– Знаешь, Леночка, любить можно только собак и детей. Я очень люблю собак. Им можно доверять. Они не предадут и не обманут. И не нагадят тебе в душу. А когда я понял, что так же люблю детей, женился и завёл дочку. И мне всё равно, что делает моя жена, лишь бы она за ребёнком хорошо ухаживала. Я для своей дочки мир переверну.

Повисла тишина.

– Ну вот, – обрадовался вдруг Витя, – за это и выпьем: за мир во всём мире! – и стал щедро заполнять пустые рюмки.

– Нет, – Лена в два шага очутилась у стола, – Так не честно. Вы меня пригласили, а тост сказать не дали.

– Виноваты, Леночка, – Витя приложил руку к сердцу, – исправимся. Тише! – гаркнул он во всю дурь, – Дама говорить будет.

– Быстро – не умею, но красиво – постараюсь. – Лена отодвинула с края тарелку, – Помните, ещё на первом курсе, у Олежки, кажется, на дне рождения, мы сидели ночью на крыльце, и каждый рассказывал, о чём мечтает. Игорь тогда сказал: «Я хочу, чтоб у меня был большой дом: чтоб всем места хватало. И было там всегда много-много всяких вкусностей. Чтоб друзья могли заходить, когда хотят, и оставаться, сколько хотят. И чтоб в доме был большой камин…» Я сидела, смотрела на звёзды и представляла себе этот тёплый дом, и на душе было очень светло. Он рассказывал дальше: «…И чтоб у камина стояло кресло. А рядом всегда была…» Я ждала, что он скажет «любимая», или «жена», а он сказал… «преданная собака». «А ты?» – спросила я. «А я сидел бы в кресле, в ногах – большая чёрная собака, и смотрел, как друзья приходят и уходят».

Лена, замолчав, поправила скатерть.

– За что же пить? – осторожно поинтересовался Олег.

– Подожди, ещё не всё. Так вот. А прошлым летом, когда вы резвились на речке, мы с друзьями такой же ночью сидели на лавочке у подъезда. Я рассказала эту историю, так раздражавшую меня раньше, и меня спросили, а о чём я теперь мечтаю. И я ответила: «Теперь я мечтаю о том же». Так давайте выпьем за то, чтоб у каждого из нас была своя собственная собака. У тебя, – кивнула она Владу, – у тебя, Олеж, собака, у Вити – собака. Игорь, – обернулась она к дверям, – а у тебя есть собака?

– Нет.

– А у меня есть! За ваших будущих собак, мальчики!

…Дома она разбудила испугавшуюся маму.

– Лен, что случилось? Тебя кто-то обидел? Сколько сейчас времени?

– Мам, извини меня. Скажи, пожалуйста, Шилиным, что я не буду брать у них щенка. Придумай что-нибудь. Скажи, что у детей аллергия. Хорошо? Скажешь?

– Лена, что случилось?

– Ничего, мамочка. Извини, пожалуйста. Просто… просто я совсем не люблю собак.

– – – – -

Утро

« …Непокой-

Белая птица над белой рекой…»

Он проснулся от холода. Открытые плечи занемели. За плотными шторами бродил свет. Двигаться не хотелось. Рядом в аккуратном коконе одеяла дышала тёплая Лера, даже тяжёлые волосы ровно стекали по подушке. Пока раздумывал, потянуть конверт за край или нет, сон как рукой сняло. В последнее время автопилот на пристраивание в полудрёме к нежному Лериному телу барахлил.

Чертыхнувшись, Он резко сел и, сдёрнув со спинки стула яркий халат, сунул ноги в тапочки. По дороге наклонился к кроватке дочери; улыбнувшись, осторожно поправил одеялко. Так, с глупой улыбкой, и свернул в кухню. Не глядя, выбил из пачки сигарету, отодвинул штору и дёрнул за шпингалет форточку.

Глаза резанул не свет даже, а холод. Он зажмурился и, прикрыв рукой с зажатой между пальцами сигаретой глаза, с трудом разлепил ресницы.

В узком формате прищура бился синеватый сколок. Чуть привыкнув, Он ослабил прищур, и свет улёгся белым чистым пластиком. Он всё стоял. Пластик расширялся, пока не растёкся, нетронутый, во всю ширь изумлённого взгляда: под окном расстилалось снежное поле. Сдобное, доброе, пронизанное, казалось, из него исходящим светом. Было очень тихо. Звук словно повис на конце высокой ноты, бездыхан и неподвижен.

