумагу и положил в портфель.

В дверях он сказал:

– С вашего позволения, я буду навещать вас регулярно.

Солдат с ящиком появлялся каждую неделю. Брюс тоже заходил не реже чем раз в месяц.

Между тем затяжная весна перешла в холодное лето. Шли почти непрерывные дожди.

По ночам на улицах постреливали. Если появлялись редкие машины, значит – едут с обыском. Брюс приносил английские газеты. Ольга читала их при свете коптилки. В сочетании со слухами, которые Фекла приносила с толчка, газетные новости звучали фантастически.

Как-то ночью Фекла стащила Ольгу с постели.

– Барыня, беда! Царя убили…

– Где, что ты говоришь?

– Всю семью, барыня, и наследника, и княжон… В церковь нужно, барыня…

Ольгина семья не была ни набожной, ни монархической. Но слова Феклы подействовали. Ольга накинула на голову платок и побежала вслед за Феклой через липкую ночную морось.

В маленькой Рождественской церкви было полно народу. Люди молча крестились и ставили свечи. Молоденький священник тихо читал заупокойную молитву. Ольга пристроила свою свечку в уголке и стала протискиваться к выходу. У ворот стояли двое в штатском и внимательно вглядывались в лица выходивших из церкви…

Как-то раз, это было уже в сентябре, Брюс, протягивая Ольге пачку газет, спросил невзначай:

– Фамилия Каннегисер вам знакома?

Ольга наморщила лоб и вспомнила:

– Да, есть такой поэт. Поздний символист. Мы его слышали с Григорием в Питере, в пятнадцатом году, в «Бродячей собаке». С ним что-нибудь сталось?

– Этот поэт застрелил Моисея Урицкого, начальника Петербургской большевистской тайной полиции…

– И что теперь?

– Большевики проводят массовый террор. Сперва только в Питере. А после того, как был ранен Ленин, в Москве и по всей стране…

– Что значит «террор»? – спросила Ольга. – Это как якобинцы. В Париже? Но то было так давно.

– Вот, прочтите это. – Брюс протянул Ольге газету. Одна из статей была отчеркнута.

Ольга прочла:

«…большевики установили в России репрессивный режим, не имеющий аналога в истории цивилизованных стран. Выступив на словах поборниками гражданских свобод, придя к власти они запретили все газеты, которые не поддерживали их политики. Особенно тяжелые удары пришлись на долю их прошлых союзников – социалистов “меньшевистского толка”. Их лидеры, такие как известный социал-демократ Мартов, бывший друг Ленина, вынуждены уйти в подполье или бежать из страны… Большевики запретили свободные политические митинги и собрания. Выборы в так называемые Советы проводятся открытым голосованиях на сборищах специально подобранных полуграмотных “сознательных пролетариев”. Но и здесь любые выступления несогласных немедленно пресекаются, а их инициаторов бросают в застенок…

В стране ликвидировано всякое подобие судебной системы. По всей стране созданы так называемые чрезвычайные комиссии, которые арестовывают людей, допрашивают их, выносят приговоры, приговоренных к смерти (а других приговоров там не выносят) тут же расстреливают… Большевики возродили дикарский обычай взятия заложников. В случае покушения на их главарей арестовывают жен, детей и родственников подозреваемых. Часто арестовывают и уничтожают “классово враждебных” людей, не имевших никакого отношения к преступлению. После убийства Урицкого в Петрограде расстреляли, по официальным данным, 500 (по неофициальным – не менее 1500) “классово враждебных элементов”. Ни в чем не повинных офицеров царской армии со связанными руками загоняли на баржи и топили в Финском заливе…»