Вдруг подумалось, что хорошо бы плеснуть в эту белую кипень жёлтым. Ярким, назойливым. Чтоб расползся ядовито круг. Большой. Жаркий: Солнце… И красным. Кружочки. Ягоды. Круглые, сочные. Туда же набросать частыми листьями густой акварельной зелени.

Картинка ожила, запахла мёдом. На губах стало липко и сладко, будто прикусил от старания кончик кисточки.

Невольно улыбнувшись, Он зажмурился и даже головой тряхнул, сбивая наплывающие без спроса весёлые пятна. Картинка неохотно стёрлась.

Отдохнув, Он опять вполприщура оценил свежесть и даже, потянувшись к форточке, отцедил юный холодок. Нет. Не красками. Валенками бы потоптаться. Нашлёпать цепочкой глубокие ямки – круглики. Детские, трогательные…

В который раз улыбнувшись и поймав себя на этом, виновато прикусил губу. Но и прикушенное, наивное счастье неостановимо расползалось, сладкое от боли, растекалось, просачивалось в ямку под грудью, где уже ждала, принимала в объятья, прописанная в ней от рождения душа.

Чтоб отогнать блажь и собраться, Он прислонил лоб к намёрзшим за ночь ледяным дорожкам и, медленно досчитав до десяти, спугнул неуклюжие видения.

…Открывшийся вновь белый мир потускнел, потерял в свете, осел, стал плоским и жестким. От внезапности потери Он совсем проснулся и, сжав кулак, зло черканул костяшкой пальца по стеклу. На крашеный подоконник посыпался табак и крошки содранного льда. Палец засаднило.

Стряхнув останки сломанной сигареты в ведро, Он открыл кран и, сунув руку под холодную воду, долго изучал саванные разводы пластиковой дверцы шкафа.

Над головой перекатился шум: в квартире сверху что-то уронили. В комнате закряхтела дочка. Наступало воскресное утро.

Аккуратно собрав с подоконника мёрзлую лужу с пахучими табачными островками, Он старательно намылил тряпку, отполоскал её до приличия и демонстративно развесил по всей длине крана. Не спеша вытер руки, достал новую сигарету и, оперевшись спиной о приоконный угол, закурил.

Курил красиво, с толком, пуская дым в потолок. Изредка, не оборачиваясь, стряхивал пепел за окно.

Когда живой огонёк лизнул серебряный ободок фильтра, Он тщательно затушил окурок в тяжёлой пепельнице и закрыл форточку. Сначала одну; потом вторую. Повернув защёлку, приглушил, наконец, спокойными шторами надоедливое утро и, стараясь не шлёпать, вернулся в комнату.

Девочки всё так же безмятежно спали.

Положив халат в ногах, Он с ходу зарылся в рассыпавшийся сноп Лериных волос, ловко раскрыл мягкий кокон и, прижавшись к ответившей спине жены, привычно скользнул рукой в сонное тепло.

На стекле осталась птичка. Кричащая падающая ломаная.

– – – – -

Звонок

…У него не было времени на дружбу,

и он предложил ей любовь.

У неё не было желания, и она предложила

породниться.

Лишь для родства (братства, отцовства,

супружества) ни то, ни другое не обязательно.

В дверь постучали. Больше и беднее чем предчувствие – ожидание – утомило её. Стук заставил собраться. Запахнула потуже халат; щёлкнула свет в коридоре. Причесала неспеша волосы. Стук повторился. Вдохнув поглубже, открыла дверь. Света стояла за порогом привидением, только таявший на шапке снег живыми каплями собирался и падал на цементный пол.

Обе молчали. Она смотрела, как капля, сливаясь с каплей, ползёт по меху, и в который раз подумала, что глаза у Светы иконные. Под тёмной лампочкой подъезда ореол блестящего меха оправданно заменил подножие негаснущего воскового мерцания.

На площадке между этажами и звук отдавался так же гулко, как в пустой церкви.

– Стас у тебя? – не улыбнувшись, как сделала бы Она, пропел лик.

Обшарпанное эхо округлило до полноты и без того ровный голос.

– Да, – ответ был обыденен, шаг назад – вежлив, – Заходи.

Всё выглядело более чем пристойно: будто пригласила подругу в гости, и та пришла ко времени. Словно не ночь глубокая, словно не плутали люди в предутренних снах. И часы с готовностью грудью своей подтверждали относительность времени: да, полпятого, самое время для гостей. Но Света, шагнув за порог, сразу рассеяла иллюзию:

– Можно мне его?

– Он спит, – не выдержав выхода во тьму, калейдоскоп цветных ассоциаций, брякнув стекляшками, потух.

В коридоре разговор спеленался вполголоса, но каждое негромкое слово проглатывалось на лету с осознанием важности, как документ, не донесённый своим через стан врага. Словесный пинг-понг, выдерживая необходимые паузы, продолжался.

– Разбудить?

– Да, – лобовая атака жалости не предусматривала.

– Хорошо, – Она и не думала сопротивляться. Зашла в комнату и закрыла за собой дверь.

Единственный на всю улицу фонарь упрямо боролся с рассветом как раз против её окна. Рассеянный шторами, свет чётко, но трогательно очерчивал профиль спящего. Стас улыбался. Она села на край кровати. Будить его не хотелось. Она протянула руку, но лишь пропустила между пальцами прядь, упавшую на лоб. Лавина, яростно набиравшая силу, была слышна ей одной, и она не могла допустить, чтоб мёртвая груда завалила его во сне. Но чёртов ноющий ком в горле не давал не только говорить, но и дышать. Разреветься бы дурниной. Да вот ни святой, ни вопленицей не дал Бог…

Прошла кончиками пальцев колючим по-утреннему краем щеки, мимо сглаженного улыбкой шрама и запавшей ямочки до уголка губ и…, одним движением найдя его руку, подняла обоими своими, поднесла к лицу, поцеловала в серединку тёплой ладони. Нежность переполняла её всю. Испугавшись, что больше не выдержит, она зашептала, гладя его волосы, лоб и щёки:

– Котик, просыпайся, просыпайся, солнышко, слышишь, просыпайся…– уговаривала его и себя. Остывающий ком в груди леденел. И Она торопилась, стараясь успеть стереть следы будущего и прошлого с его лица. Словами и руками лепила, укрепляла, заговаривая, в обряде заботясь лишь о целостности действа, пока последним выдохом и словом не догорела, не рухнула несущая свая моста за спиной. Отступать было некуда.

– Просыпайся, котик, – начала она заново; но голос звучал ровно и руки лодочками на отмели лежали на коленях.

Безмятежно проспавший пожары и отливы, Стас, не открывая глаз, крепко, но бережно притянул её к себе. Вспомнить зачем она уже не смогла. Поцеловала в лоб, как стирают память и провожают в неизвестность, и шагнула:

– К тебе пришли.

Он всё не открывал глаз и крепче притягивал её.

– Тебя мама в детстве водила к этому…, ну который там уши смотрит, нос?..

– Ну…,– протянул он по-кошачьи, спуская руку по поясу её халата.

Она, автоматически отводившая за запястья его руки, сжала их крепче:

– К нам Света пришла.

Руки остановились, но она не выпустила их. Внутри наглухо запаянного панциря стылой, шершавой, обжигающей кровью умывалось всё существо. А глаза запоминали покадрово, как заострился его профиль, губы стали бесцветными и плоскими; вытянулись в полоску. Профессиональным движением, как наручники, он снял её пальцы и, открыв глаза, резко сел. Ей хотелось обхватить его, закрыть собой, спрятать. Но она, обернувшись, лишь провела по чужой уже спине вдоль позвоночника и, остановив руку в волосах, четко пропечатала:

– Всё будет хорошо.

Пропечатала, запомнила и подвела жирной чертой:

– Всё будет хорошо.

Позже Она всегда останавливала неверную память в этом месте, снова и снова подчёркивая и обводя: всё будет хорошо. Тогда она знала это точно; так точно, что, включив свет, спокойно застелила постель, поправила вещи на стуле; не взглянув, как он одевается, подняла по дороге большое перо с коврика, но на пороге с усилием обернулась… Стас стоял спиной к окну и смотрел на неё. Горячая волна стыда и боли подхлестнула адовый пожар внутри: как она могла усомниться? В чём …? В нем. В себе…

И слова, запрещённые инстинктом самосохранения на эту жизнь, закапали крупными бусинами с разорванной нитки, посыпались, раскатились, подскакивая. Так, как нельзя; так, как никогда не надо – глаза в глаза, сквозь плоть, в глубину, отдавая всё, что есть за душой, своё и чужое, попутное и припрятанное на чёрный день:

– Я люблю тебя…

Это было нужно ему. Это было всё, что она могла дать. Это было всё, что у неё осталось. Это было всё.

Она открыла дверь и вышла в коридор. Света так и стояла у вешалки, даже не переложив варежки в другую руку.

– Заходи, – широкий приглашающий жест разом собрал рассыпавшуюся было игру. Но Стас уже выходил из-за её плеча.

Он подошёл к жене, поцеловал её; из-за его спины поняла лишь «Что-то случилось?.. Ну что ты…» и дальше не смогла разобрать. Он обул ботинки, накинул куртку:

– Пока, мы пойдём.

–Ну, давайте, счастливо, – услышала Она свой голос и закрыла за ними дверь.

…Часы в комнате показывали пять, а она так и не решила: сварить ли кофе или заказать ланч.

– – – – -

Weekend

– Тормозни у киосков.

Машина лихо крутанулась. Андрей, прихватив барсетку, нагнулся с бордюра:

– Заказы будут?

– Сигарет возьми.

– Ладушки.

Яна, скинув туфли, с удовольствием вытянула ноги по сиденью.

– Прибавь песенку.

– Сколько можно. Одно и то же, – Макс, убавив магнитофон, откинул спинку кресла. Яна убрала ноги.

– Шикарные колготки, – проведя ладонью по шёлковой длине, обхватил узкую лодыжку:

– Поехали со мной.

– Не начинай, – она сняла его руку и, вздохнув, сунула ноги в ненавистные туфли.

– Зачем он тебе? – Макс неопределённо мотнул головой в сторону бегущих огней.

– Ночью все кошки серы.

– Так уж все?

– Все чужие.

– А я буду твоей, – лёгкие пальцы прошли по коленке.

– Вроде не пил. Моя дома живёт.

– Зачем тебе ещё?

– Завидно?

– Было бы чему.

– Чего заводишься? Проблемы? – она наклонилась, чтобы видеть его глаза.

– Это у тебя проблемы.

– Спасибо, ты настоящий друг, но это оставь мне.

– Поехали. До утра и обсудим.

– Не получится. А завтра позвоню. Дело есть. Важное.

– Эгоистка.

– От такого слышу. Слушай, подними спинку – у меня ноги устали. Отмахали километров десять.

– Романтика-а-а… – Макс подтянул кресло.

– Не язви. Красиво. Речка. Руки в водичке подержали. На лес посмотрели… Если б ты не подхватил, наверно, не дошла б.

– А ты говоришь… Я всегда знаю, где соломки подстелить.

– Ты у нас, Максимов, умница, – она погладила его по голове.

– Спасибом не отделаешься.

– Проси!

– Ночь любви.

– Да ну тебя.

– Ян, я серьёзно. Поедем. Я сегодня один. На что тебе эти мечтатели? Кстати, куда он

делся? – Андрей пропал из поля зрения. – Тебе не надоело? Каждый раз одно и то же.

Ему же в детский сад ходить.

– Он не повторяется. А тебе не надо в это вникать.

– Это почему?

– Объяснить?

– Как хочешь.

– Ладно, давай, чтоб не возвращаться.

– А не пожалеешь?

– Не знаю… Умный ты парень, а таких вещей не улавливаешь.

– Каких?

– Я тебя и так люблю, не надо всё портить.

– Чем?

– Ты серьёзно? Не понимаешь?

– Смотря что.

– …Сплетничаем, дела делаем, в жилетку плачемся. Если мы ещё и спать вместе будем – всё полетит в тар-тарары.

– Зачем паника?

– Если бы. Это гнусная реальность.

– Нам хорошо вместе – доказательств не требуется. Разве этого мало?

– Да, пока нам хорошо. Мы отлично ладим. Но ночью ты влезешь мне в душу, вьешься в печёнки; я буду бредить твоим именем и сходить с ума, – тебе это нужно?

– Нет.

– И мне нет. У тебя прекрасная семья и отлаженная жизнь. А для удовольствия выбери что-нибудь полегче.

– Что значит полегче?

– С кем не нужно объясняться.

– Плавали – скучно. Те, кого я хочу, не хотят меня, а те, кто хотят, мне не нужны.

Мы же с тобой из одного теста. А семья… Не переживай. Ничего не изменится. Тебя просто не пустят дальше.

– Ах, не пустят… Всё просчитал. Значит, ты хочешь и на ёлку сесть, и попку не уколоть.

– А ты чего хочешь?

– Банально: звёзд с небес.

– И мотаешься за ними на речки с кем ни попадя.

– С этими « не попадя» не надо выворачиваться наизнанку. Просто красивый отдых. Установка на вымысел. Уговор на иллюзию. Праздник кончился – и мы разбежались.

– Я предлагаю другое?

– Иллюзию? Шутишь? Да мы не врём друг другу лет сто.

– Обязательно врать? Если правду – ты сама этого хочешь.

– Да, но про ёлку и попку я хорошо помню: мне опять достанется прокуренная кухня и мокрая подушка.

– А проще нельзя?

– На праздник нужно тратиться. Эмоциями или деньгами. Ты же привык оставаться при своём.

– Ты тоже не сильно расходуешься.

– Откуда ты знаешь? Хочешь на их место? Давай! Давай, копи деньги: на цветы, развлечения, подарки. Подъезжай с праздником – отдохнём. Только без умных разговоров и вопросов: как ты? чего глаза такие грустные? Не надо спрашивать! Удиви! И запомни: я должна быть лучшая! Солнце! Принцесса на горошине!

– А тебя это устраивает.

– Более чем.

– Знаешь, как это всегда называлось?

– Знаю. Но это честнее, чем искать кнопки, а потом получать удовольствие нахаляву.

– Ну-у-у…

– «Я её удовлетворил, и она утопила меня в слезах благодарности». Хочешь на мне сэкономить? На обаянии проехать?

– Не надо играть в стервозность.

– Я хочу с тобой рассчитаться, – она дёргала ручку двери, но дверь не открывалась. Он протянул руку и поднял кнопку. Она перестала метаться. Заблудившийся дождь, сыпанув на крышу горсть металлических шариков, прекратился так же неожиданно, как и начался.

Он взял из бардачка пузырёк, позвенел и протянул ей крышку :

– Пей.

Она вылила в себя мутную жидкость и вернула стаканчик.

– Я тебя обидел? Извини.

– Дурак. Я переживу. Мне тебя жалко. Ты теряешь людей. Наверно, их у тебя слишком много. Но ты найдёшь замену…

– Замолчи.

– Прости, я не должна была этого говорить… Даже если небо рухнет… – дверь дёргали снаружи. К запотевшим стёклам липли яркие пакеты.

– Ух, холодно, однако. Смотрите, кто пришёл, – в салон влезла ушастая мягкая морда.

– Страшный сон. Андрюша! Сильно замёрз?

– Есть маленько.

– Возьми мой свитер, пойдём пешком.

– Иди сюда. Я понесу тебя к звёздам… Макс, давай, увидимся. Добро оставь пока у себя.

– Давай.

Машина дала задний ход. С заднего сиденья полетели свёртки. Макс обернулся. Из рассыпавшихся апельсинов на него смотрело трогательное мокрое существо.

– – – – – -

Разговор. памяти…

Пока ты ходишь на работу,

Мой мир идёт до поворота,

В тот миг, когда ты входишь в дом,

Он исчезает за углом.

– Сколько лет она прожила?

– Сколько лет? Сейчас посчитаем. Ну, смотри: от девяносто второго – восемь, и по сорок первый…

– Сорок девять?

– Выходит так.

– А от чего умерла?

С каждым вопросом напряжение росло проглоченным резиновый мячиком, наливалось тяжестью, прижимая Катю к дивану. В голове стучал колокол; глаза не видели спиц в руках. Тело застыло; пальцы занемели.

Почему этот разговор так задевал её? Будто не о чьей-то прожитой жизни шла речь, а выносилась на суд посмертно её собственная. И нужно было обязательно её оправдать, затем чтоб встать … и идти дальше.

А Олег всё ходил и ходил вдоль дивана, уверенно и твёрдо ступая по единственной не скрипящей половице. Поставленный многолетней привычкой не принимать возражения голос накатывал откуда-то сверху волна за волной – ни спрятаться, ни увернуться.

Катя малодушно закрыла глаза. Продолжать разговор ей не хотелось. Она заранее знала, что, доведённый до конца, он неизбежно на долгое время, как бы не на годы, поселит между ними неприязнь. Иное видение мира для Олега было априори неправильным; мнение аргументировалось несметным количеством поглощённого научного, художественного и сакрального знания. Сопротивление изначально выглядело смешным. Выбора как всегда не было – повергнутой назначалась она. Оставалось лишь побороться за право пасть смертью храбрых, до последней капли крови защищая…, только не стать жертвой.

От жертвенности её в последнее время мутило. А, может, от ожидаемой беременности. Вспомнив об этом, Катя подумала, что в её интересах как-то отыскать компромисс – третье, не предполагаемое обоими ранее, решение. Как из двух разных жизней таинством любви получается третья, новая, не похожая ни на что бывшее ранее…

Её явно заносило соответственно положению. Она встрепенулась. В доме стояла гробовая тишина. Олег стоял прямо перед ней, демонстративно ссутулив крепкие плечи:

– Я с кем разговариваю? Ну не хочешь отвечать, так и скажи, я своими делами займусь. Я время своё теряю, его у меня и так нет.

Кате стало неловко: действительно, на работу не ходит, сидит дома. Руки всё время заняты, а голова свободна – о чём только не думает. А поделиться как хочется! Покопаться вместе с кем-нибудь сначала в своей куче впечатлений, потом в его – наслаждение! Да, как сказала одна несовершеннолетняя поп-звезда: «Мои аэрогенные зоны находятся в голове». Хорошо сказала. Мои, видимо, там же.

– Ты что издеваешься? Хоть помычи в ответ, головой помаши, что слышишь. Мы разговариваем или что? Я понимаю, что вы особенные, но уж позвольте помешать вашим бесценным размышлениям. Мне всё-таки хотелось бы услышать ответ на свой вопрос.

– Зачем ты так. Я просто задумалась.

– Ну-ну, мысли как дельфины…, что с тебя возьмешь.

– Слушай, – вдруг обрадовалась она, вспомнив интересное, – нам на психологии сказали, что на Западе, в Германии, кажется, шизофрению перестали считать болезнью. Просто вариант нормы – Катя сияла как одаренная рублём. Олег напрягся.

– Ну и что?

– Да нет, ничего, просто здорово, что люди решаются отказаться от самого дорогого – от нормы. Решаются усомниться в себе, признавая за инакомыслящими возможность видеть истину, хотя бы равноправную с их собственной.

Олег скривился, точно откушенный с вожделением кусок отдавал тухлятиной:

– Это ты о чём опять? Пальцы веером: мы не такие как все. Потолок только не поцарапай.

– Причём здесь я. Я ведь не об этом.

– Да ты себя послушай – только «я» да «я». У тебя каждое предложение с «я» начинается.

Оба замолчали. Катя старалась не вникать сейчас особенно в смысл его слов, только взять информацию, нужную для продолжения разговора. И всё же не удержалась:

– Все же разные. Это мое мнение: как я думаю, как я вижу, – не могу же я при этом говорить «мы».

– Ну вот, опять «я», в одном предложении целых четыре, – он даже потряс для наглядности растопыренными пальцами у неё перед носом.

Катя надулась.

Стало слышно, как на дороге у дома разворачивается, визжа и шлёпая грязью грузовик. Углом комната подпирала перекрёсток накатанных в сухую погоду первобытных дорог; сейчас же оба окна её любовались пересыпанным гравием месивом в тёмной гамме. Гравий стряхивали грузовики, возящие его на строительство дамбы. Вот и сейчас очередной настырный трудяга времён Очакова и покорения Крыма, завалившись на левый бок, щедро высыпал в гуталиновую лужу весёлые камушки, отчаянно рыча и перемешивая задними колёсами грязь.

«Если бы это было молоко, то к вечеру мы бы снимали масло», – подумала Катя. Она мало что понимала в сельском хозяйстве, но шоколадные брусочки в алюминиевой фольге при лунном свете выглядели более чем романтично.

– Да не хохлись ты, – примиряюще убавил громкость и обороты Олег. – И не отворачивайся, когда с тобой разговаривают. Я тоже могу отвернуться. Меня твоё раздутое Эго, честно говоря, уже достало. Если разговариваем, давай разговаривать. А то дело опять кончится слезами и соплями.

Грузовик, сплюнув, выскочил, наконец, на твёрдую землю и, покачивая бортами, с достоинством пополз дальше.

– Катюш, ты пойми, – ласково улыбнулся муж и, присев на корточки, погладил её по голове, если я тебе не скажу, тебе ведь никто не скажет. Будут льстить: ах, ты такая, ты такая! Если любишь, нужно говорить правду.

По сюжету полагалось смотреть в глаза коленопреклоненному рыцарю, но за окном было уютней. Кате хотелось выбраться на свежий воздух: изысканный коктейль из любви, правды, слёз и соплей оказался слишком крепким для её слабого серого вещества. Оттого, наверно, невпопад шмыгнув носом, жалобно протянула:

– За что ты меня обижаешь? Никто меня так не обижает – ни друзья, ни те, с кем мы вообще не сходимся…

– Да, но никто из них и не спит с тобой каждый день. Согласись?

Катя не нашла, что ответить. Смутившись, проглотила невостребованную по неуместности детскую доверчивость, а подкинутая задача живо оформилась бесстрастным «дано»: во сне человек полностью беззащитен, и спокойно спать можно лишь рядом с тем, кому доверяешь. Что ж, подумать стоит. «Для умного человека любая глупость является поводом для размышления» – мужнина копилка афоризмов её всегда выручала.

– Не обижайся Катюша, я ведь добра тебе хочу. Не сердись, ну не понимаю я этого прикола. Все эти твои писатели сочиняют друг о друге: кто, когда, по какому поводу о чём написал. Зачем? Зачем копаться в их жизни? Когда родился, как жил, с кем спал. Я читаю произведение – мне достаточно. И зачем мне знать, «в какой период жизни написано». Всё, что мне нужно уже заложено здесь, – Олег постучал по раскрытой книге, лежащей мордой вниз на комоде, – И вообще все эти охи-вздохи по поводу особенности и непонятости от неумения обратить на себя внимание другими способами. Ах, мы такие талантливые, ах, мы такие особенные, нам так тяжело – пожалейте, помогите. А простые смертные работают, тянут лямку, тем, между прочим, обеспечивая возможность этим самым «неземным» сидеть и вздыхать. А те от безделья с ума сходят.

Ну что она? Сама – истеричка, и сын – шизофреник. Сколько лет там она прожила? Сорок девять? И от чего умерла?

Второй раз да по тому же месту. Разговор стал жёстче и легче одновременно. С намеренной непринужденностью, отчего грубо, с вызовом, Катя выдала:

– Она покончила жизнь самоубийством, – и, облегчая итог (я как ты, не надо дальше!), словно извиняясь, насмешливо подыграла: – Повесилась.

Совсем просто. Очень просто. И от простоты отлучает только:

– А почему?

Застигнутые врасплох, заметались абстрактные до бесполезности «одиночество», «тоска». Неубедительно. Мировая скорбь. Того лучше. Что же? Как передать боль, заслонившую, заполонившую, съевшую жизнь, не снимаемую никакими таблетками. «И гибельно глядеть на мир неблизорукими глазами». «Глаза» для художника – все пять, шесть…или больше чувств? Чувствовать кожей, спиной, неведомыми нумероваными – этого невозможно лишить. Остаётся «не глядеть» на него вовсе. Остаётся – не жить.

Что-то здесь хромало… Степень «обнажённости», незащищённости не поддаётся описанию посредством слов. Если слова – пустота, нужно к фактам. Где найти такие слова, чтобы вскрылось, обнажилось, встало во весь рост, пленило, ввергло в водоворот иррациональных составных чувств, мыслей, ощущений, а, главное, предчувствий, физически невозможных, – предчувств, предмыслей, предощущений – мировосприятие поэта, врождённое как мирочувствование, миропредчувствие. Знание до знания, следствие до жеста – жизнь до жизни.

Ну что такое тоска? Когда под ложечкой сосёт, и ты пуст, как новогодний заяц в фольге. Визуально: соответствующая случаю упаковка; на рентгене – неприкаянность; предыстория – бродяжничество от дома к дому, от человека к человеку. А у всех свои дела. И ты отталкиваешься при первой возможности сближения. Это страх! Боязнь провалиться внутрь – засосёт. А как выбираться будем? Там живое – поглотит, проглотит, если твоё, унесёт с собой – не заметит. И нужно ещё придумать, зачем просыпаться утром… А если чужое? Не то? Тоска…

Боязнь подпустить к себе. Там такие бездны – самому страшно: бездна над тобой, бездна под тобой. Бежать. Бежать куда глаза глядят, а не то что других за собой тянуть. «…Что страшнее всего на земле? Одиночество: нет ни имени у него, ни отчества. Потому что прийти и назвать тебя некому. Потому что прийти и позвать тебя некому.…»

Но гораздо страшней, когда вокруг тебя люди, много людей; ужасней, когда они искренне хотят помочь – а ты всё равно один. И чья тут вина? Даже при физической потере – потери крови, например, помочь могут сотни, предлагают помощь десятки. А у тебя – четвёртая группа! Вроде ты им свинью подложил. Люди со всей душой, а ты к ним, как говорил наш «участковый» сантехник, – задом. Мне, такому-растакому особенному, ваша кровь не подходит, мне нужна исключительно редкая – четвёртая, а иначе я, истерик нехороший, умру на ваших глазах.

А групп-то всего четыре, и, если поделить на всё живущее одномоментно население планеты, братьев по крови найдется немало. А вот с братьями по духу сложнее. И совсем туго приходится человеку с несовместимой с жизнью потерей жизненной энергии.

Сколько у неё видов, типов, «групп»? Никем не подсчитано. Может, столько, сколько было, есть и будет людей? И восполнить утраченное в принципе невозможно?

Выход? Не тратится вовсе? Некрасиво, не по-человечески. «Никогда ничему сильно не радуйся и не печалься»; «приходя – не радуйся, уходя – не грусти» – слишком по-восточному. Им хорошо: у них по вере много жизней, а у нас, по христианству, одна. Когда же расходовать?..

Тратится стаерски? Научите! Хотя точит сомнение: если никто не знает, сколько ему отпущено, вдруг не успеешь? Уносить с собой? Скряжничество. Сплошное торгашество.

Так carpe diem? От всей души? Так что ж вы раздраженно отворачиваетесь, списываете в патологию? От всей необъятной души, изо всех богом данных сил «протягивала обе руки», когда просили одну. Нараспашку, наизнанку, прилюдно. Неэстетично? Зато не солгав.

Оцените мужество! Не из наивности, не из неосведомленности: рано поняла, что вся её жизнь – «роман с собственной душой», что «совершенно всё равно, где совершенно одинокой быть». И отдавала: любя, восхищаясь, воспевая более пригодных для реального мира. Возьмите её послания Блоку, Ахматовой, Пастернаку, положите слева от себя, а справа – их стихи, написанные на её смерть. Правда, правая рука – рабочая, а левая – ближе к сердцу? Посылалось им, «попало – в нас». Может, поэтому и не искала помощи: невозможность была – пусть не изначально, выстрадано, но тем непререкаемо – очевидна.

– Что ты молчишь? Ты даже объяснить не можешь почему. И не сможешь. Потому что нет причины, оправдывающей самовольный уход из жизни. Хочу – живу, надоело – ушёл. Слишком просто.

– Понимаешь, она была очень одинока. Держалась до последнего, но однажды силы кончились. А помочь было некому. Помнишь, есть такое: « люди умирают от того, что болеют, и некому их любить». Только болела у неё душа…

– А я что говорю? Душевнобольная. Не для того, чтоб обидеть. Как врач – просто диагноз.

Кате показалось, что у неё заболели разом все зубы, даже так и не прорезавшиеся мудрости.

«Виной всех болезней тела капризная «псюхе», я – лишь яркий тому пример», – она умела себя утешить. Лишь неприкасаемым не рискуют ставить на лоб тавро и вынуждены переиздавать многомиллионными тиражами эпатажно любовные описания собственных экскрементов Дали. Хотя, может, и ему с легкой руки кто-нибудь диагноз пришлепнул, а я просто по необразованности своей не дочитала? Надо будет у Олега спросить, он наверняка в курсе.